Папкина война

ПАПКИНА ВОЙНА


Слово  об отце

«Настоящая история   Великой
Отечественной  войны будет написана после публикации последнего свидетельства его участника. Наиболее достоверные факты - это свидетельства самих прошедших и проползших эту войну фронтовиков, написанные не по заказу и даже вопреки конъюнктуре времени…»
         ( из газетной статьи)

Мой отец, один из тех миллионов, кто прошёл эту войну и написал свои воспоминания вопреки конъюнктуре  времени. Когда небольшой отрывок из его рукописи  я предложила в районную газету, то редактор, прочитав, испуганно замахал руками:
- Вы что!.. Да такое никогда в жизни не опубликуют! Никогда!  Да нас с работы снимут!
Долгих тридцать лет     толстая тетрадь в красной обложке  пролежала в столе.   В том же  возрасте, когда отец написал свою историю войны,  я бережно и с любовью, не прибавив   и не убавив,  отредактировала   его воспоминания,   стараясь полностью сохранить стилистику. И только  сейчас,  с высоты прожитых лет, мне многое открылось об отце.   
Молчаливый, и  даже замкнутый, отец  почти не говорил  о войне. Помню только отдельные фразы:    «От смерти убегать не надо, она тебя везде найдёт…»  Или такую: « Даже убивать врага  -  это очень трудно…»   В своей книге отец называет это работой, трудной работой. А нас, детей, учил так: «Сам погибай, а товарища  - выручай!»
 Будто боясь расплескать, измельчить, он бережно хранил в себе  воспоминания о тех годах,  чтобы   в нужное время,  не есть, не спать   несколько суток и исписать мелким почерком, красными  чернилами     общую  тетрадь в сотню  листов.  В ней почти нет знаков препинания  и    нет  ни одной правки. Как шла мысль – память, так и писал. Без прикрас, не выпячивая себя, не нахваливая,  не хвастаясь геройством.  Он был свободен от чьих – то подсказок, наставлений или  других идеологических  заморочек,  поэтому  писал, как дышал -  просто  и естественно, без потуг и надрыва.
 Неулыбчивый отец был  простым работягой, но когда он,  насвистывая соловьём,    махал своим рубанком, у него в душе цвели розы… Он был счастлив! Мы с сёстрами так и  выросли  под  батькины трели, среди стружек,  а  нашими игрушками были кубики, дощечки, реечки.   За что бы ни брался отец, он  всё делал с любовью и  красиво:  будь то дом своими руками, шифоньер, круглый столик или вскопанный огород с грядками.
Мой отец…  Каким он был внешне? «На земле безжалостно маленькой, жил да был человек маленький…»  Это о нём сказал Роберт Рождественский.   Отец был маленьким человеком не только в социальном смысле, но и физически. Скорее  всего, он имел ту нижнюю планку роста, которая позволяет    призывать  в армию. Этот   недостаток компенсировался  гармоничным  телосложением и был тем случаем, когда «маленький, да удаленький» и  «мал золотник, да дорог». Чистые голубые глаза  оттеняли  чёрные  волнистые  волосы, которых  он рано лишился. Лысина  ничуть не портила,  так как он имел правильную форму черепа с аккуратными,  небольшими ушами. Нервный, тонкий рот, который  в стрессовых ситуациях мог жить отдельной жизнью.  Безупречная,  не по южному,   светлая,     кожа лица и удивительная природная моложавость,  завершали его облик. Когда пришла старость, мама  говорила о нём: «Наш дед – молодой, это я старая сделалась…»  До последнего дня он таким и оставался. Когда он уже лежал и  ко мне заходили  знакомые, я интриговала: «А хотите увидеть чудо природы? Идёмте,  я вам своего деда покажу!  Вы сейчас упадёте!..»   
Мама – украинка  с гордостью говорила: «Мой Коля малэнький, но плотный такий, жилистый!.. Ото есть анкоголики, а  мий   Коля трудоголиком  прожив!.. Руки золотые! Голова – дом советов! Всё эти, як их, рацпрыдложения выдумував! Почёт и уважение! Начальникам  премия три тысячи, а моему  Коле – грамоту! Грамот тех цила пачка лыжить!..» Или растирает отцу ноющую раненую руку и   ногу, где пуля  засела,   и причитает: « Количка!.. От  бедный!.. И як же ты  токо воював такий малэнький!..  У тэбе ж ружжо,  мабудь, по зимли  волочилось!..»
 Мама никогда не перечила ему,  не спорила,  ничего не доказывала. И очень разумно  поступала, потому что отец был взрывным и  нервным, как все фронтовики. В критических ситуациях она спасалась врождённым чувством юмора, оптимизмом и трудолюбием, под стать отцу.   Он  всё время пытался научить маму говорить  на правильном русском, но  со временем  сам потерял свой  уральский диалект, перейдя на  кубанский.    
Отец назвал меня Катюшей, в честь легендарного орудия, и, думаю,  любил меня больше старшей сестры Тамары и младшей Вали. Вся в отца, я, как и он,  не вышла ростом и унаследовала не только его  лучшие качества, но и те,  что  не очень, разбавив    собственными.  Росла  я     неисправимой фантазеркой, строптивой, нервной  и трусливой.  Последнее,  отец как раз больше всего и ненавидел.  Он был бесстрашным и умел постоять за себя и свою семью.  Отец волновался  за мою судьбу и, не умея уберечь по - другому,   выбивал из меня  «дурь»  солдатским ремнём. Это привело к тому, что я до ступора  стала  бояться отца с его тяжёлой ручкой.
Грубость отца больно ранила меня.  Понадобились годы, что бы понять истоки её и простить обиды. Да не имей мой батька «стальной брони» – не выдержал бы того кошмара, куда бросала его жизнь!
 В пять лет папка остался без отца, матери  вообще не знал. Жил с мачехой, которая вышла замуж и родила   троих  детей. В двенадцать  лет – детская колония.  В четырнадцать пошёл  зарабатывать на кусок хлеба. Но,  « постучалась к нему в окошко небольшая, казалось, война».  Вначале броня на Уралмаше, где сутками не уходил из цеха.   Затем,  призвали на фронт:
«Автомат ему выдали маленький,
сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую –
по размерам –
шинель».
На войне, как на войне…  Отец  не раз  ходил в рукопашную, получил  контузии  и свою долю свинца. После госпиталь и демобилизация по ранениям.  И как венец из шипов -  бездушное государство, которое унижало своих освободителей.            
