в кавказской ориенталистике и М.Ю. Лермонтов
Лебедев В.Д.
к. филолог. н., доцент каф. «Рус. яз. и методики его преподавания» в Сочинском институте РУДН, автор монографии «Северный Кавказ и Россия: литературные контакты и диалоги» (Соавтор Лебедева Е.И.)
В эстетике романтизма национальный момент, проблемы национальной самобытности и личности стали важной категорией. Философия Гердера, идея мировой культуры Гёте, поэзия Байрона способствовали пробуждению этого интереса и у русских романтиков, а Кавказ как «русский Восток» стал реальным «материалом» для сравнения «своего» и «чужого». Это уже иной, чем предыдущий, экзотически-развлекательный, тип отечественного ориентализма. Кавказ даёт возможность русскому человеку сравнить себя с реальным человеком принципиально иной культуры, свой родной равнинный край – с горным.
В кавказской ориенталистике до Лермонтова сформировалась своеобразная антиномия. «Равнинного человека» горы Кавказа обворожили, а его люди удивили. «Горец» для русского человека оказался полной загадкой: «естественный человек», «святой дикарь», «смелый, воинственный, красивый» и одновременно «разбойник», «коварный хищник». Постепенно стало выясняться несоответствие духовных первооснов контактирующих культур.
Русского романтика прежде всего интересовали особенности характера русского человека. О.М. Сомов в трактате «О романтической поэзии» предлагал найти решение методом сопоставления «своего» и «чужого» и одним из богатейших источников для новой русской поэзии назвал многообразие обычаев и преданий населяющих Россию народов (Сомов 1978: 266, 264).
Горы Кавказа и его этномир предстали перед русским человеком совершенно неведомым ему и непохожим типом гео-культуры. Здесь, на Кавказе, по словам Г.Д. Гачева, русский человек испытывал «особо острую лишнесть свою», но именно в этом «контакте с Востоком тюркско-кочевым, а затем и исламским совершалось самоопределение русского духа: Логоса и Психеи» (Гачев 1997: 183-185). Романтизм высшей ценностью бытия признал личность, что было принципиально ново для ментальности русского человека.
Предгорье Главного Кавказского хребта от Чёрного моря до Каспийского находится на перекрестке торговых путей и стыке европейских и азиатских цивилизаций; это действительно «солнечное сплетение Евразии» (Жданов 1999: 29), «этнографический музей». Здесь издавна жили люди, никогда не знавшие государственного насилия, а их устои жизни сформировали адаты и шариат. К примеру, «Кодекс Чечни», «Адыгэ хабзэ» – свод общепринятых, но неписанных законов, которые регулируют весь уклад жизни человека, все нормы его личного и общественного поведения и передаются из поколений в поколения. На Кавказе «мы имеем дело с качественно иной системой ценностей и принципиально иными представлениями о государственном устроении, нормах поведения и морали» (Володин 1997: 34). Основные черты ментальности горца – вольнолюбие, обострённое чувство чести и независимости, воинственность, смелость, гордость, приоритет духовного над материальным. Полная, не ограничивающая никого и ни в чём свобода – его идеал. Доминанта свободы и чести // достоинства («намуса») сформировала гордый облик «кавказца». Для горца, ментальность которого неразрывно связана, генетически предопределена горами, понятие личности как высшей ценности бытия однозначно. «Пейзаж Кавказа и присутствующий рядом фон восточного твёрдого быта, уверенно знающего, зачем человеку жить на свете, особо щемящее усиливает тоскливую ноту русской неприкаянности, голости, открытости всем вопрошениям о последних вопросах и смыслах жизни» (Гачев, там же).
Отличия «своего»//«чужого» оказались настолько разительными, что русский человек в первое время знакомства пережил то, что сегодня принято называть «культурным шоком». То же самое пережил и горец, входя в пространство русской культуры. В произведениях Адыль-Гирея Кешева (Каламбия) наглядно описано шоковое состояние горца, оказавшегося в этических рамках русской культуры. Видимо, не случайно, что в русской кавказской художественной ориенталистике так мало художественных образов горцев, оказавшихся на стыке двух культур и обретших гармонию. Трагичны все «черкешенки», Аммалат-Бек Бестужева, Измаил-Бей Лермонтова, Хаджи-Мурат Толстого, Афилон Павленко, Сафар Тихонова… «У каждой эпохи, у каждой культуры, у каждой совокупности обычаев и традиций есть свой уклад… Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры, две религии» (Гессе 2004: 4).
