Творчество Лермонтова как объект научных рефлексий
В.И. Шульженко,
профессор ПГЛУ, Пятигорск
Вот, наконец-то, и наступил 2014 год, год давно ожидаемого и чаемого лермонтовского юбилея. Прошли первые конференции, симпозиумы и даже фестивали, посвященные музыке, живописи, танцам эпохи, в которой жил и творил наш великий поэт. В крупнейших региональных библиотеках открылись
выставки, с разных сторон освещающие его художественное наследие, организованы представительные конкурсы всякого рода работ о нем – от традиционных школьных сочинений до солидных литературных альманахов в стиле «Мой Лермонтов».
С новой силой вспыхнули дискуссии о «белых пятнах» в биографии поэта, до сих пор многих волнующих загадках дуэли у подножья горы Машук летом 1841 года, о природе лермонтовских заимствований из европейских литератур, о воздействии его творчества на литературу кавказских народов и т. д. Чего стоит хотя бы цикл «лермонтовских» статей, которым «выстрелил» известный критик В. Бондаренко сразу в прохановском «Завтра» и ремчуковском «НГ- Ex libris», посеявшим немалое смятение в академическом лермонтоведении, дружно автора осудившим или, во всяком случае, понимающе – по-профессорски – разведшим руками! Автору награжденного двумя премиями «Мистического гения»1 предельно открыто 2, да еще и с немалой долей артистизма возразила исследовательница русской литературы из Чечни М. Вахидова, создав при этом прецедент канувшей, казалось бы, в небытие классической литературной полемики. С той лишь разницей, что маститому, умудренному во всякого рода публичных схватках московскому критику (из «патриотов») противостоял не такой же по статусу визави из «вражеского» лагеря (скажем, «либералов»), а кавказская женщина, литературовед, совсем не похожая на примелькавшихся «литературных дам», кучкующихся вокруг «толстых» журналов. Кстати, ответом на
широкую презентацию ее материалов в российских журналах и социальных сетях и была задумана книга Бондаренко.
____________
1 Бондаренко В. Лермонтов. Мистический гений. М., 2013.
2 Во время презентации в музее Алябьева в Пятигорске 18.10.2013 г.
Вахидова сегодня в Северо-Кавказском регионе стала для многих образцом не только бескорыстного служения науке, но и преданности, столь остро необходимым именно здесь, на Кавказе, высшим гуманистическим принципам, главным из которых она считает всеобъемлющий диалог культур.
Эти обстоятельства, да и не только они, заставили уже к концу весны – как раз к открытию эпохальной грозненской нашей конференции – составить впечатление о раскручивающейся историко-литературной интриги, выдающей в, казалось бы, сугубо партикулярно устроенной сфере активное броуновское
движение гипотез, озарений, парадоксальных констатаций.
Кроме того, мне впервые было приятно осознавать себя посрамленным, ибо в достаточно давней, опубликованной аж в 2005 году в пятигорском научном журнале «Русский язык и межкультурная коммуникация», статье «Лермонтоведение как проблема» я предрекал оному скорую погибель. Дело было не в том, что тогда только-только начинала формироваться атмосфера нулевых, и я, каюсь, по примеру гения, с нескрываемой печалью глядел «на наше поколенье». Мне казалось, что кругом правят бал узколобые лермонтоведы, которые всегда были непродуктивны, но тогда эта самая непродуктивность в благословенном Пяти-
горске стремительно и широко реализовывалась в совершенно иных социально-культурных условиях. Беда виделась в том, что мы не знали, что же делать – не вообще, а «чисто конкретно», из-за чего особенно отвратительным выглядело мазохистское цепляние за советское лермонтоведение с его соцреалистической
символикой, которая давно была уже даже и не игрой. Мне представлялось, что, заявляя о желании куда-то влиться, мы, тем не менее, никуда не вливались, а просто проваливались назад, причем даже не в советское, а в досоветское состояние.