Отец   никогда не вспоминал о Боге, не крестился и  не молился. У него был  свой внутренний Бог – правда.     Искренним повествованием о событиях, участником которых он был, отец  честно и жёстко отвечает пафосным лжецам, которые  превращают Великую Отечественную войну в политический брэнд. 
 Нужно быть слепым и глухим, чтобы не видеть и не слышать,  как в  последние годы   ловкие политтехнологи   окончательно добивают реальность,  чудовищно искажая, мифологизируя  и полируя эту всечеловеческую трагедию.  И чем дальше мы будем от неё находиться в исторически - временном пространстве, тем быстрее будет добита  память и трагедия  произошедшего.   Но война была совсем другой, часто просто  невыносимой. «На войне солдату всегда трудно… Войны лёгкой не бывает!..» - пишет мой отец. И  слово, сказанное солдатом,  проползшим  войну,  всегда будет выше самых «правдоподобных» и «глянцевых» картинок  и   измышлений угодливых  пиарщиков.
Отца ни разу не позвали в школу, чтобы  он выступил перед пионерами с рассказами   о войне. Это  прерогатива  принадлежала партийному  соседу -  подполковнику,  общественнику с золотыми зубами,  который был связистом и,  судя по всему, кэгэбистом;  или  пригретой властью,   жене  начальника милиции, о которой мама, в сердцах,  говорила: «Всю войну в горах пид кислыцей просидила, увела мужика от жинки  с тремя детями, а теперь она  партизанкой  себя  зробыла…  Героем стала!.. Прямо стыдоба!.. А нас,  в оккупации,  немцы и румыны расстреливали… »
Власть  не жаловала отца, потому что он был настоящим фронтовиком.   Он
выстрадал правду об этой войне, и  его мнения стеснялись пиарщики власти.  В их глазах он был несвой,  неблагонадёжный.  Но и  батя в ответ    не кланялся  и не благодарил «дорогого Леонида Ильича»,  или  других, кто царствовал на престоле уже  в роли президентов,   и присылали   к  Дню Победы  открытки  за личной подписью.  Он вообще,  жил отстранено от власти и  никогда   и ничего не просил  у неё.  Он  просто игнорировал её  и    надеялся только на свои трудовые руки, живя по  принципу «лишь бы не мешали».
 Однако,  почему – то  та  всегда  умудрялась мешать.  То корову запрещали  иметь, то налоги несусветные драли  за каждое дерево и за  каждую утку на подворье. То маму, как неработающую домохозяйку с тремя малыми детьми, всё лето гоняли в поле на прополку или нанизывать табак. Хотя, в этом был и свой  положительный момент.
Мы с раннего детства  были приучены    помогать родителям. Так,  например,  что бы быстрее выполнить «задание партии и правительства», мама брала нас на полевые работы.  Рукастый папка сделал для нас  маленькие тяпки и мы, на зависть другим домохозяйкам,  управлялись со своей делянкой  быстрее всех.   Или, будучи совсем «пупенками», мы  наперегонки таскали  из  речки воду для полива,  используя   свои персональные   ведёрки  из жести, тоже папкиного производства…Сегодня той речки уже  нет.  Не без помощи людей, она исчезла.  Остался тоненький, загрязнённый   ручеёк.    
 Или ещё  один наглядный  пример отношений власти и отца. В начале 60 – х годов,   он стал   строить из подручных материалов  уникальные теплицы и парники.  Выращенные   рассаду и  ранние овощи  стали продавать.  По науськиванию «правильных»   соседей  - стукачей,    пришла комиссия и заставила отца всё разрушить, потому что теплица не соответствовала нормативу.
 Вскоре, в местной «сплетнице» -  так неграмотная мама называла районную газету -   появилась статья. В ней родителей  заклеймили, назвав  спекулянтами, а зарабатывание денег   на своем огороде – нетрудовыми доходами.  Короче, не дай – то Бог, нищие и разбогатеют! Мне было тогда  двенадцать лет.  Как и отец, я физически   не выносила ложь,  и «честное пионерское» для меня были не пустые слова.     Не выдержав  несправедливости,    я пошла в райком партии, где  попыталась доказать  дядям с незамутнёнными интеллектом  лицами, что  родителей оскорбили и опозорили ни за что.  Почему честный труд по шестнадцать часов на своём огороде назвали  «нетрудовыми доходами», а продажу выращенного своими руками «спекуляцией»?  Но, выслушав пионерку,  мне никто,  ничего вразумительного не смог объяснить.
      Однако   батька - трудоголик  не мог угомониться  и  продолжал свои опыты.  Но  власть бдительно стояла на страже  и   продолжала  настойчиво предписывать   к ликвидации  очередное нестандартное строение.  На пятой или шестой теплице,  у   израненного отца  случился буйный припадок,   и он выгнал партийную комиссию из своего двора.
На следующее утро, его посадили  на пятнадцать суток,   и я хорошо помню, как мы с матерью носили ему передачи. Отец был весь в ссадинах, синяках и гематомах.  Освободителя и ветерана войны -  избили! И это лишь один эпизод  из «счастливой донельзя» жизни…   Но  самое непостижимое -   при всех издевательствах и мытарствах,  мои родители не спились, не озлобились, не запятнали себя подлянкой, типа доноса, оставаясь той самой солью земли, на которой мир держится.      
 Война проявила личность отца  и выкристаллизовала   его  лучшие человеческие качества –   достоинство и умение  самостоятельно принимать решение.  Он не боялся высказать своё мнение, будь то начальник или ещё какая - то  «шишка» на ровном месте. За это не раз получал в лоб  и не редко  ходил с забинтованной головой, где  через марлю просачивалась кровь.  На мамино  «Количка, молчи, не связуйся»  Количка   сердито отмахивался   и делал по своему.
Когда у отца ухудшилось здоровье, он решил уйти на пенсию в пятьдесят пять лет, а не  в шестьдесят по закону. Председатель врачебной комиссии  потребовал с него взятку. Ветеран войны  возмутился: «Подлецы! Я за солдатские пули  взяток не даю!..»  Кончилось тем, что санитары скрутили батьку и отправили в  Березанку, психиатрическую клинику. В нашей стране это означало одно – вычеркнуть живого человека из жизни. Во всяком случае, отцу не подписали обходной лист   для получения прав на машину. Его мечта о своих «колёсах»  осталась нереализованной.    Кроме всего прочего,   государство трижды ограбило своего освободителя, лишив трудовых накоплений.  А сколько таких «отцов»  по России?  Жестокий мир – жестокие нравы. И кто бы научил моего нелюбезного  батьку нежности?..