Отчуждение «себя от своего», при желании диалога, начинается с признания равнозначности и равноценности «своего» и «чужого» и часто завершается удивлением, что «чужое» даже лучше «своего», т.е. полной аккультурацией. «Только улавливая, что же не принято в той или иной чужой семье, среде, стране, глупо удивляясь, что «у них» всё не как у людей, начинаешь понимать, что же принято в твоей семье, среде, стране, – пишет наш современник, посетив Армению. –… А потом приходит простая мысль: а вдруг то, что у тебя «принято», то, что ты полагаешь единственно естественным и правильным порядком вещей, – и не так уж естественно и правильно и, может, в лучшем случае до крайней степени условно… Я усмотрел в Армении пример подлинно национального существования, проникся понятиями родины и рода, традиции и наследства… С болью обнаружил я, что в России часто забывают об этом… Принцип нашего национального существования отличен от армянского, и национальное самосознание строится по иным законам» (Битов 2004: 85, 158).
При взаимоуважении каждая из взаимодействующих сторон сохраняет своё «лицо», свою «самость», обогащая и расширяя диапазон своего собственного видения мира. Это явление Н.С. Тихонов назвал «побратимством» (Расул Гамзатов – «мулатством»).
Сравнивая себя с горцем, русский человек остро осознавал, чего ему самому так не хватало. «Бегство» на Кавказ стало вызовом обществу цивилизации и желанием гармонии и самореализации. Русский писатель (и его русский герой) только здесь, на Кавказе испытывают подлинность чувств, а «дикий» горец для них как «природный человек» стал воплощением гармонии. Познавая горца, русская литература помогала русскому читателю познать самого себя как часть мира, и через сопоставление взглянуть на себя «со стороны». «Только ли экзотика войны и кавказской природы влекла и порабощала здесь русских? – размышлял П.А. Павленко, работая над «кавказским» историческим романом. – Такое же было небо и в Крыму, и в Новороссии, и в Молдавии, и на Украине! Точно такие же горы были и на Алтае. Нет, не это, конечно... В самом характере горца были заложены те черты, которых недоставало русскому человеку и которые больше всего-то и влекли русских к здешнему народу. Удальство и подвижность горца объяснялись ему тем, что ему легче было пожертвовать жизнью, чем коверкать её. Горец был страстен в борьбе за свои горы, и эта страсть пленила русское воображение. Нам бы такую страсть, такое подвижничество, такую гордость – невольно думал русский человек эпохи Николая Первого, и борьба с горцами открывала ему глаза на многое и многому научила. Высокие гражданские идеалы этих кавказских «дикарей» на много лет оживили русскую мысль» (Павленко 1942: 141-142).
Русская классика познавала Кавказ тогда, когда шла бесконечная Кавказская война. Политику расширения государственных границ силой оружия как главную функцию Российской государственности и оправдание этих действий идеей «патриотизма» назовём «имперским мышлением», её защитников – «государственниками», а сторонников мирного добровольного вхождения Кавказа в Российскую государственность как равноправного члена сообщества – «побратимами». Эта антиномия – характерная черта русской истории.
«Государственник» признаёт право метрополии на применение оружия. Русская литература до Лермонтова, как правило, воспевала воинские подвиги на Кавказе. Поэма «Кавказский пленник» А.С. Пушкина – панегирик покорителям Кавказа. Ермолов в поэме А.И. Полежаева «Чир-Юрт» – «грозный великан и трепет буйного Кавказа». Для закрепления завоёванных позиций «государственники» предлагали властям поменять ментальность горцев. «Черкесы нас ненавидят, – жалуется А.С. Пушкин. – ... Что делать с таким народом?… Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению: самовар был бы важным нововведением. Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедование Евангелия. Черкесы очень недавно приняли магометанство». Идея Пушкина нашла отражение в русском колониальном романе.
Понятия «цивилизация» и «культура» принципиально различны по своей природе. Самовар – одна из множества деталей в эволюции цивилизации, религия – фундаментальное начало в каждой национальной культуре. Взаимодействие культур, в парадигме диалогической концепции М.М. Бахтина, есть не только и не столько передача количества культурной информации, сколько «способ внесения той или иной коррекции» в «мирообраз коммуниканта». «Мирообразы» человека православного и мусульманина далеки от взаимной возможности «внесения той или иной коррекции», когда вступают в диалог: у них разная ментальность, система ценностных координат.
