«Колышется трава, трава шелкОвая», -
тихо-тихонечко поёт моя бабушка - баба Паша - и гладит меня широкой мягкой ладонью по голове…
Я закрываю глаза, и бабина песня о шелкОвой траве, и колени, на которых покойно и уютно, и ситец её выцветшего платья, и пенье ветерка в унисон голосу её родному и любимому, остаются навсегда в самой чувствительной части моего сердца.
Ни о чём не думаю – замираю…
И теплее солнышка, и нежнее солнышка руки её, голос…
Но я молчу, потому что не умею говорить ещё о своих ощущениях, чувствах и переживаниях,
и не знаю я ещё этих слов, не родились, не выросли они пока…
Но есть много нежности, переполняющей душу.
Оттого слёзы сами собой льются из глаз и попадают в уши – щекотно…
Беру бабину руку в две свои и прячу мокрое лицо в мягкую ладонь...
А она, бабушка моя, мудрая и чуткая, всё понимает, понимает происхождение моих детских слёз.
Жалея и любя, наклоняется, и лёгкими, сухими губами касается лба моего, глаз, щёк… и гладит, гладит по голове...
Розовая от ягодного сока, рука моей бабы пахнет земляникой и травой, и молоком, и ещё каким – то родным, родным запахом.
Вдыхаю, успокаиваюсь и погружаюсь, погружаюсь в дрёму…
Но баба, приобняв меня, говорит, - пора и дело знать.
Я знаю, по какому делу мы с бабой на зелёной полянке между двух кОлков, под «берёзонькой», - так говорила она и поглаживала белый, в чёрную крапинку, ствол.
Дело знать, - вторю я, быстро поднимаюсь, и всё - ушла дрёма…
Слышишь, иволга поёт, - говорит баба Паша и поднимает указательный палец вверх.
Я смотрю вверх, куда указывает бабин палец - не вижу иволги, но вижу золотой свет, рассыпавшийся на множество мелких живых солнечных пятнышек и ломаных лучей, ловко скользящих сквозь зелёные ветки и маленькие пространства между резными листьями.
Красота! - хором выдыхаем мы.
Постояв и налюбовавшись красотой, берём в руки бидоны, большой бабин и маленький, в красный горошек – мой.
И наклоняясь, и присаживаясь на корточки, аккуратно отщёлкиваем большим и указательным пальцами маленькие, в меленьких пупырчатых семечках, красные, ароматные ягодки в зелёных беретиках с хвостиками.
Это лесная земляника!
Я уже большой мастер, ловко щёлкаю тоненьким стебельком, преломляю… и ягодка в ладошке… не-е-т, не в рот - в бидончик, потому что рот, липкий и красный, уже не хочет вместить в себя ни одной!
Во! - делаю рукой жест похожий на отсекание головы от туловища, это значит - сыта до отвала!
Баба нахваливает, растягивая гласные, - моя же ты золотая помощница, что бы я без тебя делала, и половины бы не собрала, вот уж деду расскажу, пусть порадуется…
Я щёлкаю ещё сноровистей, уж очень хочется быть ещё и ещё золотей.
Представляю, как скажет Дед, - золотейшая из золотых! - и глаза его будут улыбаться.
И меня, после таких его слов, распирает от гордости, но ещё больше - от большого-большого счастья.
Но ещё пунцовее пунцовели мои щёки, когда слышала в свой адрес, означающее восхищение или воодушевлённое одобрение, - ну ты, Танька, моряк!
Я столько набирала в себя воздуха, что выдохнуть враз такое количество было невозможно, и какое - то время так и стояла я распушившимся гордым воробьём...
И только после продолжительной паузы вырывался из меня прерывистый долгий вздох-выдох…
И всегда непременно очень, очень хотелось кувыркаться, и если бы был у меня хвост, как у Шарика, то я крутила бы им, как Шарик, и вертелась бы, как Шарик, юлой, и прыгала бы высоко-высоко...
Мы шли по полянке, потом через кОлок.
В головной бабин платочек набрали десятка три молоденьких хрупких сыроежек.
С картошечкой, да с лучком, - приговаривала баба и, не затуживая, стягивала кончики платка.
А я, тем временем, скоренько ободрала и ослюнявила тоненький прутик, уложила сверху огромного / мне по грудь/ муравейника, пока баба Паша колдовала над грибочками.
Кисло!
Берём бидончики, идём кОлком, и баба учит, - не топчи, не рви зря, больно им, только сказать, да попросить не могут, а живые они, внученька.
Вот смотри, - и показывала, и рассказывала, и наставляла…
И я слушала внимательно, и старалась не наступить, не сломить «зря».
А вот и большая поляна, и в конце её уже низкое висело солнце, и виднелись крыши крайних домов нашего села.
Рукой подать, - говорила баба, и протягивала руку в сторону жилья и солнца.
Мне уже почти шесть - и я, конечно, понимала, что любимая моя, «родненькая» баба Паша заблуждается - ни моей, ни даже её, бабиной рукой до деревни и уж тем более до солнца не дотянуться.
Но так не хочется разуверять её или обидеть недоверием, и я молчу.
Чего не сделаешь ради любви…