Мне наступили на голову
Мне наступили на голову… Это ужасно! И наступила какая-то толстая, громадная, заплывшая баба, которая еле волочила ноги по земле. Прошаркала, пыхтя и покачиваясь, содрала кожу с моего маленького затылка и даже не заметила этого. Так и пошла, оставляя кровавые пятна на сером асфальте. Не думаю, что она не заметила меня. Просто для нее — я был «нечто», что оказалось на ее пути. Конечно, она даже не извинилась! Легче от этого не стало бы, но все-таки, наверное, было бы не так больно.
— Если бы на меня наступил приятный мне человек,— думал я, превозмогая жгучую боль,— я бы конечно воспринял это иначе. Ну, чего не бывает, задумался человек, не заметил. Да хотя бы и заметил, может, ему захотелось попробовать наступить на чью-либо голову. Проверить, какие чувства у него при этом возникнут — осознание глубокой вины, или чувство превосходства и силы, тем более, когда есть возможность раствориться в толпе и остаться незамеченным в своем злобном деянии.
И словно в подтверждение этому на меня опять кто-то наступил, причем на ухо… Размазал его по асфальту и быстро смешался с толпой, да так быстро, что я действительно не успел даже заметить этого человека. А пока я бегал глазами по спинам уже прошагавшей через меня толпы, в надежде хотя бы по косвенным признакам отыскать этого трусливого злодея, кто-то вероятно с большим наслаждением наступил мне на горло… Уж очень основательно он это сделал, с подчеркнутым перекатом с пятки на носок, конечно же с чувством высокого превосходства, - знай, мол, свое место, тварь лежачая, и не смей поднимать свою истоптанную голову… Для того, мол, и живешь, чтобы на тебя наступали. Для того, мол, и существуешь, чтобы доставлять другим удовольствие.
Чем больше я думал об этом, тем больше на меня наступали, и тем больше я чувствовал боль, ужасную адскую боль, пронизывающую каждую клеточку моего израненного тела. А мое ухо… его, можно сказать, уже и не было. Оно смешалось с серым асфальтом, впиталось в него, осталась только боль и темное кровавое месиво…
Я пытался кричать, призывая о помощи, но мое раздавленное горло издавало только непонятные страшные хрипы, пугающие толпу. При этом часть ее шарахалась в сторону, с ужасом оглядываясь на то, что от меня осталось, а самые гадкие представители еще более неистово топтали мое тело, дабы лишний раз утвердиться в своем превосходстве и довести начатое другими злодеяние до логического конца, наслаждаясь агонией падшего…
Я пытался просить Господа остановить их, прекратить мои страдания, помочь мне, но пронзительная боль мешала ясному выражению моих мыслей, а поврежденное горло не позволяло выразить мои невнятные просьбы вслух. И только в этот момент я понял, как жесток и расчетлив был тот человек, который первым наступил мне на горло…
Неожиданно, мои глаза, еще способные как-то различать увиденное, выделили из серой толпы хрупкую фигурку девушки, которая мелким шагом приближалась ко мне. Я конечно надеялся, что она не наступит, я конечно надеялся, что она не такая, как все. Но она… она, наверное, не заметила… Я убежден, она не хотела, она просто побоялась выделиться. Как-то робко, осторожно, с какой-то особой застенчивостью продавила мой затылок своим каблучком… Но мне было не так больно, как прежде. Я не сердился на нее… Ведь она была первая, и на тот момент единственная, кто наступил не по своей воле, но по принуждению, пусть даже не явному… Не хотела она этого, во всяком случае мне так показалось, или просто хотелось так думать.
Мне казалось, что ее застенчивость была близка к состраданию. Возможно, она видела весь этот ужас. Но как она могла пойти против толпы, такая маленькая, такая хрупкая? Ее бы сразу затоптали. Зачем еще одна жертва? Ведь все равно ничего бы не изменилось.
И вновь мой взгляд выхватил необычную фигуру из этой страшной толпы. Это был небольшой старичок, взгляд которого только изредка отрывался от земли, быстро обегал окружающих и вновь возвращался на свое привычное место под ноги хозяина.
Конечно, он переступил. Осторожно так, чутко. Намеренно увеличив шаг, чтобы случайно не задеть мою и без того израненную голову. При этом смотрел на меня какими-то грустными виноватыми глазами, вероятно пытаясь хоть как-то разделить мои страдания…
Но что он мог сделать? Только посочувствовать. Больше ничего, совсем ничего. А зачем мне было это сочувствие? Оно только причинило мне еще большую душевную боль. Зачем мне было это сострадание, которое делало меня еще более слабым…
Пока я пытался осмыслить поступок этого старика, его уже толкали в спину д р у г и е, жаждущие потоптаться в кровавом месиве, готовые безжалостно сбить с ног этого сострадальца и также неистово растоптать его по асфальту. Другие, — которые убеждены, что иных вариантов нет и быть не может,- либо ты идешь по головам и топчешь, либо топчут тебя. Золотой середины здесь не бывает. Кто не с нами, тот против нас!
-Люди! — в отчаянии прохрипел я, - остановитесь! Посмотрите, на что вы способны! Зачем вы это делаете? Почему вы смеетесь?
Но реакции не последовало. Только казалось, что уже стройные шеренги чеканят шаг, вбивая в черный асфальт последнее, что осталось от моей плоти.
- Раз — два, раз — два! Левой — правой, левой — правой! Тверже шаг! - как будто звучала команда, которая доносилась до моего сознания через растоптанные останки моих ушей.
- Господи,- зашептал я, - за что, за что же такие страдания? Почему они это делают, почему они смеются при этом, Господи? Помоги мне, прошу тебя, останови их и прости, Господи, ибо не ведают, что творят…
М.Сокол, Москва
1972 г.