В художественной кавказской ориенталистике традицию «побратимства» начали А.С. Грибоедов, продолжили М.Ю. Лермонтов, Л.Н. Толстой, П.А. Павленко, Н.С. Тихонов. «Побратимы» выступали за равноправные межнациональные отношений России с горцами Кавказа. Судьба прочно связала жизнь А.С. Грибоедова с Кавказом, в основном с Грузией и Персией. Поэт был уверен в том, что могущество Российского государства во многом будет зависеть от дружбы населяющих его народов. В жанре «черкесской песни» от лица самих черкесов в стихотворении «Хищники на Чегеме» (1825 г.) поэт прославляет «вольный край родимых гор». Это первые попытки в русской литературе представить горца его же глазами, а не «со стороны», первая попытка в кавказской художественной ориенталистике создания инонационального речевого текста на русском языке. «Он был одним из первых русских писателей, с любовью относящихся к нашему краю, – пишет Г.Д. Эристави о Грибоедове. – ... Он один из первых, если не первый, сумел понять, что на Кавказе живут и будут жить люди, достойные симпатии, поддержки и любви со стороны всех порядочных людей русской земли» (Эристави 1946).
Традицию Грибоедова первым в русской литературе продолжил М.Ю. Лермонтов. Армянский классик Ованес Туманян в 1914 году в статье «Великий приёмный сын Кавказа» писал: «Когда наступит время отпраздновать столетие со дня рождения Лермонтова, мы, кавказцы, отметим эту дату не только как праздник великого русского поэта, которому мы многим обязаны, но и как праздник поэта, чей дух нам близок, кто является приёмным сыном нашей общей обители – Кавказа» (Лермонтовская энциклопедия: 583).
«Моей души не понял мир», – жалуется юноша, тоскуя с детских лет от одиночества. «Воспоминанья о далёкой святой земле», «недоступные уму», связанные с семейным преданием о чародее – шотландском предке, мучают его в сновидениях, а душа «с детских лет чудесного искала». «Я в край надзвездный пылкою душой летал на колеснице громовой!», – признаётся Лермонтов. – «Хранится пламень неземной со дней младенчества во мне». Он готов говорить «на равных» с самим Богом. Лермонтову свойственен не путь традиционной христианской святости – от земли к небу, через смирение, а напротив, «от неба к земле, оттуда – сюда... Это – обратная христианской земной тоске по небесной родине – небесная тоска по родине земной» (Мережковский 1991: 110).
И судьба подарила ему Кавказ. Здесь он нашёл то, чего жаждал, – идеал земного бытия. Кавказ для Лермонтова – «чудный мир тревог и битв», «жилище вольности простой», где «люди, как вольные птицы, живут беззаботно», «страна чудес», «божий сад», «жилище вольности святой». Поэт «всё мечтает» о горах «да о небе», потому что дома «детям севера» «и сердцу тяжко, и душа тоскует»: там «солнце зимнее на сером небосклоне», «пасмурна жизнь», «стонет человек от рабства и цепей».
«Прекрасен ты, суровый край свободы, – пишет Лермонтов в 1832 году, когда уже активно шли военные действия на Кавказе. – «Как я любил…/Твоих сынов воинственные нравы…/ Им бог – свобода, их закон – война,/ …Там поразить врага не преступленье; /Верна там дружба, но вернее мщенье; /Там за добро – добро, и кровь – за кровь, /И ненависть безмерна, как любовь» («Измаил-Бей»). «Черкес прямой – всегда, везде один, / И служит только родине да воле! / Черкес земле и небу господин, / И чуждый враг ему не страшен боле»; «Тебе, Кавказ, – суровый царь земли –/Я снова посвящаю стих небрежный», – пишет поэт год спустя и просит: «Как сына ты его благослови / И осени вершиной белоснежной! / От ранних лет кипит в моей крови / Твой жар и бурь твоих порыв мятежный; / На севере в стране тебе чужой / Я сердцем твой, – всегда и всюду твой!../» («Аул Бастунджи»).
