Создаётся впечатление, что письма Хансу Дифенбаху попали в руки цензуры, и она предала «возмутительные» сведения кому следует. «Опасная персона насадила в крепости цветочки, кормит птиц и наслаждается жизнью! Это надо в корне присечь!» К тому же на генеральном собрании социал-демократов Берлина 18.06. её посмели выбрать как делегатку на Интернациональную социалистическую конференцию в Стокгольм, а 15. 07. скандинавско-голландский комитет даже просил канцлера в связи с этим её освободить. На это было принято решение перевести Розу в другое место. Этот удар ей надо было сначала переварить. Только 20.07.1917 Роза собралась с силами расказать о предстоящем событии Соне Либкнехт:
«Сонечка, моя милая, поскольку мой конец здесь затянулся дольше, чем я предполагала, вы должны получить ещё один последний привет из Вронке. Как вы могли подумать, что я не буду вам больше писать! В моём отношениии к вам ничего не изменилось, не могло измениться. Я не писала, потому что на некоторое время моё настроение этого не позволяло.
Что меня переводят в Бреслау, вы уже, наверное, знаете. Сегодня утром я прощалась со своим садиком. Погода серая, ветряная и дождливая, по небу носятся разодранные облака, и всё же я в полную силу наслаждалась моей обычной утренней прогулкой. Я попрощалась с узкой булыжниковой дорожкой вдоль крепостной стены, по которой я вот уже почти 9 месяцев бродила туда сюда, в которой мне хорошо знаком каждый камень, каждая травинка, проросшая между камнями. Булыжники интересовали меня разнообразием своих цветовых оттенков: красноватого, синеватого, зелёного, серого. Особенно длинной зимой, когда так ждёшь капельки живительной зелени, мои проголодавшиеся на цвет глаза пытались в камнях рассмотреть немного цвета. А теперь, летом между камнями можно было увидеть столько интересного и своеобразного! Например, здесь поселились дикие пчёлы и осы. Они просверлили между камнями величиной с орех круглые дырки и подземные ходы. На поверхности от их подземной работы образовались симпатичные земляные холмики. Внутри они откладывают яички и вырабатывают воск и дикий мёд; это постоянные вылеты и влёты, так что при прогулке мне нужно быть очень внимательной, чтобы не засыпать их подземные квартиры. Потом на многих местах поперёк дорожки проложили свои пути муравьи, по которым они постоянно снуют туда сюда, такие удивительно прямые, что кажется, им знакомо математическое правило, что прямая — наикратчайшее расстояние между двумя точками. Потом на стене разрослась трава; одни растеньица уже отцвели и распались на пушинки, другие не устают всё вновь и вновь появляться на свет. Кроме того появилось целое поколение молодых деревьевцев, которые этой весной на моих глазах проросли прямо посреди дорожки или на стене; проклюнулась маленькая акация, очевидно из упавшего стручка от старого дерева. Также много маленьких серебряных тополей лишь с мая на свете, но уже богато украшенных бело-зелёными листочками, которыми они в штурме качают, совсем как взрослые. Сколько раз я прошла этой дорожкой, сколько различного пережила и передумала! Морозной зимой после свеже выпавшего снега, часто я своими ногами прокладывала мне тропинку, при этом меня сопроводала любимая маленькая синичка, с которой я надеялась осенью опять увидеться, и которая меня больше не найдёт, когда прилетит на своё знакомое место кормёшки. В марте, когда между морозом у нас были пара дней оттепели, мой путь превратился в ручей. Я ещё помню, как под лёгким ветерком на поверхности воды образовывались маленькие волны, и в них отражались, как ожившие, кирпичи стены. Потом, наконец, пришёл май и первая фиалка на стене, которую я вам посылала.
Когда я сегодня гуляла, наблюдала и думала, в голове у меня всё время звучали Гётевские строчки:
«Merlin, der Alte im leuchtenden Grabe,
wo ich als Juengling gesprochen ihn habe...“
Высами знаете, как дальше. Стихотворение, естественно, не имело ничего общего с моим настроением и тем, что меня внутренне занимало. Это была только музыка слов и необычное волшебство строчек меня успокаивающих. Сама не понимаю как получается, что хорошее стихотворение, особенно от Гёте, при всяком сильном возбуждении и потрясении на меня так глубоко воздействует. Это уже почти физиологическое воздействие, как если бы я пропустила через губы лакомый напиток, который меня внутренне бы охладил и душу и тело оздоровил...
Вчера вечером, примерно в девять, я пережила великолепный спектакль. Лёжа на софе, я заметила на окне светящееся отражение розового цвета, что меня удивило, потому как небо было совсем серым. Я подлетела к окну и остановилась как вкопанная. На совершенно однотонно сером небе на востоке возвышалось большое облако такого неземного красивого розового цвета, так само по себе, от всего отделено, что оно выглядело как улыбка, как привет из неизвестного далека. Я вздохнула, как освобождённая и непроизвольно протянула обе руки навстречу волшебной картине. Если существуют такие цвеета, такие формы, тогда жизнь прекрасна и полна смысла, не правда ли? Я впилась взглядом в светящуюся картину и глотала все его розовые лучи до тех пор, как вдруг сама над собой рассмеялась. Господи, небо и облака и вся красота жизни не останутся же во Вронке, мне не нужно с ними прощаться; нет, они вместе со мной уйдут и останутся у меня, где бы я ни была и до тех пор, пока я живу.
Скоро я сообщу вам из Братиславы, навестите меня там, как только сможите. Передавайте привет Карлу.
Обнимаю вас много раз. До свидания в моей новой тюрьме.
Верная вам Роза»