Только когда отец состарился и слёг, за его угрюмостью   обнажился тот, недоласканный   ребёнок, который так нуждался в  материнской любви, что всех без разбора  стал называть «мамками».
Низкий поклон всем женщинам России, выдержавшим своих любимых фронтовиков с искалеченной психикой. И отдельный поклон  моей маме, прожившей с отцом  в терпеливом смирении и уважении  почти шестьдесят лет…
По окончанию войны,  родное   государство  бросило  на произвол судьбы своих победителей и  каждый  из них выплывал,  как  мог.  Кто пил горькую, кто ишачил, как  мой отец, забываясь в работе,  а кто- то  умирал молодым  или тихо  сходил с ума…   Во всяком случае, отец ни разу за всю жизнь не был   на реабилитации  или в   санатории.  С бывшими защитниками отечества  никто не носился, как, допустим, в Америке с теми,  кто прошёл Вьетнам.
Война  преследовала отца и в  мирной жизни.  Она, проклятая,  рикошетом     задела   всех членов семьи. Отец был абсолютно непьющим человеком, но иногда же хочется за компанию. Или, бывало, соседи  придут,  а у нас своё вино в бочках,  хоть залейся.   Если отец терял контроль и выпивал лишку, то по уходу гостей,   начиналась – спасайся, кто может!  Ему  мерещилось, что дом окружают немцы. Бледный, как полотно и  с заострившимся носом,   он  хватал  своё охотничье ружьё, патронташ   и вопил,  «в атакующем крике вывернув рот»:   «Принимаем  круговую оборону!!!  Враг не пройдёт!!!   Живыми – не сдадимся!!!  Застрелю  мать,  потом детей, а последнюю пулю себе в сердце!!!»
    Мама повисала у отца на прикладе, плакала и умоляла: «Количка!..  Та никого же нету!  Успокойся!  Давай ружжо на место повесим!  Ну,  шо ты детей пугаешь?!» У меня  первой   не выдерживали  нервы и я -   пуле не догнать! -  вылетала на улицу.  Босиком,  по снегу  (если дело было зимой),  полураздетая, я бежала  к соседям,   тарабанила  в  калитки и орала не своим голосом: «Помогите!!! Папка мамку убивает!»  Но не все соседи оказывались сердобольными,   и я мчалась к другой, третьей, четвёртой   калитке… 
Эти, по выражению мамы,  «бесплатные концерты», повторялись  с интервалом, примерно,  раз в полгода.  После них отец невыносимо   страдал, не понимая,  что с ним происходило. Не проронив ни   слова, он вкалывал,  истинно,  как тот раб на галерах,    искупая трудом  свою вину перед нами. На него было  жалко смотреть,  и мы  прощали.
  Лет с шести,  моё предчувствие  безошибочно подсказывало,  когда  у батьки  начнётся психическая атака.  Дрожа от страха, я  с ужасом наблюдала за его «боевыми»  действиями,    и жалась   поближе к  двери, готовая  выскочить за помощью. Так я и протрусилась до самого выпускного класса. Что интересно, мои сестры не так трагично реагировали   на отцовы  приходы и не боялись его так,  как я.  Ну,  или  почти не боялись…    Получив  аттестат, меня ветром сдуло подальше от дома, аж  на Камчатку. 
 У маминых знакомых, чьи мужья тоже  прошли войну, обстановка была не менее взрывоопасной. «Вам ещё повезло! Ваш хоть изредка воюет, а мой  Васька каждую неделю… Такое  творит!  Чёрно!  Но куда деваться, он же наш кормилец!» - делилась с  мамой  многодетная   тётя Клава Водовсая,  соседка – красавица.     Война делает человека душевным калекой на всю жизнь. Раны заживают,  но травмированная  душа  продолжает кровоточить, разъедая нервную систему… 
 Нам сегодня только и знают,  далдонить о Победе, но никто не сказал, что Советская армия самая не эффективная.  Это армия самых больших потерь и утрат. Мой отец, маленький человек, совсем  не историк,  рассказывает  об этом,  не таясь.  Он не делает выводов, а  констатирует факты. Ещё  историки скромно умалчивают о голодоморе на Кубани  в1946 – 47 годах. Зато мои простые  родители всегда вспоминали, как они пережили это страшное время,  когда за кусок хлеба убивали.  Не дав умереть, они выходили  Томку, своего первенца.  Отец трудами добывал   баночку кукурузы, которую тщательно мололи и варили для младенца кашку, стараясь растянуть  на дольше.   А сами, как говорила мама, потерявшая от голода  молоко,   бадылку  ели…
Отец не  рыдал и не сокрушался, когда умер Сталин.  Мне было уже пять лет,  и моя детская память цепко  держит  эти воспоминания. Он,  вообще,  никогда не произносил слово «Сталин».  Это имя  не упоминали и соседские мужики – фронтовики.  Если они собирались  в нашем доме к застолью, то громко  пели кубанские песни, хохотали   беззубыми ртами, шутили  и просто радовались жизни. Моего батю – кацапа тоже приобщили  к местному фольклору  и он неумело, но от души,  подпевал. Тогда,  они  мне казались  стариками, хотя им  было, наверное,   между тридцатью и сорока  годами, не больше.
Между тем, на Кубань потянулись  те, кто отсидел  в ГУЛАГе. Однажды, отец привёл  домой  интеллигентного вида старичка с седой бородкой и  полувоенном  френче.  К  неудовольствию некоторых соседей,  батя  бесплатно  поселил его  в летней кухоньке.  Мама объяснила нам,  что дедушка  «сырота, як батька» и кормила его борщом.  Глядя, как мы резвимся,  тот  по доброму  улыбался  и    грелся на солнышке, сидя на табуретке.  Жил он у нас год, или два, а потом  пропал. Может уехал, а может умер…   Про ГУЛАГ – это я теперь умная, а тогда  - это был для меня просто хороший  дедушка, которого дядя милиционер  заходит проведать… Но вернёмся к отцу. 
Даже в тягчайших обстоятельствах, он  не показывал  своих слёз.  Умел ли отец, вообще, плакать?   Сомневаюсь…    Война   начисто высушила  его солёную водичку, оставив   пустынь.   Все   внутри себя. И  как результат -  диабет, о котором узнали случайно,  когда в доме «высадился» ветеранский  рейд  из поликлиники.  Бате  было уже семьдесят пять лет.