Друг Пушкина Н.Н. Раевский, назначенный начальником Черноморской береговой линии, куда отправлялся на службу Лермонтов перед гибелью, считал, что система военных экспедиций против горцев не могла сблизить народы, а, наоборот, отдаляла присоединение этого края к России: «Наши действия на Кавказе напоминают все бедствия первоначального завоевания Америки испанцами… Дай Бог, чтобы завоевание Кавказа не оставило в русской истории кровавого следа…Одна миролюбивая система с черкесами может вести к прочному их покорению, всякая другая, основанная на разорении и кровопролитии, вредна» (Акты …1884: 505). «Когда русское управление сделает то, что для горцев не будет привлекательна перемена на какое-нибудь другое, только тогда спокойствие на Кавказе и связь его с Россией будут вполне обеспечены», – утверждал Н.А. Добролюбов в статье «О значении наших подвигов на Кавказе» (Добролюбов 1934: 156).
Такой же была и гражданская позиция М.Ю. Лермонтова. «Позор цепей»,– самая страшная судьба для горца, по убеждению поэта. «Мила черкесу тишина, / Мила родная сторона, / Но вольность, вольность для героя / Милей отчизны и покоя». «Черкес удалый в битве правой / Умеет умереть со славой, /И у жены его младой / Спаситель есть – кинжал двойной».
Вторжение цивилизации в жизнь свободных горцев Лермонтов воспринял как трагедию. До войны «Аулы мирные цвели, / Гордились дружбою взаимной; / Там каждый путник находил / Ночлег и пир гостеприимный; / Черкес счастлив и волен был… / Весельем песни их дышали! / Они тогда еще не знали / Ни золота, ни русской стали!». «Звон славы, злата и цепей» несёт гибель свободе, «крик страстей» нарушает идиллию вольного края. Горе горцу, если он будет «Развратом, ядом просвещенья / В Европе душной заражён».
Сложной для писателя–«побратима» оказалась дилемма «Родина»–«Отечество». «Родина» – понятие онтологическое, природное, «Отечество» – понятие историческое, формируемое целенаправленной государственной политикой. Сердцу Лермонтова близка Россия, «её степей холодных колыханье, разливы рек её, подобные морям», «чета белеющих берёз» «на холме средь жёлтой нивы», «изба, покрытая соломой» и «пляска с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков». Однако, и Кавказ для него - «приёмного сына» тоже стал родным и любимым, но, к сожаленью, ещё не частью общего Отечества, что и печалит поэта: земля «несчастьями полна и окровавлена войной». «Под небом места много всем». Только воевать-то не надо («Валерик»). Б.Л. Пастернак писал: «Война не сказка об Иване, / И мы её не золотим. / Звериный лик завоеванья / Дан Лермонтовым и Толстым» (Пастернак 1932: 100).
И. Анненский в статье 1909 г. «Юмор Лермонтова» от лица поэта писал: «…люблю ли я свободу и достоинство человека? Да, я их люблю…Я люблю независимость, не свою только, но и вашу…Я люблю силу, но так как вражда часто бессмысленна, то противоестественно и её желать и любить. Какое право, в самом деле, поить реку кровью, когда для неё тают чистые снега? Вот отчего я люблю силу, которая только дремлет, а не насилует и не убивает».
В творчестве Лермонтова тема «побратимства» горской и русской культур представлена широко. В романе «Герой нашего времени» она решена на образе Максима Максимыча. Узнав о том, что Казбич отомстил за коня, убив отца Азамата, он объясняет Печорину: «Конечно, по-ихнему он был совершенно прав». Это вызывает у повествователя, ещё новичка на Кавказе, видящего все события «взглядом со стороны», такие мысли: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения».
Культурное общение, в основу которого положено взаимоуважение, взаимное желание познать друг друга, увидеть в «другом» «друга иной национальности» (П.А. Павленко), формирует «межкультурную личность» – «культурного посредника» в «межкультурном пространстве», в пространстве третьем, интернациональном. «Культурными посредниками» в «межкультурном пространстве» России и Кавказа стали многие писатели, как русские, так и национальные: Грибоедов, Пушкин как автор Черкешенки, Бестужев-Марлинский как автор Аммалат-бека и Муллы-Нура, Лермонтов как «приёмный сын Кавказа», Толстой как автор Хаджи-Мурата и Дины, Аргашев (Семёнов С.П.), Пётр Павленко, Николай Тихонов, Андрей Битов и др., с одной стороны, национальные писатели-просветители и признанные классики современных национальных литератур – с другой. Само терское казачество – пример подобной модели. Главное в этой традиции – уважение горца как человеческой личности, подход к нему как равного равному, осуждение братоубийственной войны.
