Николай КРАСИЛЬНИКОВ
«ОТКРЫВАЯ ВСЕЙ ЗЕМЛИ КРАСУ*»
(Н. Рубцов в Ташкенте)
1970 год. Ранняя осень. Ташкент. Я выхожу из магазина с новой книжкой стихов Николая Рубцова, недавно изданной «Советским писателем». Называется она «Сосен шум». Зачаровывает само название, в котором слышится и зов родной русской природы, и далекий голос поэта, стихи которого успел полюбить...
Мои старшие друзья по литобъединению знают многие из них, на занятиях читают вслух «по кругу». А такие шедевры, как «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «Добрый Филя», «Элегия» мы переписываем в тетрадки, передаем из уст в уста. Здесь, в «среднеазиатской глубинке» особенно отрадно сознавать, что где-то — то ли в Вологде, то ли в Москве — живёт и творит такой прекрасный поэт, как Николай Рубцов. Молодой мастер, продолжающий традиции русских классиков — Тютчева, Фета, Блока, Есенина…
Я — по натуре заядлый книжник. С детских лет читаю и собираю книги. Много лет прошло с того дня, но радость той покупки всё ещё живёт в моём сердце. Неудивительно, что и все детали удачного дня сохранились в моей памяти.
… Выйдя из магазина в сквере Революции, я присел на скамейку под столетними дубами, посаженными ещё при генерал-губернаторе края фон Кауфмане, и погрузился в чтение. Строки стихов увлекли, и я не заметил, как рука подошедшего сзади человека легла на моё плечо. Поднял глаза… Сайяр,** ташкентский поэт, прозаик, стихи которого я переводил.
— Интересная книжка? — вместо приветствия спросил Сайяр.
Я показал обложку.
— О, — воскликнул старший товарищ по перу, присаживаясь рядом. —
Да это же мой друг, твой тезка, Коля-джан Рубцов.
— Ты его знаешь?
— Здесь познакомились.
— Он был… в Ташкенте?
— Да. Правда, давно.
— Расскажи, расскажи подробнее.
Сайяр улыбается моей молодой горячности, утвердительно кивает.
— Хорошо. Но это долгий разговор, Коля. Пойдем, попьем где-нибудь
чайку. Здесь, кстати, неподалёку есть кафе «Дружба». Подходящее название для разговора об этом человеке, а?
… В тот же вечер воспоминания Сайяра о Рубцове я подробно записал в свою тетрадку.
… В 50-е годы Сайяр жил на Тахтапуле в старогородской части города. Писал стихи, печатался. В отличие от своих друзей он хорошо говорил по-русски. Знал наизусть многие стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова…
Возле железнодорожного вокзала в районе ветхих построек, где с начала века обитали русские (в основном беженцы с голодного Поволжья), у Сайяра на улице Сарыкульская, дом 12, жил приятель Ахмат. Он приехал из Коканда и снимал за умеренную плату, как тогда говорили, угол у полуглухого старика дяди Кости, человека сильно пьющего, но по натуре доброго и отзывчивого человека.
В очередной свой приезд к Ахмату Сайяр увидел в тесном дворике дяди Кости под старым тутовником незнакомого русского паренька. Он сидел на табуретке за колченогим столиком и с аппетитом уплетал деревянной ложкой какое-то варево из миски.
Сайяр: «Лицо у него было узкое, востроносое, глаза маленькие, диковатые… Или так мне показалось с первоначала? На мое приветствие он сухо кивнул головой. Пообедав (был полдень), незнакомец буквально выскользнул в калитку. Дядя Костя сказал, что неделю назад он привёл паренька с вокзала. «Смотрю, — говорит, — бедолага лежит на скамейке. Жарища!
Того и гляди, солнечный удар хватит. Пожалел, растолкал я его, привёл домой». А мой приятель Ахмат сказал, что новый постоялец какой-то странный — мало разговаривает, неохотно идёт на контакт.
Только в третье или четвёртое моё посещение Ахмата удалось разговорить молчаливого паренька. Дяди Кости дома не было, а Ахмат ещё не вернулся с занятий — он учился в ДКЖ игре на рубабе***. Паренька звали Колей Рубцовым. С его же слов я узнал, что он приехал из Москвы. А вообще-то гость был родом с далёкой Вологодчины. Добирался он до Ташкента на почтовом поезде трое или четверо суток. Состав постоянно загоняли в какие-то тупики. Под Оренбургом на маленькой станции у Николая украли небольшой баульчик, в котором находились запасная рубашка и кое-какая еда. Хорошо ещё, что документы были с собой. Сердобольные соседи по тесному плацкартному вагону, узнав о пропаже, делились с Николаем своими съестными припасами. В Ташкенте у парня никого не было — ни родственников, ни знакомых. Если бы не добряк дядя Костя, не известно, как бы сложилась судьба Рубцова в чужом городе. «Что ты думаешь здесь делать?» — спросил я Колю. «Поживу, осмотрюсь, — ответил он. — Может, в ремеслуху (ремесленное училище. — Н.К.) поступлю или пойду куда-нибудь на работу».