 Конечно, отец  был очень эмоциональным человеком, но как будто стыдился  раскрыться.   И  только  его   глаза  сухо блестели  и   становились синее,  когда он, радовался или  испытывал потрясения.  Но слёз – никогда! Ни тогда, когда потерял в национальном конфликте единственного внука, моего  сына Романа, которому на тот день исполнилось двадцать четыре   года. ( Странное совпадение, не правда ли?   Отцу  было  ровно столько же когда он вступил в войну…).    Ни тогда, когда  подвела его попрощаться  с умершей мамой.  Он   только сказал: «Мамочка!..  Какие у тебя холодные  губы …»      
Иногда отец говорил о себе: «Я коммунист!»  Почему? Думаю,  в его понятиях это ассоциировалось с глубокой  порядочностью и с теми, кто погиб  на его глазах, честно,   до последней капли крови  выполнив  свой долг перед Родиной.  Как  тот безымянный  капитан – взрывник из его книги. Отец не путал Родину с кремлёвским правительством. «Правители уходят и приходят, а Родина  - остаётся -  одна на всех!»   - говорил отец.
Справедливости ради, надо сказать, что  ближе к концу жизни отца государство  наконец – то   проснулось и стало заботиться  о ветеранах Великой Отечественной  Войны.  Хотя, если честно,  моему отцу эта забота была уже  «по барабану». В семьдесят два  года он сказал матери: «Нинка, я больше не хочу вставать…»
 Мне думается, он так настрадался  и  так устал физически,  что у  него пропал интерес  к жизни.   «Запрограммировав»  себя,  батька улёгся и больше ни разу не встал с кровати.  Так и пролежал тринадцать лет. Не тренируя больше   свои «золотые  ручки» мелкой моторикой,    он  начал  быстро терять  память. Возможно, сказался  и инсульт, после которого он  вроде бы   восстановился и  ещё пару лет трудился,  помогая  маме в огороде, чем мог. Чтоб  не атрофировались мышцы, мама несколько раз в день  водила его вокруг стола. «Як дитё малое зробывся!  Тихий такий.  Отвоювався,  бедный!..» - приговаривала она.   Когда её  не стало, эта почётная обязанность  перешла  ко мне. 
 Отцу увеличили    пенсию, а  столичные и местные  власти стали  присылать  поздравительные открытки  к  Дню Победы. Этот праздник,   со слезами на глазах, стали отмечать с размахом, а народ побуждали  гордиться этой датой. Может потому,  что больше уже  и гордиться  было нечем?  Аккурат    перед праздничком  приезжали врачи из  поликлиники и осматривали инвалида. Он, как всегда, ни на что не жаловался.
 За год до кончины, государство  подарило отцу  машину  «Ока». Она полагалась только  лежачим ветеранам,  а ходячим нет. Что бы получить этот подарок,  мне, по новому,  пришлось пройти с дедом ВККа  и  два месяца, спина в мыле,  собирать справки и справочки. Вот,  на кой эта машина  была нужна таким, как отец, если они уже давно «приехали»?  Раньше надо было думать!  А вот  с «думаньем»,  у нашего  дорогого  правительства,   дело обстоит  туго.   Но, как говориться, «с паршивой овцы – шерсти клок…»  Получив от   великодушного государства  никому не нужный «металлолом» в виде инвалидского  «Запорожца», переименованного в  «Оку»,  я его  тут же,  втихоря  от Родины, продала за полцены, пока совсем  не заржавел.   «Втихоря» -  потому что  нарушила строжайшее предписание, вплоть до статьи,  не  распоряжаться  подарком  до скончания ветерана.      
  Семь лет,  уже без мамы, я ухаживала за лежачим отцом и боролась за каждый день его жизни, став для него настоящей матерью, той о которой он мечтал ребёнком, но никогда не знал. На это время,  он стал для меня деточкой, крошечкой, родненьким, солнышком ясным…   Отдавая ему всё своё сердечное тепло и ласку, я разделила с ним бессонные ночи, болезни и  умирания.
Война не отпускала отца  до самого конца. Он всё время повторял: «Коля русский!  Коля не сдаётся врагу!»   Когда к нему возвращалась память, он вспоминал детскую колонию,  свой Свердловск.   По  его словам, он пробыл   под надзором государства   девять лет – с пяти, до четырнадцати. Отец  возмущался:  «Ребёнка,  невинного,  на девять лет затолкали  за решётку… Суки!»  Наверное,  вначале  был детский дом или интернат,   а потом колония. 
 Как -  то раз, я  спросила его:  «Папа, ты  боишься смерти?»  На это он ответил,  улыбаясь    по младенчески беззубым  ртом: « А что её боятся?  Смерть надо с песней встречать!»  И запел  на  всю квартиру русскую:  «Поедем,  красотка,   кататься…»
За четыре месяца до смерти  у отца от диабета   началась вялотекущая гангрена,  и на его  тельце не было живого места. Спасибо Господу, что он не страдал от болей  и ушёл тихо, как ангел,  не дожив два дня до своего восьмидесятипятилетнего  юбилея.   Его лицо разгладилось, стало молодым, красивым, одухотворённым   и благородным, как у великого учёного.   Это было спокойное лицо человека исполнившего свой  Великий Долг  и свою   Миссию на земле.   Папку  там  встретили любимая жёнка Нинка и внук Ромка, которого он обожал…   
Провела папку  по христиански, устроив всенощное бдение, потом отпевание с  хором. По секрету: обмывая его маленькое,  усохшее тельце,  я надела на него самые дорогие трусики, какие могла найти,  а надевая,  обливала их слезами…   Даруй ему Царствие  Небесное!
А теперь моё запоздалое объяснение в любви к своему суровому, но справедливому батьке.
Мой папка! Ты самый лучший в мире папка! Ты дал нам свободу и жизнь! Преданный и надёжный, ты всем сердцем любил меня и моих сестёр, но, не умея показать это, называл не иначе, как Томка, Катька, Валька. Сам,  мечтая получить образование  (был очень умный и талантливый человек), отдавал все силы нам. Трусов приличных не сносил, чтобы мы, все трое получили высшее образование. И  мы его получили.