Очерк М.Ю. Лермонтова «Кавказец» у современных лермонтоведов стал предметом интересного спора. В образе «настоящего кавказца» и в его авторе, как типичных офицеров «русской армии, отстаивающей державные, имперские интересы», О.В. Матвеев увидел черты «имперского мышления» (Матвеев 1996: 50). В нашем же представлении «русский кавказец» Лермонтова, в том числе и Максим Максимыч, были началом формирования «межкультурной личности» на «пересечении» «параллельных миров» двух культур в русской художественной кавказской ориенталистике.
Напомним, «кавказец есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берёт над ним перевес». «Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия». Как особый тип русского человека «настоящий кавказец» сформирован именно на территории Северного Кавказа, участвуя «пять, шесть лет» в военных действиях, – «за горами, в Грузии, они имеют другой оттенок». «Грузинский кавказец отличается тем от настоящего, что очень любит кахетинское и широкие шелковые шаровары». Ещё юношей «настоящий кавказец» «воспламенился страстью к Кавказу» под влиянием «Кавказского пленника» Пушкина и Марлинского. Подружившись с «мирным черкесом», он «стал ездить к нему в аул», «полюбил жизнь простую и дикую», «пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного», «понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств», «легонько маракует по-татарски». «Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия»; «очень любит посвящать других в таинства азиатских обычаев»; «бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова, не сходит с его плеча». И не случайно, а закономерно даже внешне этот «новый русский кавказец» во всём подражал «кавказскому казаку» как уже сложившейся здесь исторически «трансформированной идентичности» двух культур.
Идеи «побратимов» и «государственников» как разные идеологические установки в русско-кавказских отношениях послужили основой для формирования в русской литературе двух типов «кавказского» романа – по современной терминологии – «колониального» и антиколониального, «побратимского». Идейно-тематически русский «кавказский» роман обобщил опыт русской ориентальной поэзии (Жуковский, Пушкин, Полежаев, Лермонтов, Полонский) и прозы (Нарежный, Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лачинова, Соллогуб, Толстой). Сюжетно он сориентирован на события Кавказской войны. В жанровом плане русский «кавказский» роман подготовили прежде всего нравоучительные романы приключений Василия Нарежного «Российский Жильблаз» (1814) и «Черный год, или Горские князья» (1817), авантюрные «нравоописательные» романы Фаддея Булгарина «Иван Выжигин» (1829) и «Пётр Иванович Выжигин» (1831), «кавказские» повести 30-х годов и прежде всего «кавказские» повести Марлинского, Толстого, «Герой нашего времени» Лермонтова, многочисленные сюжетные поэмы о Кавказе Пушкина, Лермонтова, Полежаева, научные и художественно-документальные произведения кавказской беллетристики Березина, Маркова и др.
Колониальный роман возникает в новой европейской литературе одновременно с романом историческим как разновидность приключенческого романа (Фенимор Купер, Жозеф Артюр, Майн Рид, Жюль Верн, Джек Лондон и др.). Основная его задача – обоснование колониальной, т.е. завоевательной политики своего государства, будь то Франция, Англия, Америка, или Россия. Действие в нём происходит в экзотической обстановке, с непривычным читателю национальным колоритом (Пьер Лоти, Адан Поль, Р. Хаггард, А. Конан Дойль, Г. Хенти, Сакс Ромер, Р. Киплинг и др.). Основные черты колониального романа: обязательный ориентальный сюжет (борьба за новые пространства и преодоление сопротивления коренных жителей); осуществляемая насилием над «низшими расами» и народами культурная миссия европейца как представителя передовой цивилизации и христианства; воспевание военной доблести солдат своей армии как высшей нравственной и национальной ценности; колоритная «батальная живопись» с идеализацией, даже апофеозом войны.
Но освободительная борьба горцев против колонизаторской войны империи на Кавказе с ее насильственной «цивилизацией» края не дала русской литературе пищу для приключенческого жанра. Россия столкнулась на Кавказе с неведомой ей ранее мощной цивилизацией, основанной на демократических началах и понятии чести и достоинства каждого члена горского свободного общества. Поэтому смерть для горца была предпочтительнее «позора цепей», что несли им «вражеские силы».
