В день предстоящей встречи Глафира с раннего утра протопила в баньке печь, сбегала в медпункт, где числилась в санитарках. Медпукнт состоял из маленьких тёмных сенец, прихожей и комнатки в два окна, где Клавдия Дмитриевна, фельдшерица, принимала посетителей и за коленкоровой ширмой делала больным немудрёные процедуры. Летом народ предпочитал не болеть - некогда было, в деревне летний день год кормит. Поэтому сельчане, наплевав на проблемы со здоровьем, торопились выращивать урожай, собирать его, перерабатывать, заготавливать сено для коров, латать-перестраивать коровники, птичники - не до хвори.
И на это раз дел у Глашки было немного: скоренько протёрла полы и подоконники, простерилизовала на керосинке в металлической коробочке стеклянные трубки шприцев и тупые иглы для инъекций. Зимой надо было ещё и печку топить, приходилось задерживаться на работе подольше, а летом у санитарки Глафиры Сергеевны времени было достаточно и для ведения собственного хозяйства, и для тайных встреч с Митричем.
По пути домой за околицей Глафира нарвала пук цветущих ароматных трав: душица, зверобой, чабрец, ромашка предназначались для заваривания и ополаскивания тела красавицы после баньки. Вернувшись с работы, Глаша искупалась, переоделась в свежее соблазнительное бельишко, перезаплела косу и покрепче заколола крендель на голове. На воняющей керосином керосинке напекла блинцов (Митрич обожал Глашкины кружевные блинцы), из погребки достала горшочек свежайшей сметаны кремового цвета, жирной и густой - ложку поставь, так и будет стоять. А вкус... Нет, нам уже такой сметаны не едать! Ну да речь не о сметане.
Нарядившись в любимое крепдышиновое платье , надушившись "Серебристым ландышем", в чистой уютной избе, за накрытым столом Хозяйка стала поджидать долгожданного гостя, то и дело поглядывая на часы с кукушкой.
А в это время Митрич лениво шевеля возжой, подгонял лошадку, мерно перебирающую копытами и волоча телегу, в которой помимо обычной поклажи сидела пассажирка, подпрыгивающая на кочках и ухабах.
-"Под сорок. - пробормотал Митрич - Слышь, любезная, говорю, жара под сорок будет. Надыть передохнуть маненько. Тут родничок студёный по-пути имеется, щас тормознём под ольхой, я за водицей схожу, лошадь напою, да и сами остудимся малость".
Нюрка помалкивала. Свернув с дороги в лесок, Митрич слез с телеги и привязал к дереву лошадку. Прихватив с собой алюминиевый бидончик и ведерко, мужчина исчез в кустах. Нюрка неподвижная, оцепеневшая, сидела на телеге, нога дёргала, было больно и жарко, хотелось пить. В скорости раздвинулись ветви и из кустов появился Митрич. Первым делом он поставил ведро воды перед лошадью, и та медленно и вкусно стала пить.
- "Нюрк, на испей, испеклась поди, сердешная. Хороша водичка, холодная, аж зубы ломит!"
Митрич протянул бидончик и, взобравшись на телегу, сел на сено рядом с попутчицей. Нюрка глотнула, на самом деле заломило зубы, по пищеводу прокатился ледяной шарик воды, а в желудке стало свежо и приятно.
- "Спасибо" - промолвила Нюрка и робко улыбнулась, наверное, впервые за сто лет. Во всяком случае, в интернате никто никогда не видел, как Нюрка улыбается. Оказалось, что у неё на удивление красивые ровные белые, как жемчужины, зубы. Да и губы очень даже ничего, не столь яркие, каковыми они, вероятно, были в молодые годы, но красивой формы, чётко очерченные, в меру пухлые и даже можно сказать - чувственные, волнующие. Для Митрича это было открытием, у него внезапно ёкнуло там, где не должно было ёкать, более того, не имело даже на то права. Но интерес к женщине пробудился, и чем более Митрич разглядывал Нюрку, тем сильнее он разгорался. Нет, не дурна была собой Нюрка, не дурна. Правильный, немного вытянутый овал лица, тонкий прямой нос, придающий лицу некую строгость, прорисованные брови в разлёт...а глаза, глаза, как омуты - чёрные, бездонные. Заглянул Митрич в глаза, и ещё более обомлел, как будто провалился в них. И Нюрка смотрит на Митрича, взгляд не отводит, и было в том взгляде что-то колдовское, завораживающее, манящее, обещающее, парализующее мужскую волю.
Митрич медленно протянул руку, и цапнул ею за грудь женщины. Молочная железа была мягка, упруга и уж очень ладно уместилась в митричевскую ладонь - как раз по размеру его руки оказалась грудь. Это было неожиданно. Митрич любил грудастых баб, тут немного в ладони, а сладости не меньше, а то и поболе будет.