Такой регрессивный провал, деградация довольно типичны для кризисного состояния общества. Наша исковерканная гуманитарная культура в той ситуации мало чем могла помочь, но и, буду откровенен, поднимаемый мною вопрос о методологии многим тогда казался неприличным. Скорее всего, потому,
что методология никогда и не была нашей сильной стороной и, естественно, само лермонтоведение могло сделать в подобной ситуации не так уж и много. Поэтому не приходилось надеяться, что напряженная работа по осмыслению творческого наследия Лермонтова, как это было, к примеру, с просветителями во Франции, приведет к некоей изощренной методологической эквилибристике и методике (подобно тому, как работа с языками и культурами индейских племен положила начало американскому структурализму). Даже в студенческой аудитории в те годы редко встречалось понимание того, что вполне возможно сопоставить
пропагандируемый нашей школой патриотизм Лермонтова и, к примеру, патриотизм Бодрова-младшего. Или написать курсовую работу о «мотиве выходящего на дорогу» у них обоих в ретроспективе интермедиального диалога. Или в саунд-треке «полковнику никто не пишет…» в «Брате-2» увидеть перифраз из
лермонтовского «Бородино» – «да, жаль его, сражен булатом», а затем выйти к проблеме интертекстуальности, включив в нее «магический реализм» недавно умершего Г. Г. Маркеса, который в молодости, как оказалось, был увлечен творчеством Лермонтова. И как при этом не упустить из виду уникальную поэзию
Мариян Шейховой (псевдоним Миясат Муслимовой. – Ред.), смотрящей на дагестанский аул словно маркесовская Исабель на дождь в Макондо!
Мир есть текст, и нам пора это осознать как аксиому.
Однако продолжу. Изящно пародийно доминировавшие традиционные представления о художнике, его биографии и творчестве отразил в весьма знаковом стихотворении «Лермонтов» Евгений Рейн:
Тут люди свой отдых проводят
средь оздоровительных дел,
и многие в домик приходят,
где им объясняют дуэль.
Не тошно ль писать и рубиться,
плясать (он балы обожал)?
И если б не это убийство,
то в Турцию хоть убежал.
От мебели синей в полоску,
квартплаты своей – сто рублей.
Поди поживи в Пятигорске,
и там никого не убей!
О, Лермонтов, бедное тело,
когда застрелили тебя,
где нынче и авто- и вело
туристы съезжаются для
упреков и жалости явной,
и кино- и фотокартин.
За час бы до смерти неравной
ты дома остался один,
собрал бы гусарские вещи
и тихо ушел на вокзал –
– в избу, где при темени вечной
тебя бы никто не сыскал.
Хотя, будем объективны, за два года до создания этих строк друг Рейна – Иосиф Бродский совсем иначе в «Стансах городу» передал свое отношение к Лермонтову:
Да не будет дано умереть мне вдали от тебя,
в голубиных горах, кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано и тебе, облака торопя,
в темноте увидать мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня, пусть поглотит, мой шаг забывая,
пусть меня отпоет, пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг. Только черный буксир закричит
посредине реки, исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей и с посмертной моей правотою.
Не будем здесь углубляться в необычайно увлекательную проблему связи творчества Бродского с романтической поэзией Лермонтова. Отметим лишь, что для будущего нобелевского лауреата была характерна постоянная апелляция к своему великому предшественнику, что особенно проявилось в «Разговоре с небо-
жителем», который Л. Лосевым был определен как «молитва», очень напоминающая отчаянно-безнадежную лермонтовскую «Благодарность».
Кстати, это произведение до сих пор притягивает современников. На него, к примеру, открыто ссылается «инфант террибль» новейшей литературы Дмитрий Быков, воспользовавшийся его формой и духом для передачи воображаемого диалога поэта с премьером:
За все, за все тебя благодарю я –
Остановлюсь нескоро, коль начну.
За то, что ты, двенадцать лет царуя,
Отстроил телевизор и Чечню,
За олигархов равноудаленье,
За партии, застывшие в строю,
Медвежий труд, терпение оленье
И силу лошадиную твою;
За кризис, без дефолта проходимый,
За жесткий стиль и в голосе металл,
За наш стабфонд, и впрямь необходимый,
Чего бы там и кто бы ни роптал,
За прекращенье всяческих политик,
За торжество стабильности взамен,
За Родину, что, словно паралитик,
Трясет головкой, но встает с колен;
За наш парламент, думающий хором,
За «Наших» в оголтелом кураже,
За Петербург, рождение в котором
Престижней всякой знатности уже;
За прессу во всемирной паутине,
За посрамленье вашингтонских рыл…
Устрой лишь так…
И Быков ставит здесь претендующее на глубокомыслие многоточие, тем самым намекая на дерзкую антитезу, завершающую, как известно, оригинал Лермонтова.