Пережив все мыслимые и не мыслимые социальные потрясения, ты был настоящим человеком, оставив потомкам нетленное наследство -  честные воспоминания  о войне, которые дороже домов, мельниц и счетов в банке.   В них ты рассказал всего с десяток эпизодов, по которым любой человек почувствует, что война – это так страшно, жестоко, что война – кровь,  ужас, грязь и потери…

P.S      Почему я отняла ваше   драгоценное  время,   таким длинным повествованием  об отце? Потому что,  на примере моего простого папки,  хочу сказать, что каждая человеческая жизнь бесценна и неповторима.   Потому что, недопустимо, негуманно насилие над людскими душами и судьбами.   Потому что есть такие силы, которые сегодня  готовят новую войну и мир  живёт всё тревожнее и тревожнее…               
      
 .               







«Оружие свободных людей
– свободное слово»
(К. Аксаков)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Абинский консервный завод, откуда я ушёл на пенсию, к сорокалетию Победы в Великой Отечественной войне, создаёт уголок Боевой славы, где  пишется Книга памяти. Организаторы попросили меня рассказать всё о себе.  Раз просят, то надо писать -  по форме рассказа и всё по порядку.
Я, Никифоров Николай Антонович, родился 13 июня 1920 года в г. Свердловске. Своих родителей  не помню, рос сиротой.   Зато хорошо помню указ о ликвидации беспризорщины.  Больше года находился в колонии для малолеток  в городе  Верхотурье. Рано начал свою трудовую жизнь. В августе 1934 года поступил на работу учеником столяра - модельщика в депо Свердловск – Сортировочная. В конце 1941 года перевелся на  завод «Уралмаш», где работал по брони.
В апреле 1943 года был призван в армию и направлен в полковую школу курсантом 384 стрелкового учебного полка, который находился в    городе  Елань.  После окончания школы,  28 марта 1944 г.,  меня,   младшего сержанта, направили в действующую армию на Ленинградский фронт,  на должность помощника командира взвода (2 – й взвод четвёртой роты  2 – го батальона  1074 стрелкового  полка, 314 дивизии).
 Мы с боями продвигались на Выборгском направлении до Сайменского  канала, где и  встали на долгосрочную оборону. Оборона -  это так: ни шагу назад! На войне солдату  всегда трудно. Войны легкой не бывает.
Войну можно определить русской пословицей: «Мал орех, да крепкий, большой – да пустой». Вот так,  и попадаются орешки на солдатскую долю.  Был такой большой орех – это  линия  Маннергейма,  а овладели ею с ходу  и почти без солдатских потерь.  Здесь же  какая -  то  не большая  горка,   а мы  её  не можем  взять. Мал орех,  да крепкий. Вот я и хочу об этом  рассказать.

БОИ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

Это был небольшой  участок  в районе города Выборга,   на Сайменском    канале.   Финская оборона проходила по крутой горе, поросшей густым  кустарником и лесом. На ней в несколько рядов  созданы окопы. По всей линии фронта  бетонные огневые точки, огороженные колючей проволокой -  спиралью Бруно, а к ней привязаны ракеты,  мины и прочие звуковые сигналы. Впереди минное поле, а самое опасное -  вражеские  пулеметы, которые   стреляют по нескольким направлениям, ведут  так называемый  перекрёстный  огонь. Нейтральная зона - 200 метров.  Вот тут и стояла в обороне  наша рота.
 Наше задание – не дать противнику пойти в контратаку. Здесь ходили в атаку наши  маршевые роты. Ночью они приходили к нам в окопы и мы подробно рассказывали про оборону противника: минное поле, колючая проволока -  спираль   Бруно, первый ряд окопов и несколько огневых точек противника, второй ряд, третий…   На рассвете  маршевики  пойдут в атаку.
Наши артиллеристы  начинают подготовку к наступлению. Первыми бьют минометы, сначала по минному полю и по  спирали  Бруно, а затем переносят огонь на передний край окопов противника. Далее начинают бить «катюши»  по первым и вторым окопам противника, а вглубь  их обороны летят тяжелые снаряды дальнобойных орудий.  Всё это сливается в один гул взрывов, содрогается и покачивается  земля.  Я слышу,  как  с визгом,  один за другим,  полетели снаряды «катюши», оставляя за собой длинные   полосы огня. Они падают прямо на окопы противника, где взрываются  и,  как огненный зверь,  рвут  промерзшую  землю.  Ракета!  Пехота идет в атаку.
 Солдаты добегают  до колючей проволоки, кидают  на неё шинели  и всячески стараются преодолеть эту преграду.  Тут, как по команде, с разных сторон начинают строчить финские пулеметы  – это перекрёстный  огонь. Он такой плотный,  что в секторе обстрела   не остается живых.  Мне видно,    как солдаты взмахивают руками,   выпускают оружие,  вроде  как хотят повернуть назад, а затем  резко падают.  Некоторые кидаются  на землю и  стреляют  по противнику лёжа. В это   время, прикрывая свою пехоту,   мы ведем  прицельный огонь по огневым точкам противника.
  Финны  открывает огонь по нашим окопам. Он  ослепляет,  и нам абсолютно  не видно,  куда стрелять. В это время наша пехота остается между двух огней: впереди пулеметный крестовый,  а позади минометный. После такой  атаки остаются  в живых единицы.  Назад прибежали  только  те,  кто   повернул с половины пути, а те  маршевики,  которые  хотели выполнить приказ,  остались навечно лежать под высокой горой  возле   спирали  Бруно.
  Но вот огонь прекратился. Не падают мины, не строчат пулеметы. Наступила полная тишина. Однако   такую тишину не каждый мог выдержать: на нейтральной зоне лежат наши  подранки, они стонут и гнутся от ран,   плачут как дети и кричат: «Помогите, братцы!»
 Изредка слышны одиночные выстрелы. Это финские снайперы добивают раненых.  Они просматривают нейтральную зону, как у себя на ладони, и хорошо  видят наших братишек – подранков.  Свирепые финны злы, как волки. Им ничего не стоит потратить один патрон ради удовольствия потренироваться в меткости.  К вечеру уже не слышно стонов и криков наших  солдат. Вот она –  настоящая тишина! От такой тишины   у всех слезы на глазах. Скорей бы стемнело! Спасти бы братишку – солдата, хоть одного!
Как только наступает ночь,  по  два  добровольца  от взвода  ползут спасать раненных. Но это почти никому не удаётся. Финны знают, что  потёмному  русские  будут искать  своих  подранков, они кидают ракеты одну  за  другой,  и освещают нейтральную зону; становится видно,   как днем.  Стоит   финнам  заметить малейшее движение,  как тут же открывают бешеный огонь из всех пулемётов.   Не жди   солдата добровольца  назад,     он останется  там навсегда,  вместе с маршевиками.   
