Он больше не стал ничего говорить, а только повернулся и пошёл к дому, неся фонарь низко и узким его лучом светя себе под ноги. Я последовал за ним, взвинченный и растерянный этим странным разговором. Мне хотелось задать пару прямых вопросов, и я прекрасно знал, что на прямой вопрос Холмс непременно даст прямой ответ, но, может быть, именно этого-то я и боялся. Так что до домика мы дошли молча. И только там я увидел, насколько, в самом деле, утомлён мой друг – при свете лампы его бледность резала глаз, и ещё я увидел, что лицо его влажно от пота, да и руку он от бока не отнимал.
- Вам больно? – спросил я. – Нельзя вам было ещё подвергать себя таким нагрузкам: по обрывам карабкаться, по верёвке лазить. Я должен вас осмотреть.
- А я думал, вы здорово разозлились на меня, - сказал он.
- Да хоть бы и так. Могу злиться на вас сколько угодно, но не перестаю же быть из-за этого вашим врачом или вашим другом. Разденьтесь, Холмс, я послушаю, как вы дышите, да и повязку осмотрю.
- Не тревожьтесь – рана моя в порядке. Заживает она отлично, просто сил у меня ещё маловато, а душевных – ещё и поменьше, чем когда-либо. Лягу отдохнуть – и всё пройдёт.
- И всё же, - настоял я, и он позволил мне произвести осмотр, убедивший меня, впрочем, в его правоте. Но вот, заснув – а было уже почти утро – он погрузился в пучину нередких для него кошмаров, и очень основательно. Обыкновенно я будил его в таких случаях, но его откровенная угроза добиваться физической близости с Мэри – а я именно так расценил его слова – сказалась на состоянии моего милосердия, и я решил вторгнуться в эти сны, допустим, сначала, как наблюдатель.
Я мог лишь угадывать, что ему снилось. Он несколько раз произнёс еле слышно: «Кто здесь?», хотя, возможно, во сне своём он выкрикивал этот вопрос. Нетрудно было сообразить, что он оказался в каком-то пустом помещении, возможно, тёмном, и угадывает чьё-то, пока намёком, присутствие – звук или тень.
Я наклонился ниже, к его губам, чтобы не упустить ни одного тихого звука.
«Это ребёнок», - вдруг пробормотал он, а потом стал повторять, всё повышая голос: «Нет. Нет! Нет!!!», словно открещиваясь от чего-то неприемлемого. «Только не Мэри, - вдруг услышал я тихий шёпот. – Не может быть! Не хочу…не надо…», - и вдруг начал умолять – неразборчиво, но я слышал по интонации, напомнившей мне интонацию Стража Водопада прежде чем Морхэрти ударил его – невнятная, но торопливая и скулящая речь. При этом он перекатывал голову по подушке, то сжимая, то разжимая кулаки, а потом вдруг закричал, и я явственно услышал в этом крике ужас и отчаяние.
Пора было вмешиваться.
- Холмс, - позвал я негромко, тряся его за плечо. – Холмс, проснитесь – у вас кошмары. Вам лучше проснуться.
Наконец, я дозвался – он распахнул глаза, всё ещё полные ужаса, но тут же этот ужас стал остывать в них, как остывает уголь в костре, сменяясь пеплом.
- По-моему, я недолго спал? – спросил он.
- Да, совсем недолго. Что вам снилось? Вы кричали. И ещё упоминали имя Мэри, - последнее я произнёс без энтузиазма, не уверенный, что это вообще нужно произносить.
- И вы немедленно нашли новый повод для ревности? – усмехнулся он.
- Нет. Только повод просить вас рассказать мне свой сон. Возможно, я ошибаюсь, но мне отчего-то кажется, что он не впервые вам снится. Что он мучает вас своей навязчивостью. Расскажите – и, может быть, после этого вы сможете спокойно уснуть.
По чести говоря, я ожидал от него неприятных откровений. Но когда он заговорил, я почувствовал, что думал не о том.
- Я уже говорил, что начал бояться, - сказал Холмс негромко, глядя при этом не на меня, а мимо меня. – Раньше я не страдал никакими страхами, хотя случалось рисковать – да вы знаете. Но никогда раньше я не чувствовал себя мишенью, на которую постоянно нацелено дуло, и только прихоть мешает кому-то спустить курок. Но смерть ещё не самое худшее.
- Что же, по-вашему, может быть хуже смерти? – перебил я.
- Знаете что… а налейте мне чего-нибудь выпить – ведь здесь найдётся?
Я молча наполнил стакан на два пальца коньяком и протянул ему.
- Мне кажется, вы, как жестяной тюбик, выдавливаете из себя содержимое порциями вместо того, чтобы быть откровенным со мной. Расскажите же наконец, что вас мучает – это ведь не совесть?
Он засмеялся, чуть не поперхнувшись коньяком, и тут же подавил смех и проговорил – напротив – очень серьёзно.
- Я, действительно, начал мало-помалу бояться вас, Уотсон. Здешний воздух, что ли, влияет на вас, что вы сделались так проницательны? Скажите, вам известно слово «мафия»? Это итальянское слово, его ввёл в обиход префект Палермо Филиппо Антонио Гвалтерио в шестьдесят пятом, если мне не изменяет память, году.
- Нет, никогда не слышал. Да я и не говорю по-итальянски. Что оно означает?
