Отец исчез. Точней, исчезла его фигура, потому что Костя иногда слышал его голос за входной дверью или в телефонной трубке. Обычно он сопровождался монотонной материнской репликой матери: «Нет, его ты не увидишь». Лишь однажды, когда она куда-то вышла, Костя поднял трубку тревожно дребезжащего телефона, хотя ему было строго-настрого приказано этого никогда не делать, так как из трубки может вылезти чёрт и утащить его в тёмную чащу.
- Алло, - сказал с замиранием сердца Костя, ожидая явление страшного чёрта.
- Костя, это ты? – ответил чёрт знакомым голосом, тем, которым говорил папа, когда звонил домой, сказать, что не придёт на обед или задерживается вечером на собрании.
Костя вдруг подумал, что, если он признается, что это он, то чёрт тут же утащит его через эту трубку и в испуге положил её на рычаги и убежал в комнату, где тут же спрятался под одеяло. Пришедшая с пакетами и сумками мама, удивилась, что он днём лежит в постели и сразу же начала мерить температуру, она действительно оказалась выше нормальной. Он тут же был замотан в шерстяной колючий шарф песочного цвета, напоен тёплым противным молоком с мёдом, от которого его тут же вырвало и на несколько дней переведён на строго-постельный режим. Мама часто заходила в его комнату, трогала лоб, поила какими-то таблетками, читала детские книжки и ставила пластинки на перенесённую из залы радиолу, а Костя боялся смотреть на неё, потому что чувствовал себя предателем-пиратом, который нарушил волю своего капитана. Ночами ему снился этот капитан с чертами его матери, который отдавал указ вздёрнуть Костю на рее, какая-то сила отрывала ноги от палубы, он начинал чувствовать сильное удушье, но всё время раздавался знакомый голос: «Костя, этот ты?» и пиратская команда почему-то опускала его вниз.
Вызванный на дом врач так толком и не смог поставить диагноз и предположил лёгкое переутомление. Поэтому, пролежав не больше недели, Костя поднялся на ноги и снова принялся прятаться на сундуке за старыми пальто в коридоре, представляя себя, то в открытом бушующем море, то на огромной льдине, то на высоком каменистом плато, среди танцующих индейцев. А за окном, в другом, пахнувшем улицей и наполненными разнообразными звуками мире, в платье из лазури и золота, проходила весна. Проходить она начинала каждое утро, когда Костя, разлепив склеенные сладкой патокой глаза, потягивался под одеялом. Проходила она в сопровождении криков мальчишек – соседей и друзей Кости; озвучивалась громыханием трамваев и гудками машин, птичьими трелями и капающими сосульками и прочими разнообразными, знакомыми и новыми мелодиями, хорошо слышных из открытых форточек. На улицу Костю пускать перестали.
Он часто, особенно, когда матери не было дома, которая не одобряла подобное времяпрепровождение, сидел на подоконнике и смотрел на купающихся в ручейках солнечных лучах. С каждым днём ручьёв становилось всё больше, они почти размыли сугробы и несли в неведомые стороны накопившейся за зиму мусор, прошлогоднюю листву, песок. Костя представлял, что где-то, возможно за ближайшим углом, эти ручьи впадают в огромное синее море, такое синее, что даже трудно представить, лёгкий ветерок обдувает его жёлтый из чистого и тёплого песка берег, на котором стоит большая, почти в Костин рост, песчаная крепость, очень знакомая, но он, как ни старался, не мог вспомнить, где видел такую, а по линии горизонта скользит корабль, скользит в сторону Кости, распластав по ветру свой Весёлый Роджер.
Мама перестала плакать. Отцовский голос больше не был слышен ни в трубке телефона, ни за дверью, да и во сне он приобрёл какие-то другие оттенки и интонации, больше напоминающие голоса различных киногероев. Через год, когда Костя шёл на свою первую школьную линейку и спросил сопровождающих его маму и бабушку, а не придёт ли папа, он вдруг понял, что не может вспомнить его лица и, не получив ответа, больше не стал повторять своего вопроса.