С поэзией Сергея Есенина я впервые познакомился, когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Тогда всей глубины и пророческих озарений поэта я, естественно, не понимал, но обратил внимание на мелодичность и образность есенинских стихов, напоминающих восточную поэзию, которой в то время сильно увлекался. Меня с детства поражала изумительная вязь глазурных изразцов Бухары и Самарканда, а смуглые восточные девушки в ярких одеждах казались самыми красивыми на свете. Я даже однажды попробовал написать стих о любви, подражая великому Саади.
И в этом нет ничего удивительного, потому что Восток, словно магический кристалл, испокон веков привлекал и продолжает привлекать к себе русских людей.
Публицист Александр Проханов как-то сказал по этому поводу: «Как и всякого русского, меня привлекает Азия в целом. Русское сознание, особенно русское офицерское сознание, давно находится в плену мистики и магии Востока – будь это юрты казахской степи, или верблюды, ходящие вдоль яшмовых каналов Каракумов, или пылкий воздух долин Киргизии… Русские обожают Восток необъяснимо».
Когда я прочитал «Персидские мотивы» Есенина, то почувствовал какую-то щемящую славянскую тоску, сквозившую сквозь загадочную вязь восточных символов, как говорил Есенин, «через орнамент в слове».
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.
На самом деле Сергей Есенин никогда не был в Персии, но его кратковременная поездка в Туркестан и позже в Азербайджан помогли поэту впитать особый восточный колорит, обобщить, переосмыслить увиденное и создать свою, сказочную Персию, которая стала реальной для миллионов читателей.
Один из партийных руководителей советского Азербайджана Петр Чагин, работающий вторым секретарем республиканского ЦК и редактором газеты «Бакинский рабочий», в своих воспоминаниях о посещении Есениным Баку написал:
«...После этого поехали на дачу в Мардакянах, под Баку, где Есенин в присутствии Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал новые стихи из цикла «Персидские мотивы».
Киров, человек большого эстетического вкуса, в дореволюционном прошлом блестящий литератор и незаурядный литературный критик, обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной: «Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватит – довообразит. Он же поэт, да какой!»
Есенин не только «довообразил», но и смог приблизиться к глубинам восточного миропонимания. Философским созерцанием Востока («стеклянная хмарь Бухары», «золотая дремотная Азия опочила на куполах…»), попыткой прикосновения к загадочному учению суфиев, восхищением красотой восточных красавиц проникнуты его «Персидские мотивы».
Что же помогло Сергею Есенину разглядеть в неизвестных краях то, что сокрыто от посторонних?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно узнать в первую очередь, какой же Восток увидел великий русский поэт.
Вот как описывает пребывание Есенина в Ташкенте его друг поэт Валентин Вольпин:
«…Есенина манил не «Ташкент – город хлебный», а Ташкент – столица Туркестана. Поездку Есенина в Туркестан следует рассматривать как путешествие на Восток, куда его очень давно, по его словам, тянуло.
Приехал Есенин в Ташкент в начале мая, когда весна уже начала переходить в лето. Приехал радостный, взволнованный, жадно на все глядел, как бы впитывая в себя пышную туркестанскую природу, необычайно синее небо и весь тот необычный для европейца вид туземного города с его узкими улочками и безглазыми домами, с пестрой толпой и пряными запахами.
А когда солнце уйдет за горы, нагромождают на стойках под навесами у лавок целые горы
угощений для себя и для гостей: арбузы, дыни, виноград, персики, абрикосы, гранаты, финики, рахат-лукум, изюм, фисташки, халва... Цветы в это время одуряюще пахнут, а дикие туземные оркестры, в которых преобладают трубы и барабаны, неистово гремят.
В узких запутанных закоулках тысячи людей в пестрых, слепящих, ярких тонов халатах разгуливают, толкаются и объедаются жирным пловом, сочным шашлыком, запивая зеленым ароматным кок-чаем из низеньких пиал, переходящих от одного к другому.