- Организованную преступную шайку. Не те уличные банды налётчиков, где всё держится на гнилых нитках взаимного страха и круговой поруки – мафия своего рода преступное государство, со своим диктатором, со своими вооружёнными силами, со своей экономикой и торговлей, наконец, со своими законами.
- Те ваши противники, о которых вы говорили мне, те, кто осуществил покушение на вас во Франции – мафия?
- Да. Но для существования этогй империи нужны большие деньги. Очень большие деньги, поэтому наряду с преступным бизнесом существует легальный и полулегальный. У них свои сферы влияния. Я подумал – ещё год назад подумал, что такое дело – стоящее, что это вызов, который обеспечит мне то, что я так люблю: напряжённую умственную деятельность, риск, спокойную совесть. Я зарвался, Уотсон. Зарвался настолько, что в пору на попятный идти. Вот только я не могу.
- Из самолюбия?
- Из стыда. Бизнес, о котором намекнул мне Аль-Кабано, это сводничество под маской лечения истерии, этот дом терпимости – вполне в духе организации , о которой я говорю. И то, что в эту историю оказалась втянута ваша жена прямо указывает на то, что я не ошибаюсь. Ну, просто методом исключения. Она, не обижайтесь, Уотсон, не так хороша собой, чтобы терять из-за неё голову, красота её, скорее, внутренняя, в борделях любого толка это не ценится.
Я снова невольно сжал кулаки:
- Холмс, вы всё-таки выбирайте выражения, не то…
Но тут он вдруг схватил меня за плечи и яростно встряхнул:
- Да очнитесь же вы, доктор! Я говорю вам о том, о чём в жизни бы не сказал, а у вас опять одни пристойности и видимости на уме! Ваша жена обратилась к специалисту в Лондоне, когда забеременела. И это уже было опрометчиво. То есть, конечно, не опрометчиво – я неправильно употребил это слово. Это было – рок. Потому что некто понял, что ему идёт в руки хороший шанс. Я думаю, смерть плода была вызвана действиями того врача. Он готовил сцену по наущению своих хозяев, чтобы запутать Мэри и вас. Тогда у неё ещё не было туберкулёза, не было диагностировано его, во всяком случае, - Холмс без ошибки употребил медицинский термин и снова встряхнул меня за плечи, словно ватную куклу. – Он мог строить планы надолго вперёд. Чахотка вмешалась, и смерть стала неотвратима, может быть, только это помешало ему погубить окончательно и Мэри и вас, а суть была – погубить меня. Не физически – это неинтересно. Он тоже игрок, тоже играет со мной. И переигрывает, кругом переигрывает. Он ведёт меня, как крупную рыбу вываживают на крючке, пока рыба не утомится, и тогда колотушкой её – и в подсачек. И можно жарить. Налейте мне ещё, Уотсон – у меня слова с языка не идут, пока я не сделаю ещё пару глотков.
Я безропотно налил, слегка оробевший, потому что никогда не видел прежде Холмса в таком состоянии, и он выпил в один глоток.
- Я заподозрил Мэри, которую любил, которую люблю, в связи с этими людьми. Дело – есть дело. Вы знаете, какой я холодный, бесстрастный, бесчеловечный сукин сын, не правда ли, Уотсон?
- Неправда. Вы можете порой казаться таким, но лишь тому, кто вас не знает.
Он отрывисто засмеялся, вдруг ухватил меня за шею и, притянув к себе и понизив голос, проговорил:
- Мой добрый доверчивый друг! Я начал ухаживать за Мэри ради её секретов – надеялся нащупать нити, которые связывали её с теми преступниками. Надеялся, что в минуту слабости она проговорится. Вот – то, за что мне по-настоящему стыдно. Я врал ей. Хуже того, я врал себе. Я любил Мэри, а вёл себя с ней, как подлый шпион. И с вами, Уотсон, тоже. Но, кажется, она знает куда меньше, чем я думал – несчастная, слепая, обманутая и теми, и этими. Я думал, моя рана – почти смертельная – хоть немного смягчит вину, как наказание, но вместо успокоения – страх и постоянное чувство чужого взгляда. И я по-прежнему не знаю имени главаря, а человек, который мог бы помочь мне в этом… - он помотал опущенной головой и снова вскинул на меня глаза. – Я всё-таки узнал его, хотя до конца не хотел поверить. Он – терпит удары кнутом и ест человечину. Это он – сбежавший из тюрьмы Морган. Но кто-то что-то с ним сделал, и я думаю, я неотвязно думаю теперь: кто же эти люди, которые могут сделать такое со своими союзниками. И что они, в таком случае, способны сделать со своими противниками. Я даже расспрашивать боюсь – Аль-Кабано, Морхэрти, Людку. Потому что я не знаю, сколько можно задать вопросов, и какие получить ответы, чтобы утром найти здесь тело любого из них. Или ваше. Или Мэри, – он замолчал и затих, закрыв руками лицо, а я после его рассказа чувствовал себя так, словно мною только что, как тряпкой, повозили по грязному полу.
- Так вы спровоцировали Мэри на измену мне… только ради информации? Не ради чувства, а ради ваших полицейских игр? – никогда прежде я не позволял себе сравнивать Холмса с полицейскими.
Он открыл лицо, посмотрел на меня с необыкновенным изумлением, даже, пожалуй, ошеломлённо, и… засмеялся.