 Но финнам тоже хорошо досталось. У них засыпало окопы,   и  теперь они день и ночь кидают землю, откапывая своих метких стрелков-мертвяков, которых заживо похоронила земля.
 И зачем нам эта маленькая гора?  Столько людей теряем,  а овладеть ею не можем!  И всё же -  она нужна.   С неё стреляли вражеские  крупнокалиберные пулеметы по Выборгскому заливу, а там  стоял   наш флот.   Вот почему, так важно взять эту  неприступную гору!
  Сама природа на стороне выносливых и хитроумных  финнов. Крутые неприступные  горы, а между ними  реки и болота. Вся местность покрыта вековой тайгой, что  создает одну сплошную маскировку.  Танки по горам и болотам в атаку  не ходят. Здесь нужна пехота – матушка. Она на пузе может одолеть любую трудность природного явления.  Здесь ей  хорошо помогают легкие пушки, минометы, а лучше всего наши гвардейские «катюши».
Но  финская  гора постепенно теряет свою  природную  красоту.  Густой лес становится  реже и реже. Всюду торчат обгорелые   пни и стволы деревьев.  За ними просматриваются  контуры окопов  и белая россыпь бетона.  Вся гора стоит, как мёртвая и больше   похожа  на  мусорную свалку. Финны стали очень осторожными,  стреляют  меньше  и не делают лишних движений. Зато в наших окопах стало больше  активности.  К нам прибыл переводчик    финского языка    с аппаратурой для прослушивания.  Меня вызывает взводный лейтенант Кузнецов  и приказывает:
    - Ночью ползи до спираль  Бруно.   К ней  привяжешь   конец провода,  что бы была масса. Так будет лучше слыхать финский разговор.  Выполнишь работу  и утром  доложишь! 
  - Есть  выполнить  работу!
Ближе к  полуночи,   я взял одного солдата,  и  мы поползли на задание. Нам повезло: ночь темная, а ракет  кидали мало.  Я волок катушку с проволокой, а напарник слегка зарывал провод,   маскируя   его снегом  и землёй. На пути часто попадаются  воронки с водой.   Самые большие из них приходилось обходить  стороной.  Изредка натыкаемся на  убитых, но с половины  пути их становится всё больше и больше… 
 Вздутые трупы  издавали  жуткий  запах. Мы отодвигали   их сапёрными лопатками, так как надо было  ползти  только прямо.  А убитых всё  больше и больше,  мы  продвигаемся очень   медленно. Торопимся, нам  кажется, что мы не успеем до рассвета вернуться назад. Как взлетит ракета и все осветит, мы  лежим недвижимо, как мёртвые. Нам  уже хорошо видна  спираль Бруно,  до которой остается метров двадцать, но работа продвигается  всё медленнее. 
 И вот остается совсем мало, метра четыре, а трупов один на одном и лопатки нам уже не  помогают. Мы стали отодвигать  их  руками, что бы сделать проход, а   они рвутся и скользят,  как тесто.  Невыносимый смрад лезет в горло и нечем дышать.    Чтобы не началась рвота, мы  до хруста   сцепили  зубы:  услышат  финны, кинут ракету,  заметят нас -   и тогда   конец!      Мы стараемся как можно быстрее!  Но вот  закончена работа,   нам  как будто стало    легче  дышать и мы  с напарником возвращаемся   назад.
На нейтральной зоне (попутно, как нам ползти)   стояло хранилище для картофеля. Оно представляло  собой  длинное  строение – тут вход, а там выход.  Мне  пришла мысль,  что  по нему можно  быстро пройти  в полный  рост и даже при свете ракеты нас не увидят. Только приблизились к нему,  как  вдруг послышался тихий   картавый говор  финнов. Мы быстро повернули в сторону окопов, но нас   засекли. С их стороны   послышался  глухой стук, в голове   мелькнуло:   сейчас кинут гранату, а  они у финнов   ударного действия!  Мы  с напарником, который был от меня в метрах двух справа, поползли ещё быстрее.  Впереди   воронка,  и    я ловко  ныряю в неё. В ту же секунду,  на край ямы упала граната и, тихонько  шипя, покатилась  прямо ко мне.  Я хотел выпрыгнуть,  но раздался  взрыв.
 Меня сильно тряхнуло, ударило как током,  и выбросило из воронки. Когда я   пришёл в себя,  в глазах плыли большие  яркие   круги, а за ними   искры всех цветов радуги. Я подумал: «Так, наверное,  умирают!  Куда же  меня ранило?   Боли не чувствую…»  Я  пошевелил руками и ногами – работают!  Значит можно ползти,  и я  сразу двинулся  в сторону своих окопов.
Там меня уже  никто  не ждал.  Мой напарник  успел рассказать, что граната упала в воронку,  где был Никифоров,  его  убило и выбросило волной.   
- Да я даже  не ранен!  Меня только выкинуло из неё, а в глазах показалась разная чушь!
Сидя  на дне окопа, я  несколько раз   повторил,  как это было, и тут  почувствовал что-то теплое вокруг обмотки левой ноги. Сунув руку,  я  увидел   на пальцах кровь и  у меня сразу  появилась боль.  Пришел санитар. Рана оказалась выше колена, и  из неё  торчала вата с   тряпкой. Санитар потянул  за неё,   и вытащил  осколок граммов  на пятьдесят, затем  наложил мне повязку. Это  было моё  первое легкое ранение.
Финнам в эту ночь тоже не повезло. Встретив нас и кинув гранату, они   обнаружили   себя. На наши выстрелы, они сразу уползли в свои  окопы,  где, наверняка,  доложили,  что в нейтральной зоне  орудует русская разведка. Финны сразу стали кидать ракеты, чтобы обнаружить ее. Но мы в разведку не ходим, у нас  своя работа.
 Как  только осколком перебьёт  проволоку,  другие два солдата ползут ее привязывать. Такие  вылазки проводились неоднократно,  и почти всему взводу   пришлось  побывать  у   спирали  Бруно.  После  выполнения задания,  все говорили      одно  и  то же:  страшнее опасности  этот невыносимо тяжёлый  запах смерти, от которого  выворачивает  нутро и  надолго пропадает   аппетит.