В.И. Немирович-Данченко, завершая формирование русского «кавказского» романа, как одного из вариантов исторического романа, совмещает образовательные, воспитательные и развлекательные функции русской художественной кавказской ориенталистики. В «исторических романах из времён Кавказской войны» он как истинный «государственник», в политике признаёт только силу русского штыка. С иронией и горечью писатель говорит о попытке военного министра Чернышёва в 1842 году договариваться с горцами мирно, «победить твердыни Кавказа кротостью и торговлей». «Героические легенды и сказания о дагестанских горцах нашли в нём самого восторженного поклонника, – иронизирует писатель над военным. – Ему жаль были поднебесные кланы, ему хотелось сохранить в пределах России полусказочную-полурыцарскую быль, не тревожить «паладинов нашего времени», как он называл их. Из петербургских канцелярий и гостиных казалось легко достигнуть прямо вершинных аулов с завоевателями, стоило только заменить одно оружие другим и, вместо штыков и солдат, действовать кротостью и торговлей. Купцу следовало занять место старого кавказского солдата. Проектировались даже дамские попечительства для воспитания малолетних лезгин и особые миссионеры для распространения христианства в Аварии» (Немирович-Данченко 1996, т. 1:373).
Писатель настойчиво старается убедить читателя, что присоединение Кавказа к России было исторически неизбежным в силу её мощи и, в конечном счёте, было благом для него самого; что горец Кавказа заслуживает всяческого уважения российского читателя и даже преклонения перед его благородством, смелостью, честностью и другими общечеловеческими духовными ценностями, хотя ему так не хватает российской цивилизации и особенно православного Христа; что будущее – за совместным проживанием, сосуществованием русских и горцев на их, а теперь и навсегда нашей общей кавказской земле.
Главный пафос этих колониальных романов – упорное и настойчивое внушение читателю имперской концепции о силе и страхе как единственном способе удержать горцев в повиновении и превосходстве православия над мусульманством. В дагестанской дилогии «Горные орлы» и «Горе забытой крепости» горец Амед Курбан-аги, после крещения Николай Николаевич Курбанов-Елисуйский – полковник российской армии, с благословения царя находит своё счастье с выпускницей Смольного института Ниной Брызгаловой.
Как примеры антиномии колониальным «кавказским» романам Немировича-Данченко – история создания романа «Большая война» П.А. Павленко (трилогия «Шамиль», «Гергебиль», «Дагестан»), над которым писатель работал всю жизнь, и задуманный «лермонтовский» роман Н.С. Тихонова. Подробнее остановимся на известном «поэтическом поединке» с Лермонтовым Н.С. Тихонова.
В статье «Лермонтов» Тихонов писал: «Видел ли я на рассвете чеканные в голубом воздухе купола Эльбруса (Шат-горы) или теснины Чечни, где «мы проходили под Гехами» и высоко над головой теснился аул; развёртывались ли передо мной давно близкие сердцу картины Военно-Грузинской дороги, вдыхал ли я прохладу вечернего чародейного Тбилиси, был ли за Алазанью, в зелёных дебрях лесов между Нухой и Белоканами (на бывшей когда-то Ермоловской-Лезгинской линии); любовался ли отвесами изображённой поэтом крепости около Карагача, где в окрестностях стоял Нижегородский драгунский полк, или долиной Алазани с её неописуемыми красотами, или Тереком, разлившимся по степи («он лукавый принял вид»), – всюду присутствовал незримый попутчик, близкий сердцу. Он нашёптывал воспоминания в стихах, то фантастически яркие, то горько-иронические, то полные глубокой думы» (Тихонов 1972: 371-372).
В центре кавказского цикла творчества Н.С. Тихонова – извечная проблема взаимоотношений горца и русского человека. Следуя традиции Лермонтова, отношение Тихонова к горцу – как равного к равному. «Ты нашим братом хочешь быть?» – обращается к поэту горец, предупреждая: «Ты должен кровью побратима свое желание скрепить». И поэт соглашается: «Ты, горец, прав! Клинок я выну – я буду верный брат горам!» («Горец»).
«В чём тайна лермонтовской прозы…? – задумывался Тихонов. – В чём тайна этого стиха, неровного по исполнению и по вдохновению, но всегда насыщенного лихорадочным огнём, энергией исступленного холода?» (Тихонов 1939). После долгих раздумий поэт решается «бросить перчатку» своему кумиру и обещает читателям написать произведения, «достойные нашего века и наших событий» (Там же, с. 356).