В этот день я почувствовал, что холодок между мной и Николаем стал таять.
А в другой раз, когда я Коле показал опубликованное в местной молодежной газете своё стихотворение, он проникся ко мне заметным интересом. Коля признался, что и он тоже «кропает» стихи. «Прочти что-нибудь», — попросил я. Коля охотно прочитал несколько своих стихотворений. Сейчас уже не помню, о чем были они. Однако стихи мне понравились. Своей мелодичностью, душевностью. Я предложил: «Давай покажем их в редакции русской газеты. У меня там есть знакомые». Коля подумал и отказался. «Не могу, — сказал он. — Стихи у меня пока в голове… Вот перепишу их на бумагу, тогда, может быть…» А когда я уходил, Коля, смущаясь, обратился ко мне: «Сайяр, мне как-то непривычно произносить твое имя. Можно, я буду называть тебя по-русски Саша?..» «Называй, — улыбнулся я. — Так меня называют русские ребята нашей махалли****».
Недели через две Коля сам попросил меня: «Сашок, я переписал стихи… Давай покажем их в редакции». Мы договорились с ним о встрече. Редакция газеты «Комсомолец Узбекистана» тогда находилась на улице Правды Востока, 26, неподалеку от знаменитого Пьян-базара. Заведующей отделом литературы и искусства в те годы была добрая и приветливая женщина, фронтовичка, сама писавшая стихи к праздничным датам, Елизавета Видонова. Я хорошо её знал, она перевела на русский язык пару моих стихов.
В назначенный час Коля не пришёл. Своё опоздание (слишком долгое) он объяснил тем, что у него не было денег на трамвай. И весь неблизкий путь от вокзала до Пьян-Базара по невероятной летней жаре мой друг топал пешком. Северянину эта вынужденная прогулка далась, видимо, трудно. Но Коля не показывал этого, поглядывая виновато в сторону. В руке у него находилась тетрадка со стихами, свернутая в трубочку.
Видонова нас приняла тепло, усадила на старый дерматиновый диван, а сама прошла к столу. Разгладила Колину тетрадку и углубилась в чтение. По её сосредоточенному лицу, болея за Колю, я старался уловить: нравятся ей стихи или нет. Но оно было бесстрастным, ничего не выражало.
Окончив читать, Видонова улыбнулась и сказала: «Стихи хорошие… Но, понимаете, в них много грусти, пессимизма. А нам нужны произведения о комсомоле, о строителях Голодной степи, о хлопкоробах… Если вы напишите стихи на эти темы, приносите. Мы с удовольствием их опубликуем». «Нет, я не пишу таких стихов», — ответил Николай и покраснел. «У вас должно хорошо получиться! Подумайте над моим предложением…» — сказала на прощанье Видонова. «А что тут думать?» — махнул рукой поэт, хлопнув громко дверью.
Уже на улице я почувствовал, что отказ не очень-то расстроил моего друга. «Я знал, я чувствовал, что ответ будет именно таким, — разоткровенничался Коля. — Но я всё равно буду писать только то, что меня волнует». Было душно, знойно. Я угостил Николая на Пьян-базаре газированной водой и дешёвыми пирожками из ливера, называемыми в народе «Ухо-горло-нос». Коля заметно повеселел. Уминая пирожки, он шутил: «Вот это поэзия, настоящая!» На прощанье я дал ему горсть медяков, чтобы он мог добраться на трамвае до своего временного жилища.
Как и на что жил все это время Николай, я точно не знал. Но Ахмат мне сказал, что он по воскресеньям помогает дяде Косте торговать его старыми вещами и железками на барахолке, известной в городе как Тезиковка. За это постояльцу от старика перепадает кое-какая мелочь.
Иногда, когда дядя Костя был сильно пьян или не в духе, он выгонял Колю из своей хибары. Парень уходил, гулял по ночному городу, спал в парке на скамейке или кемарил где-нибудь на вокзале. Благо, ночи в Средней Азии тёплые. Николай часто голодал. К тому же милиция не давала покоя. Только уснёшь, а они тут как тут, тычут в бок. Хорошо ещё — не забирали в отделение. Поскольку у сухощавого паренька была отговорка, действовавшая убедительно: «Поругался с родителями. Ушёл из дома».
Наутро дядя Костя, одумавшись, бежал искать Колю. Виновато что-то бормоча под нос, он приводил его обратно домой. С Ахматом такого не случалось. Он жил в пристройке с отдельным входом и всегда запирался.