    А так,   работа у нас каждый день всё разная и всегда нужная. Особенно важно вести наблюдение за движением противника. На левом фланге нашего взвода, прямо перед окопами,  стоял  небольшой штабель дров. Вот из-за него мы  и  наблюдали за финнами.
Однажды,  я заметил, как сквозь заросли зелёных веток  хорошо
просматриваются  четверо финнов, которые  усердно рыли    окоп. Мы   удобно приспособились за штабелем дров, и я дал команду: «Огонь!»  С первого залпа  финны закувыркались, а со второго  остались лежать недвижимые. Сделав работу, мы  сразу уползли по своим местам.
 Противник тут же  открыл минометный огонь по нашим окопам,  чтобы ослепить  и быстро забрать своих мертвяков. Продвинувшись  по окопу вправо, я  заметил посторонних людей. Они все  лежали на дне    и были слегка присыпаны землей.  Первым поднимается  Кузнецов,  потом ротный  Ясенев, а за ними несколько других офицеров,  которых я   видел впервые. Взводный Кузнецов говорит:
  - Странно, была тишина и вдруг минометный огонь!
Тогда я доложил:
 - Я заметил четверых  финнов,   роющих  окоп, и мы залпом стрельнули по ним.   В ответ   они     открыли   огонь.
 Кузнецов вырывает из кобуры  пистолет, машет перед моим носом и орёт:
-  Пристрелить тебя надо!  Отдам под трибунал!  Ты нарушил тишину, сволочь!  Тут офицеры из штаба армии пришли съемку сделать для последующей атаки, а ты  посмел  тишину нарушить!  Да я тебя!.. 
Незнакомые мне офицеры, стряхивая с себя землю, прерывают его тираду: 
 - Прекратите, истерику  Кузнецов!   Здесь передний край, а не гостевой двор!  Нам не первый раз эти мины и снаряды нюхать!  Мы тоже солдаты и выполняем  приказ!  Всем  разойтись по своим местам! 
 Кузнецов сразу притих и спрятал пистолет.
 Целый день офицеры лазили по окопам и  выполняли  свою работу. Когда  стемнело,  они вернулись  в тыл, и там   сказали солдатам:
 - Не бойтесь врага! Бейте, гадов, где  только увидите!  Пусть они вас боятся, а вы  будьте, как хозяева этой земли!
Просто наш  Кузнецов хотел  выслужиться. Он гарантировал штабистам  полную тишину, а тут  стрельба вдруг,  да ещё и   землёй засыпало!   Хорошие оказались офицеры,  справедливые,     не дали нашему взводному   пошуметь.
А финны одно свое  кричат в рупор: 
 - Русские сдавайтесь, а то мы вас всех перебьем!  Вас в окопах мало!  Мы вас видим и знаем,  сколько вас  есть, а сегодня вас будет меньше! Ваньку раним в руку  -  он домой поедет, его мамка ждет!   А командиру пулю в лоб, он коммунист!  Мы его в рай,  без очереди!..
 Каждый день одно и то же, надоело слушать!  Приходится сползать на КП  и указать место нахождения рупора. Тогда наши  кинут с десяток мин,  они  и замолкнут на сегодня. А завтра снова, как сегодня…
На левом фланге нашего взвода, возле самого  Сайменского  канала была огневая точка,   и  солдаты  сказали, что каждую ночь слышат,  как шлепают весла по воде. Вот я  и решил, с утра пораньше,  посмотреть, где спрятана лодка.
 Возле окопа лежал большой плоской камень метра два длиной. Отсюда  хорошо просматривался  берег противника. Возможно,  я плохо замаскировал свой окопчик и меня заметили. Первая мина упала далеко позади, вторая недолет, а третья  -  прямо на плоский камень. Взрывная волна  ударила меня, и   я полетел вдоль окопа, как пушинка.  В глазах  -  тёмная  ночь,   и потом,  всё как в тумане,   и  вроде светает.  Мою шею свело – не повернуть, а в голове такой шум, что ничего не могу понять. 
 Подоспел санитар.  Мне видно, как он    шевелит губами и что – то говорит, но  я ничего не слышу. Он посмотрел мне в ухо, вытер кровь и,   как     из - под земли,  пропищал:
 - Пройдет!   Это легкая контузия левого уха!   
 С тех пор взводный  Кузнецов стал  называть меня «глухой  тетерей». Трудно на войне быть глухим.
    По какому-то случаю,  загорелась нейтральная полоса возле  спирали  Бруно,  где  один на другом скопилось  множество   трупов наших солдат.  Они горели день и ночь, много дней подряд. Днем  было  видно, как над ними вьётся синий дымок, а ночью красноватое  ровное пламя  по всему фронту. Вот этот дымок и потянуло прямо в наши  окопы. Горение трупов создаёт жуткий смрад.  Вскоре у всех началась реакция на этот крематорий,  и  каждый реагировал  по - своему. Кто - то  целый день харкает, а кого – то  рвёт до потери сознания.  Уйти бы отсюда в сторонку, где воздух будет по чище, но приказ: « Окопы не бросать! Ни шагу назад! Всем стоять на своих местах!»
Нас стали неограниченно  кормить  свиной  тушенкой и  кашей наполовину с мясом,  но  организм еду не принимал.  Казалось, этот  смрад  просочился  во  всё живое и неживое, и    деться от него некуда! Всё нутро поднималось  до горла!   Табак  -  без нормы. Раньше я не курил, а тут,  закурил, как все.  От этого курева сразу    затрещала  башка  и меня  выворачивало, наверное, больше всех. Спасение пришло само. Здесь часто проходят дожди    и горение  постепенно стало затихать. Но  ещё долго стелился специфический  дымок над нейтральной полосой… 
В это время,  наш  финн - переводчик  старался  хоть чем – то  нас отвлечь и развеселить.  Он  день и ночь слушал  финский разговор, передавая особо важное в штаб,  а кое-чем  поделится  и с нами. Например, он рассказал, как прямо  к  этой горе    приезжают  родители,   жены или дети и   увозят  своих мертвяков, что бы  похоронить дома; какие подаются команды или  как  финны строем идут в баню…
  Как скажет за баню, у всех сразу начинают зудеть бока.  Мы забыли, как и звать эту баню.   Но пришла желанная пора и к нам пришла смена. Мы уходим в тыл  на четыре километра  назад, где  нам  будет полный рай!