Чайханы, убранные пестрыми коврами и сюзане, залиты светом керосиновых ламп, а улочки, словно вынырнувшие из столетий, ибо такими они были века назад, освещены тысячесвечными электрическими лампионами, свет которых как бы усиливает пышность этого незабываемого зрелища. Толпа разношерстная: здесь и местные узбеки, и приезжие таджики, и чарджуйские туркмены в страшных высоких шапках, и преклонных лет муллы в белоснежных чалмах, и смуглые юноши в золотых тюбетейках, и приезжие из «русского города», и разносчики с мороженым, мишалдой и прохладительными напитками. Все это неумолчно шевелится, толкается, течет, теряя основные цвета и вновь находя их, чтобы через секунду снова расколоться на тысячу оттенков.
И в такую обстановку попал Есенин – молодой рязанец, попал из голодной Москвы. Он сначала теряется, а затем начинает во все вглядываться, чтобы запомнить.
Я помню, мы пришли в старый город небольшой компанией, долго толкались в толпе, а затем уселись на верхней террасе какого-то ош-хане. Вровень с нами раскинулась пышная шапка высокого карагача – дерева, которое Есенин видел впервые. Сверху зрелище было еще ослепительнее, и мы долго не могли заставить Есенина приступить к еде…»
Неудивительно, что чуткая ко всему прекрасному душа поэта буквально затрепетала от свежести южных красок и неведомых ароматов. Подобно своему собрату по перу Николаю Клюеву, который восторженно восклицал: «Я был на Кавказе и положительно ошалел от Востока. По-моему, это красота неизреченная», Сергей Есенин был тоже очарован Туркестаном. Поэт, часто искавший вдохновения в спиртном, обнаружил неведомый для себя мир, который помогает мыслить философскими категориями без помощи алкоголя.
«…Чаще всего ехали на Шейхантаур – там была отличная чайхана недалеко от мечети и мавзолея Ширдор, – вспоминал художник Ф.В. Лихолетов. – Усаживались на помосте – Есенину никак не удавалось сесть по-восточному, скрестив ноги, и он спускал их вниз, по-мальчишески болтая блестящими, всегда свежевычищенными коричневыми туфлями, которые он протирал тряпочкой, он был, что называется, франтом. Несмотря на жару, он почти всегда был в костюме и галстуке, а сорочек у него с собой было – не счесть. Стирала и гладила их какая-либо из поклонниц поэта, которые в нашей компании нередко бывали. Иногда это делала мать Ширяевца, Мария Ермолаевна, но ее Есенин не хотел затруднять, стеснялся. Что меня поразило – пил Есенин в Ташкенте мало. Разговоров о его разгулах московских я наслышался, а когда встретились, счел все это враньем. Сергей Александрович вел себя очень сдержанно и спокойно, утром к вину не прикасался, а вечерами у Ширяевца или даже в «Регине» никогда границ не переходил…»
Улеглась моя былая рана –
Пьяный бред не гложет сердце мне.
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане.
Сам чайханщик с круглыми плечами,
Чтобы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем
Вместо крепкой водки и вина.
По воспоминаниям друзей, Есенин любил посидеть с пиалой чая в чайханах Шейхантаура и Урды, с большим интересом слушал узбекские стихи, музыку и песни. Интерес его к культуре и обычаям Туркестана был не показным и поверхностным, а настоящим и глубоким. Где бы он ни находился, всегда старался осмыслить происходящее и понять истоки и суть восточной жизни.
Об этом красноречиво говорит в своих воспоминаниях Елена Макеева, ташкентская знакомая поэта, описавшая встречу Есенина с местным любителем восточной поэзии, у которого они были в гостях:
«…Есенина ему представили как большого «русского хафиза». На топчане из глины – супе, у арыка, текущего рядом с его красивым двухэтажным домом, мы сидели довольно долго, ели сладости, а потом плов. Затем Алимбай начал нараспев читать стихи, по-моему, не только по-узбекски, но и, видимо, на фарси (говорю об этом потому, что узбекский я немного понимала). Есенин как бы в ответ прочел что-то свое, тоже очень напевное и музыкальное. Алимбай и его гости одобрительно кивали головами, цокали языками, но мне трудно было понять, действительно ли нравятся им стихи Есенина, или это обычная дань восточной вежливости и гостеприимству. Но что я ясно ощущала – это то, что сам Есенин слушал стихи поэтов Востока очень внимательно и напряженно, он весь подался вперед и вслушивался в чужую гортанную речь, словно силясь воспринять ее внутренний ритм, смысл, музыку. Он расслабил галстук, распустил ворот сорочки, пот стекал по его лицу (было жарко, и мы выпили много чая), но он как будто не замечал этого, слушал, ничего не комментировал и не хвалил, был задумчив и молчалив. Казалось, он сопоставляет услышанное с чем-то, и в нем идет невидимая работа, но, может быть, это только представилось мне?»