Да-а, не сладко жилось пареньку в чужом городе, у чужого человека.
Хорошо помню: в июле, когда стали вовсю поспевать бахчевые, сосед по Тахтапулю дядя Нури попросил меня взять друзей и помочь ему в субботу сгрузить дыни, которые он привезёт на полуторке на базар. Кого пригласить в помощники? Я поехал к Ахмату и Николаю. Они с охотой согласились помочь.
Базар Чор-су находится в старинной части Ташкента и дословно переводится на русский язык как «Четыре родника» (чор — четыре, су — вода). Здесь всегда многолюдно, шумно, красочно. Прилавки ломятся от сдобных лепёшек, восточных сладостей и пряностей, кувинских гранат и наманганских яблок, ферганского винограда и мирзачульских дынь. Дурманящий запах плова и шашлыков неодолимо притягивает гостей и завсегдатаев базара. Николай пробирался сквозь это пиршество лета и рук человеческих, и был заметно растерян. Ему ещё никогда не доводилось видеть такого красочного изобилия…
На открытой площадке в конце базара нас уже ждала полуторка, доверху нагруженная спелыми дынями. Дядя Нури при виде меня обрадовался. Ахмат сразу полез в кузов, а мы — я, Николай и дядя — выстроились в цепочку. И вот дары природы, налитые солнцем и мёдом, полетели из рук в руки, вырастая на земле в пирамиду. Нет, это не лёгкая работа — сгружать дыни при палящем солнце. Особенно для щуплого паренька. Мы-то с Ахматом были и постарше, и к такому труду привычны. Но Николай работал споро, хотя пот с лица и катился градом. Думаю, если бы не три-четыре передышки, с налёту мы бы не справились с тяжёлым грузом. Но вот, наконец, последняя дыня украсила на площадке верхушку внушительной пирамиды. Дядя Нури поблагодарил нас и щедро расплатился. Деньги мы поделили поровну на троих, и пошли в ближайшую чайхану.
Потом Ахмат мне поведал, что Николай дня два провалялся на койке. Так разболелась у бедняги спина от непривычной работы.
… В середине августа я поехал навестить Ахмата, а заодно и Николая. Друга моего на месте не оказалось. Он гостил у родителей в Коканде. «А Коля уехал домой, — сказал пьяненький дядя Костя. — Я дал ему на дорогу деньжат. Хороший он, хлопчик помогал мне по-хозяйству, как сын родной. Вот только бедовый, похоже, пропадет зазря…»
Печальным было мое возвращение на Тахтапуль.
Этой же осенью меня призвали в армию. Шел 1954 год.
… Наверное, «того Николая» я никогда бы и не вспомнил, если бы не одна ещё счастливая случайность. В начале 60-х я поступил учиться в литературный институт им. Горького. Уже на старших курсах в коридоре общежития увидел знакомое до боли лицо. Долго вспоминал. Наконец подошёл и спросил: «Ты — Коля?» «Я — самый!» — последовал ответ. «Узнаешь меня?» Коля был пьян, он морщил лоб, роясь в памяти, и тогда я пришёл к нему на помощь: «Помнишь Ташкент, дядю Костю, Ахмата, Чор-су?..» Коля встряхнулся, глаза его просветлели: «Саша!» — он обнял меня и потянул в одну из комнат, где вовсю пировали поэты. Увы, толкового, по душам разговора у нас тогда не получилось. Может быть, потому, что воспоминания всё-таки были не из самых приятных?.. Коля был младше меня на два года. Я уже оканчивал институт, а он только начинал учиться. И дороги наши в жизни, в творчестве пошли разными колеями».
… Интересно, что за тридцать три года до приезда Рубцова в Ташкент (1954г.) в «хлебном городе» побывал и его великий предшественник Сергей Есенин (1921г.). Однако у рязанского самородка вообще нет стихов о Ташкенте. Правда, некоторые есениноведы утверждают, что многое увиденное и прочувствованное им в Средней Азии спустя время трансформировалось и причудливо засверкало жемчужинами в «Персидских мотивах». И в творчестве Рубцова «среднеазиатская тема» отслеживается всего лишь в двух стихотворениях — «В пустыне», датированным 1968 годом, и более ранним «Желание», где тема Ташкента все-таки проходит намеком: «Жизнь меня по северу носила / И по рынкам знойного Чор-су!» (1960г.). Нет, не забыл, не забыл поэт своей ташкентской эпопеи…
* Строка из стихотворения Н. Рубцова.
**Псевдоним узбекского писателя Сайярпулата Файзуллаева.
*** Узбекский щипковый инструмент вроде мандолины, но с длинной декой.
**** Квартал.