Вышеприведенные факты литературных перекличек для меня были важны в данном случае, как примеры, подчеркивающие сам факт наличия самого лермонтовского феномена как объекта современных гуманитарных исследований. Столь упорно я настаиваю на этом еще и потому, что в отличие от пушкинистики, всегда находившейся под особой опекой государства, лермонтоведение вылетело с того определенного места, которое в течение долгого времени оно занимало. Поэтому так актуален вопрос об экспликации методологических мыслительных предпосылок именно современным лермонтоведением.
Из сказанного прямо формируется смысл одного из возможных направлений исследований в данной сфере. Это отношение Лермонтова к пушкинской традиции, которое есть классический пример творческой связи, включающей не только притяжение, но и сильное отталкивание, если не сказать большего. Лермон-
тов всегда стремился прокладывать новые пути, делать все по-иному, он как будто постоянно ищет спора с Пушкиным. Идти по следам и делать при этом все по-своему: в подобной амбивалетности разумеется не только элемент отрефлектированности, но и спонтанности: разные творческие индивидуальности, разное видение мира и что важно – разные статусы.
О последнем почему-то постоянно забывают, а ведь этим очень многое объясняется в творческой судьбе каждого из нас, претендующих на свое понимание мира. Уже упоминавшаяся вначале полемика Бондаренко с Вахидовой суть пример не разных трактовок вопроса о рождении Лермонтова, а сшибка социо-культурных стратегий, если хотите. В этом нетрудно убедиться из нашей с Марьям Адыевной личной переписки, где Лермонтов в том числе и повод для обсуждения крайне злободневных для России и Кавказа проблем. Что, впрочем, ничуть не умаляет значения поэта, наоборот, свидетельствует о его активном соприсутствии в нашем времени.
Хотя тот же Дмитрий Бак вообще-то считает двух наших гениев фигурами несопоставимыми, прежде всего, потому что Лермонтова никак нельзя назвать даже литературной фигурой, так как он не участвовал в литературной жизни, не ходил по редакциям, не участвовал в баталиях, то есть никогда не пози-ционировал себя как «профессионал» (спрашивается, а время-то было на это?). «Литература в 20–30-е годы – это профессиональное занятие. Пушкин, как и Виссарион Белинский, – это один из первых русских профессиональных литераторов. Лермонтов же писал сердцем, душой, кровью, страстью» (1), – говорит Бак, правда, делая на этом основании странный вывод об отсутствии
вклада Лермонтова в русскую поэзию. Дальше – больше. Если бы не Андрей Краевский, издававший журнал «Отечественные записки», утверждает Бак, Лермонтов так бы и остался неизвестным поэтом, «типа», как говорят мои внуки, для своих. Что не скажешь о Пушкине, изобразившем самого себя в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», которому очень важно
ощущать себя востребованным и потому столь сосредоточенному
на борьбе за публикацию своих стихов.
Естественно, мне такой сравнительно-сопоставительный анализ чужд, хотя Бака и активно печатают «Вопросы литературы», провозгласившие компаративистику своим главным принципом.
Мне представляется, что, в отличие от Пушкина, который, с этим вряд ли кто возьмется спорить, принимал, не примиряя, любые противоречия, Лермонтов мучился, метался и бунтовал, не в силах покориться судьбе и не зная, что делать с жизнью.
Парадокс, но русская литература пошла именно лермонтовским путем. Путем поиска гармонии в дисгармонии. Смысла в хаосе. Духовности в душевной болезни. «Томится Лермонтов. Томятся Печорин и Демон», – пишет М. Давидов (2). Именно здесь на Кавказе томится большая страна, веками не зная, что выбрать: западную доктрину свободы личности или «азиатскую» покор-
ность судьбе. Напомню, что М. Амусин называет эту традицию в отечественной литературе «лермонтовско-толстовско-чеховской».
