То ли света стало меньше, то ли тьма жиже. Звона не слышно, только посвист печальный, на выдохе, будто отходит кто, чистый душой и праведный,счастливый в своём неведении, как дитя во сне.
И нет ни к чему ни сердца, ни зла.
Господи, яви чудо. Не дай мне разувериться в тебе.
Эти новые спальники из цветастых многоэтажек, окруженные парковками и маркетами, кажутся мне бессовестно благополучными. Ни в чинных рядах дорогих авто, ни в длинноногих домохозяйках в круглогодичном загаре, ни даже в нянях, приставленных к каждому младенцу Вы не найдёте изъяна.
Вот рыжая девочка в рюшах и локонах с игрушечным домиком для Барби в беседке оригинального дизайна укладывает в атласную постельку аскетичного, в парше и язвах хомяка.
Вот старая леди, в фетровом берете и с добрыми намерениями, не снимая лайковых перчаток, протягивает горбулку и пакет кефира размашисто осеняющему себя крестами и путающему слова молитвы бомжу по кличке Двор.
Благодетель особо заметна на контрастах.
Но Двор, осознавая свою нелепость на общем фоне, старается быть достойным занимаемого положения у гастронома. Два раза в месяц на подаяния он ходит в общественную баню и меняет замызганные обноски на чистые, регулярно приносимые сердобольными жильцами квартала к месту его дислокации.
Двор уносит пустые коробки на свалку, гоняет бродячих собак и каждому мимо идущему желает добра и здоровья.
Двор пытается быть полезным этому слишком благополучному обществу, чтобы оно не лишило его последнего — возможности побираться.
Папа рыжей девочки не оставляет своей лендровер на парковке. Он каждый день проплывает по тротуарной плитке через весь микрорайон к самому подъезду. Он ставит его так близко к подъезду, что водитель неотложки, приехавшей к старой леди в фетровом берете по случаю внезапного инфаркта, долго сигналит среди ночи. Окна в квартирах начинают хаотично зажигаться, отправляя посыл куда-то в небо.
А сегодня папа рыжей девочки, подъезжая к гастроному за бутылочкой кьянти и шоколадом, наехал на белокурого мальчика в расстегнутой куртке, торопившегося за батоном.
Мальчик лежал на земле, хрипел и булькал кровавой пеной. Хозяин авто на расстоянии полуметра заглядывал в лицо мальчика и сообщал на фене в свой мобильный некому Павлу Савелиевичу о том, что дело — труба.
Бомж, выходящий в этот момент из гастронома с пакетом бич-лапши и блаженной улыбкой, вдруг поменялся в лице, бросил свою снедь, встал на колени, ловко, будто всегда это делал, закрыл грязной ладонью рану на плече у мальчика и стал раздавать команды растущей на глазах толпе любопытных.
Скорая увезла мальчика, а полиция папу рыжей девочки. Толпа потихоньку редела, Двор ушел в подсобку умыться. Старая леди в фетровом берете плакала у входа в магазин и заламывала руки в лайковых перчатках.
А на завтра выпал снег. Сразу декабрьская месячная норма. Липкие большие хлопья залепляли лица прохожих, витрины и бурые пятна крови на тротуаре перед гастрономом.
Бомжу за вчерашний подвиг презентовали чекушку дешевой водки. Он пил из горлышка и кутался в худое пальто. Редкие покупатели привычно кидали ему в шапку мелочь.
В обед к магазину подошла мама белокурого мальчика - невысокая женщина с заплаканными глазами. Брала бомжа за руки, долго что-то говорила, совала купюры приличного достоинства ему в ладонь, кланялась. Потом отошла несколько шагов, но вернулась и тихо сказала:
- Двор, пойдёмте домой.
Бомж минуту молча смотрел ей в глаза, потом вдруг засуетился, собирая свои пожитки, приговаривая, что мол он де мастер на все руки и вообще...
Они шли под руку — женщина в дорогом пальто и бомж в рваных кроссовках — так, будто ходили этой дорогой вместе каждый день. Люди изумленно смотрели им в след и пожимали плечами, пока пара не скрылась в подъезде, возле которого больше не стоит лендровер папы рыжей девочки.
Дворники вышли с лопатами чистить неожиданный снег. Няни подтянули шерстяные шарфы на носы своих подопечных, домохозяйки добавили к загару меха. У гастронома больше ничего не нарушает картину всеобщего благополучия.
Так не бывает.
Отче наш, иже еси на небеси, да святится Имя твое...*