Лермонтов будто растворён в горах Кавказа, в его воздухе, здесь всё дышит им, все напоминает Тихонову о нём, и влияние Лермонтова ощущается в каждой его строке. Новеллу в лермонтовском духе, прозрачную, легкую, лирическую, но с новым разворотом сюжета, с новым толкованием темы, создал Тихонов своей «Кавалькадой». «Кавалькада» – это «взволнованная эмоциональная проза», от которой «один шаг до стихов», та проза, о которой Тихонов мечтал ещё с 1934 года.
Для открытого «поэтического турнира» с Лермонтовым Тихонов выбрал главу «Бэла» романа «Герой нашего времени». Между «Кавалькадой» и «Бэлой» в ряде композиционных построений и других художественных деталей есть прямая связь: сходны события в горской сакле (песня, танец, подслушанный повествователем разговор), рассказ от первого лица, чередующийся с рассказом попутчика, любовная интрига. Однако сделано принципиальное смещение: в центре внимания Лермонтова – душа русского человека (Печорина, Максим Максимыча), у Тихонова – душа горца (через, в основном, любовный треугольник: Айшат-Сафар-Наташа и сопоставление противоположных характеров страстного Сафара и «практичного» Терентьева). «Кавалькада», как и всё творчество Тихонова, – поэма о дружбе и любви благодарного русского писателя, которому, по его признанию, всегда «были близки помыслы и надежды горцев, их открытые сердца, смелые мечтания, сложные и широкие характеры», который всегда «понимал их воинственную и свободолюбивую душу» (Тихонов 1972: 7).
Новелла «Кавалькада», по словам самого Тихонова, была для него подступом к осуществлению большого замысла, к созданию романа о Кавказе в лермонтовских новеллах, романа о Герое нашего времени. Автору этой работы Н.С. Тихонов писал в 1967 г.: «Я задумал в своё время роман в новеллах, но успел написать только одну – «Кавалькада». Дальнейшей работе помешала война, она спутала планы и карты. После войны я пересмотрел заготовки, но жизнь отодвинула меня от них, и я вернусь, может быть, к оставленным планам, когда смогу использовать часть материала, который ещё жив» (Из личного архива автора).
Лермонтов и Грибоедов, Толстой, позднее Тихонов, Павленко, Битов в своей кавказской художественной ориенталистике активной позицией «побратимства» во многом содействовали формированию в нашем многонациональном сообществе идеи национального единства в рамках нового этноса «россиян – побратимов».
Литература
1. Акты Кавказской археографической комиссии. Т. 9. Ч. 1. Тифлис, 1884.
2. Битов Андрей. Кавказский пленник. СПб, 2004.
3. Гачев Г.Д. Национальные образы мира Евразия – космос кочевника, земледельца горца. М., «ДИ-ДИК», 1997. Его же: Центральная Азия: Казахстан, Киргизия. Космос Ислама (интеллектуальные путешествия). М., 2002.
4. Гессе Герман. Степной волк. Рассказы и очерки. М., 2004.
5. Добролюбов Н.А. Собрание сочинений. М., 1934. Т. 4.
6. Жданов Ю.А. Солнечное сплетение Евразии. Майкоп, 1999.
7. Каламбий. Кавказские повести. Нальчик, 1990.
8. Лебедев В.Д. Горец и горы Кавказа в русской литературе. Сочи, 2007.
9. Лебедев В.Д., Лебедева Е.И. Северный Кавказ и Россия: литературные контакты и диалоги. Сочи, 2010.
10. Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.
11. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: в 10 т. – М.: Воскресенье, 2000.
12. Матвеев О.В. Имперское мышление в исторических судьбах народов Северного Кавказа // Вопросы северокавказской истории. Вып. 1. Армавир, 1996.
13. Мережковский Д.С. В тихом омуте.М., 1991
14. Немирович-Данченко В.И. Собрание сочинений: В трёх томах. М., 1996.
15. Павленко П.А. Шамиль. Махачкала, 1942.
16. Пастернак Б.Л. Второе рождение. М.,1932.
17. Подобрий А.В. Диалог национальных культур в русской прозе 20-х годов ХХ века. Челябинск, 2008.
18. Полежаев А.И. Стихотворения и поэмы. Л.,1987.
19. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976.
20. Сомов Орест. О романтической поэзии // Литературно-критические работы декабристов. М., 1978.
21.Тихонов Н. Заметки писателя // Литературная газета. 1939, 15 октября.
22. Тихонов Н. Сыны Дагестана. Махачкала, 1972.
23. Эристави Г.Д. Грибоедов // Вопросы истории, 1946, № 5/6.