Хотя Сергей Есенин находился в Ташкенте всего несколько недель, он сумел открыть для себя много нового и даже перенять некоторые привычки местных жителей.
Мать поэта Александра Ширяевца, Мария Ермолаевна, старалась каждый раз приготовить к обеду или к ужину какое-нибудь новое блюдо, в том числе предлагала и узбекские национальные кушанья. Маргарита Петровна Костелова вспоминала, как ей Сергей Есенин жаловался, что его в Ташкенте приучили есть помногу, чего за ним никогда не водилось, а постоянное ощущение сытости даже как-то мешает ему. Он особенно пристрастился к зеленому узбекскому чаю, который Мария Ермолаевна заваривала по-особенному вкусно, смешивая различные сорта.
Кратковременное пребывание Есенина в Ташкенте стало важной вехой его творческой биографии. Здесь он вчерне закончил свою драматическую поэму «Пугачев», которую и прочитал местным жителям. Посещение Туркестана вызвало к жизни и книгу стихов «Персидские мотивы».
Он выступал с чтением своих стихов и на вечерах «Студии искусств» в Туркестанской публичной библиотеке, и в клубе Красной Армии, и перед показом фильмов в кинотеатрах «Туран» и «Зимняя Хива». Популярность «русского гостя» в Ташкенте была огромной: почитатели несколько раз устроили поэту овацию. Есенина окружали поэты, с которыми его познакомил Александр Ширяевец, и представители других творческих профессий и местной интеллигенции. Товарищеские отношения установились у Есенина с ташкентским художником Александром Волковым. Поэт неоднократно бывал у него на квартире по улице Садовой. Это было по пути от вокзала, где жил Есенин, к дому Ширяевца.
Волков выделялся своим темпераментом, авторитетностью высказываний и суждений. Он много рассказывал Сергею Есенину о Ташкенте и Средней Азии, так как любил путешествовать и пешком обошел весь Туркестан.
В городе Волков слыл чудаком. Рассказывали, как на спор он обошел вокруг Ташкента без копейки, хотя во время своего «путешествия» ему приходилось ночевать и в чайхане, и под открытым небом, и в незнакомом доме. В свою очередь, художник считал странным самого Есенина. Видимо, непохожесть на обычных людей и привлекала их друг к другу. «Да, что-то было в нем странное, – вспоминал Александр Волков. – В 1921 году приехал в Ташкент неожиданно… Я тогда писал картину «Свидание». Углы глаз и дуги бровей, круг солнца… Есенину нравилось. Он всегда неожиданно уходил и неожиданно возвращался… Что-то в нем было такое! «Суровые, грозные годы! Да разве всего описать?» Как мне дорога эта неправильность – «да разве всего описать». Вернее сказать: мне нравится истинность этой строки. Не знаю, почему он тогда приехал в Ташкент. Впрочем, тогда многие сюда приезжали. Но он чувствовал, что здесь что-то важное должно совершиться для России. Настоящие поэты не выбирают случайных дорог…»
Волков был не только талантливым художником, но и неплохим поэтом. Он всегда чувствовал хорошую поэзию и восторгался удачными литературными образами Есенина.
Художник вспоминал: «В Ташкенте на все была мода… на танец шимми, на Джимми, остроносые ботинки. В кинотеатре «Хива» шел фильм «Кабинет профессора Калигари» с Конрадом Вейтдом в главной роли. Есенин в кино не пошел. Сказал: «Надоело». Пробовали его затащить в концерт, где заезжая певица пела «Шумит ночной Марсель». Но он и оттуда удрал – по ногам со скандалом. «Пустите, – говорит, – меня, не за тем я сюда приехал». Вышел на улицу, а там верблюд стоит, склонил к нему свою голову. Есенин обнял его за шею и говорит: «Милый, унеси ты меня отсюда, как Меджнуна…» Пришел ко мне, сел на пол в комнате возле окна и стал читать стихи «Все познать, ничего не взять пришел в этот мир поэт».