-"Никогда таких в руках не держал" - успел подумать Митрич. Нюрка не приближалась к разгорячённому мужчине, но и не отталкивала его. Рука Митрича самостоятельно, не спрашивая на то разрешения хозяина, рванула полу рабочего халата женщины, и растянувшиеся прорамки легко выпустили из себя пластмассовые пуговицы. Грудь под халатом скрывал казённый неказистый лифчик, сшитый из сатина, вероятно некогда бывшего розового цвета, с аккуратненькими, подросткового размера, чашечками. Этот нехитрый предмет гардероба явился символом беззащитности, хрупкости, нежности обладательницы, как если бы перед Митричем была не взрослая женщина, но юная, чистая, непорочная молодая девушка. Всё поплыло перед глазами мужчины, мозг окончательно утратил способность выполнять свои функции, и всё, что случилось потом, было неподвластно мужчине.
А произошло то, что было строго запрещено: никаких физических контактов с обеспечаемыми - строжайший закон для всех сотрудников интерната.
-"Нюрка, ты это...того... ты молчи, никому не сказывай" - заправляя рубаху в штаны, смущаясь, пробормотал раскрасневшийся вспотевший Митрич.
-"Не скажу, не бойся, никому не скажу" - ответила женщина со слабой, едва заметной улыбкой, случайному любовнику.
Митрич взобрался на своё рабочее место, тронул лошадку. Оставшуюся часть пути мужчина и женщина проехали молча. Добравшись до медпункта, сдавая подопечную медсёстрам, Митрич шепнул на прощание:
-"Нюрк, ты не серчай, ежели что..."
Последствия этой нечаянной связи вскоре дали о себе знать: месячные не пришли. По утрам Нюрку мутило, ей стоило больших усилий скрывать сей факт от сожительниц и персонала. В положенные по календарю дни, она являлась в медпункт, брала вату и бинты для прокладок, что бы тут же втайне избавиться от них. Осеннее обострение болезни Нюрка перенесла стоически, хотя так же пару недель пролежала, укрывшись одеялом с головой и свернувшись калачиком, но назначенных таблеток не принимала, а лишь имитировала приём. Нюрка от природы была худощава, появившийся животик первые месяцы был незаметен, но после Нового года стал округляться, и Нюрка взяла у костелянши халатик большего размера. Соседки по палате появившуюся лёгкую полноту списывали на улучшившийся Нюркин аппетит.
Однако, ближе к весне гром грянул: стало очевидно всем: Нюрка понесла. Рекомендованный в таких случаях аборт, делать было уже поздно, оставалось ждать естественного разрешения проблемы. За такие оплошности по головке не гладили, санитарки и медсёстры за недогляд от главврача получили выговора и замечания, были лишены премий. Будущую мамашу сколько не пытали, виновника событий она не выдала. Некоторые предполагали, подсчитав сроки, что это Митрича дело, но, как говориться, не пойман - не вор, со свечкой никто не стоял.
За пару недель до предпологаемых родов Нюрку отвезли в районный роддом, где несколько дней спустя она произвела на свет хорошенькую доношенную девочку. Материнскому счастью и радости не было предела. Шесть раз в сутки младенчика приносили на кормление мамаше. Малышка лениво посасывала грудь, а Нюрка, едва дыша, любовалась своим сокровищем, наслаждалась каждой секундочкой, проведённой вместе с дочерью. Ребёнка приносили туго запеленатым в серые от многочисленных стерилизаций хлопчатобумажные пелёнки. Нюрка не отваживалась распеленать кроху и рассмотреть тельце и пока любовалась личиком девочки, находя в нём свои черты лица. Глазки девочки были черны, как и у матери, и намёки бровей - вразлёт от неё же, а вот овал лица более округлый, явно унаследованный от отца.
"Доченька моя, доченька! - шептала, как молитву, Нюрка - Будь счастлива, счастье моё". Сердце Нюрки разрывалось на две половинки, в одной из них плескалось счастье, в другой - камнем давило осознание скорой разлуки с ребёнком. Нюрка легонечко, но трепетно прижимала нежное тельце к груди и слёзы катились градом по щекам. А младенец спал, пока ещё не понимая, не осознавая с какой любовью и самоотверженностю, с каким желанием произведён на свет обездоленной женщиной. Ему была дарована жизнь, и первые инстинкты и потребности пока были обеспечены всем необходимым.
Главврач роддома, человек по своей натуре добрый и великодушный, видя необыкновенную заботу и любовь странной пациентки к ребёночку, её тревогу и переживания, решился не выписывать на пятый день, как обычно положено при нормальных родах, а оставить её с малышкой на целый месяц в стенах роддома, мотивируя тем, что ребёнку на первом месяце чрезвычайно полезно грудное вскармливание.
Девочка день ото дня менялась на глазах. Иногда её личико озаряла улыбка и мать обмирала от счастья. Нет ничего ценнее для матери, как наблюдать за развитием своего чада. Вот он улыбнулся впервые, агукнул, держит головку, переворачивается на бочёк, вот уже сидит, встаёт на ножки, тянется к маме ручонками. Вот он сказал первое слово "Мама", сделал первый шажок...Много бессонных ночей надо пережить, приложить немало физических, и душевных сил, чтобы вырастить человечка в человека. Нюрка понимала, что этих радостей ей вкусить не суждено. Приближался момент расставания, Нюрке надо было возвращаться в психинтернат, а малышке - обосноваться в доме малютки.