Жизненная органика, согласно этой традиции, помещается в фокус и центр изображения, точно так же, как и устойчивая субстанция бытия, со всех сторон объемлющая человека и определяющая его поведение, направляющая его на предустановленные пути. Именно Лермонтов внес ставшую ныне столь характерной для русской литературы некую отстраненность и бесстрастность изображения человеческой натуры в сочетании с потаенной язвительностью по отношению к общественным установлениям и предрассудкам, ощущаемую едва ли не на каждой странице «Героя нашего времени». Именно в Лермонтове современные писатели видят первооткрывателя удивительного мира, окончательно оформившего судьбоносную для великой страны духовно-нравственную вертикаль Север – Юг.
Другое направление – Лермонтов и феминистская тема, по справедливому утверждению Л. Вольперт, принципиально важная в его творчестве. Она наиболее остро и глубоко, с невиданной прежде в русской литературе смелостью поставлена в «Герое нашего времени», где феминистская идея подсвечивает
все женские типы, но в наибольшей степени она определяет, уточню, образ Веры, весьма важный для структуры романа, но наименее изученный.
Феминистский нюанс романа, подчеркну особо, был сразу же осознан наиболее вдумчивыми читателями. Совсем не случайно в 1844 году близкая ссыльным на кавказской линии декабристам Е. П. Лачинова издает совершенно уникальный в
жанровом отношении роман-памфлет «Проделки на Кавказе».
В нем наряду с прочими появляются и лермонтовские герои Печорин и Грушницкий, но глубинной причиной их конфликта, представляется мне, является скука, которая, как утверждает современная психология, провоцирует человека не только на обжорство, тягу к азартным играм, промискуитет, но и вандализм,
депрессию, агрессию, вражду, насилие, самоубийство. Серость будней, обезличенность повседневных ритуалов приводит к тому, что даже дуэль изображается как обыденное, рутинное и, по большому счету, скучное событие. В связи с этим приходит на память сцена из романа И. Полянской «Прохождение тени», в которой скучающей героине вдруг видится Машук, где «длится
дуэль Печорина с Грушницким».
Но названный роман Лачиновой, естественно, был запрещен не за феминизм, а за неприглядное описание повседневной жизни на Кавказской кордонной линии, правдивость которого был вынужден признать даже тогдашний военный министр
князь А. И. Чернышев. И еще. Один мой коллега – профессор славистики из Германии – сегодня активно занят изысканиями, связанными с переводом этого романа на немецкий язык еще в 1846 году в Лейпциге и вызвавшим интересные отклики. Еще один пример интертекстуальности, энергия которой связала в
единый текст не только романы Лермонтова и Лачиновой, но Г. Чхартишвили, выступившего под новой авторской маской – «А. Брусникин», опубликованном в 2009 году романе «Герой иного времени». Это – настоящий апофеоз феминизма, из которого мы узнаем множество подробностей о женах местных начальников, «хозяйках вод», для которых важен не только мундир, но и «пылкое сердце под нумерованной пуговицей» и «образованный ум под белой фуражкой». В противоположность явному сексизму Лермонтова Брусникин воспевает феминизм:
Печорин похищает Бэлу, в которую влюбился. Никитин, рискуя жизнью, освобождает похищенную горцами Дашу Фигнер, в него влюбленную. Княжна Мери – жертва прихоти Печорина.
У Брусникина все опять наоборот: Никитин – жертва такой милой и невинной, влюбленной в него барышни. Это она, оскорбленная отвергнутой любовью, из ревности и жажды мести выдает план побега Никитина и его невесты и пускает по их следу убийц.
Только замечу, что самое сексистское произведение Лермонтова, как оказалось, драма «Маскарад». Посмотрел прошлой зимой в московском Центре имени Мейерхольда премьеру спектакля М. Угарова, сыгранного по этому произведению Лермонтова, и как-то впервые так остро почувствовал, что это
было определяющим в его время – отношение к женщине как к фигурантке, не больше. Все решали мужчины, даже нет вечных подкаблучников. Только после Лермонтова это правило стало нарушаться, какие-то слабые попытки делали тургеневские девушки, но по-настоящему женщина о себе заявляет лишь в
«Грозе».
В данной статье, естественно, названы далеко не все возможные подходы к освоению творческого наследия Михаила Юрьевича Лермонтова. Но даже обозначенные мною свидетельствуют о неисчерпаемых возможностях новых открытий, которыми будут награждены пытливые, нестандартно мыслящие
исследователи.