Потом он написал о Бухаре, которую никогда не видел: «И стеклянная хмарь Бухары». Хоть всю жизнь проживи в Туркестане, лучше не скажешь. Эта хмарь, знаете, что? Зной, смешанный с пылью веков, зной, оплавляющий камни бухарских куполов, их голубые изразцы. И откуда он это знал? Ведь он никогда не видел Бухары. Где же начинается Восток? И еще это, помните: «Я люблю этот город вязевый». Как там сказано? «Золотая дремотная Азия опочила на куполах…»
Находясь в Ташкенте, Сергей Есенин неоднократно выказывал желание посетить древний Самарканд, чтобы познакомиться с «истинным Востоком». Знакомый Есенина, Гавриил Михайлов , попросил персидского консула Ахмедова, резиденция которого находилась как раз в этом городе, приютить там на несколько дней российского поэта. Консул согласился, и вместе с Есениным в Самарканд поехала сопровождающей Елена Михайлова , которая оставила о поездке свои воспоминания. По ее мнению, Есенин очень хотел «осмотреть старинные архитектурные ансамбли, ступить на древнюю землю Согдианы, познавшей многих завоевателей и властителей, ушедших в небытие, но сохранявшей одну лишь власть – нетленную и вечную власть красоты».
Для осмотра Самарканда консул выделил автомобиль, поездка на котором позволила Есенину увидеть многие исторические памятники города. Ахмедов также прикрепил к гостям переводчика, который по ходу экскурсии давал пояснения.
Самарканд надолго запомнился Есенину. Это в разные годы отмечали его друзья.
«Несколько дней тому назад я видел Есенина, ты его знаешь, – писал художник К. Петров-Водкин в 1921 году своей жене. – Он вернулся в полном восторге от Самарканда и очень посвежел».
В июле 1924-го корреспондент «Туркестанской правды» писал: «Находясь по пути в Харбин по приглашению тов. Карахана, Айседора Дункан решила поехать в Самарканд, а на обратном пути остановилась в Ташкенте. А. Дункан восхищена городами-садами Туркестана и колоритностью местных костюмов. «Уже давно, – рассказывала артистка, – путешествуя по странам с поэтом Сергеем Есениным, слышала о красоте Туркестана. Указывая Есенину на величественные пейзажи Италии и других мест, я всегда наталкивалась на неизменный ответ: «А все же это не Самарканд».
В Самарканде Есенин пробыл три дня и вернулся обратно в Ташкент, после чего поехал в Бухару и Полторацк, чтобы оттуда навсегда покинуть полюбившийся край.
Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Навсегда ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
Мне пора обратно ехать в Русь.
До свиданья, пери, до свиданья,
Пусть не смог я двери отпереть,
Ты дала красивое страданье,
Про тебя на родине мне петь.
До свиданья, пери, до свиданья.
В воспоминаниях художника Ф.В. Лихолетова можно прочитать об оценке Есениным своей поездки в Туркестан: «Мне показалось, что Есенину очень понравилось в Туркестане. Иногда он говорил о той свободе от мелочных дел и ненужных затей, которую испытывал здесь, о счастье жить, как хочется, рядом с милыми и добрыми людьми, под этим вечно голубым, жарким небом, среди зеленых садов и журчащих арыков (он называл их ручьями). Но когда я однажды спросил его, мог бы он написать о Востоке, о туркестанской природе, которая вдохновляет нас, русских художников, он отрицательно закачал головой и сказал, что не представляет себе этого, что восточные стихи Ширяевца, хоть они и хороши, все же слабее, как ему кажется, тех, где русская душа поэта рвется из каждого слова. Когда позже, через несколько лет, я прочел «Персидские мотивы» – прочел не сразу, а отдельными стихами – я решил, что Есенину удалось побывать в Иране, и именно это изменило его мнение о Востоке как возможном источнике поэтического вдохновения. Но потом я узнал, что Персия у Есенина выдумана, и подумал: «Видимо, все же взял что-то русский поэт у неба и земли Туркестана, подметил на ташкентской улице, в чайхане, в узбекском дворике – во всем, что так легко проглядывается сквозь «персидские» пейзажи и детали его восточного цикла».