 Здесь мы ходили в баню под открытым небом. Вода то горячая, то холодная, то нет ни какой, но всё равно  не передать блаженство!  А самое главное,  нас  одевают  во всё новое. Здесь можно   ходить в полный рост, не сгибаясь.  Нет одиночных выстрелов. Никто не кидает гранаты в окопы,  и даже  песни пели негромко. Ночью,  мы вели усиленный караул, а днем занимались ремонтом окопов и строили землянки  в несколько накатов.
Поначалу финны  небольшими  группами или  в одиночку  лазили в ночное время  по нашим тылам. Они    кидали гранаты в наши окопы и творили панику.   Когда в потёмках лазутчики  натыкались на нашу засаду, то  случался короткий бой.  Раненых, и  даже убитых, финны, как правило,    не оставляли и  возвращались  за ними, что б унести.   Мы   уже хорошо изучили  ведение их  боя и   знали, что они вернуться на место старой перестрелки.    Мы делаем на этом месте засаду и, бывало, караулили   не одну ночь.   Несколько раз,  получив свинца,  финны струсили  и перестали нагло, как у себя дома,  шастать  по нашим тылам. 
 Это называлось третья линия обороны, где солдаты бдительно несли  караул.  Не спи солдат! Ты  должен видеть ночью, как кошка, а слушать лучше, чем хорошая собака. Такой солдат не попадет в беду и всегда готов к отпору. Где треснет ветка или чавкнет болото -  там финн ползет.  Тогда солдат  сразу стреляет по шороху и звуку,  и это обычная  работа.
 Перед нашей обороной проходила хорошо накатанная дорога на Выборг.  Вот сюда  и приехали   сразу три   наших  «катюши». Как по команде, они поравнялись,    и не торопясь повернулись в направлении  горы, где финны упорно держат  оборону. Огонь!  С визгом и шумом заскрипели снаряды и полетели  один за другим, оставляя за собой красно-белую длинную  полосу огня.  Снаряды   падают прямо на  финские окопы,  по очереди рвутся и   глубоко  царапают  землю, бросая  огонь в разные стороны.  Не прошло и одной минуты, как «катюши» уехали  и след  их простыл. Финнам теперь работы хватит, что бы откапать своих покойничков!
  Но только «катюши» скрылись за деревьями, как  прилетел снаряд, другой,  третий…  И начинается   обстрел наших окопов  тяжелыми орудиями противника.    Взрывы   снарядов следуют  беспрерывно. Земля напряженно гудит и содрогается,  слегка покачиваясь.   Черные  столбы  земли  взлетают вверх и оставляют глубокие воронки.  Обстрел длился не более  сорока  минут,   а   кажется, что прошёл мощный  ураган, который  все разрушил на своём пути и  раскидал  по сторонам  всю маскировку.   
 Это  финны засекли район,  где работали   «катюши», а их тут давно и  нет.  А мы, часом, подумали: «Уж не шпион, какой – то,   наводит огонь на наши окопы!»    Так что и   нам работы  добавилось:   выкидываем  землю из окопов, заново делаем  новые накаты и  налаживаем маскировку. И кроме этого, у нас начались занятия, на которых мы  отрабатывали скорость форсирования водного рубежа в полном боевом порядке  и ведение огня из воды по условному противнику.
Для занятий  выбрали  залив  возле города Выборга.  Было приказано форсировать на любых средствах: пулеметы на плотах, а стрелков  на связанных по два  бревнах. Пехота с трудом осваивает форсирование. С половины залива, в полной боевой нагрузке,   мы ведем усиленный огонь из  всех видов стрелкового оружия по условному противнику. Все мы, как мокрые курицы.  А  вода такая  холоднющая, что   зуб на зуб не попадает -  стучат как у волков!
 Офицеры  оставались на берегу и наблюдали за нашими действиями. Но последнее показательное  занятие проводится в присутствии офицеров штаба армии. Мы лежим на исходном рубеже и ждем сигнала в атаку. Ракета!  Мы бежим, хватаем бревна и опускаем на воду. И тут по цепи  передают команду: 
- Отставить!
 Мы  возвращаемся  на исходный рубеж.  Подходят человек пять офицеров. Один  из них в погонах генерала.  Он  приказывает построиться всем  нашим офицерам  в одну шеренгу и  дает команду:
 - Равняйсь! Смирно!..
 Наши офицеры стоят навытяжку. Генерал говорит:
 - Что вы ведете себя,  как невесты! Приказываю, всем офицерам, кроме командира полка,  форсировать в своих боевых порядках!  Форсировать всем до одного! Чтоб на берегу ни одного человека. Понятно?!
 - Понятно!
 - Даю время на подготовку пятнадцать минут, а затем повторим атаку!
 А пехота лежит и улыбается. Нам теперь будет веселее вместе с офицерами скользить на бревнах в воде. Они теперь не скажут, что мы медленно форсировали. У них быстрее, чем у нас не будет.
Ракета!  Мы хватаем бревна и бежим в воду.  Сначала  вброд, а как дошло до горла,  начинаем плыть на брёвнах   вперед, колотим ногами, гребем руками, а кто доской помогает.  Все шлепают по воде,   многие соскальзывают с бревен и каждый торопиться форсировать  быстрее. Вторая ракета!  Это значит   нас заметил противник.  Мы, как один, открываем огонь из всех видов стрелкового оружия, а сами стараемся как можно скорее  достичь берега. Но вот и берег!  Вода бежит,  как  с гуся. Мы быстро падаем на землю и ведем огонь по условному противнику. Ждем третью ракету. Ракета – и мы бежим в атаку. Но тут поступает команда:
  - Отбой!
 Нас построили буквой «П».  Стоим,  все мокрые  до нитки,   зубами выбиваем дробь.  Вперёд  вышел генерал:
 - Форсировали очень  плохо! Плохо! Ни к черту! Как мокрые курицы! Некоторые,  вроде,  и ладно, а  остальные шлепают по воде, а сами на одном месте!  Если вы будете так форсировать Сейменский  канал, то все будете на дне канала лежать и кормить рыбку и раков!  А теперь,  слушайте мою  команду! За плохую подготовку форсирования водного рубежа, пять километров  бегом - марш!
  Мы все рванули с места, и  только вода шмякает в сапогах!  Когда прибежали до своих окопов, от каждого солдата клубился   пар, как от паровоза. Офицеры просят:
 - Ребятки,  разожгите хоть маленький костерчик, а то все к телу    прилипло,  а в сапогах вода… 
 - Нет, нельзя,  финны сразу заметят  костер… 
 - А мы  его закроем руками и телами!
 Вскоре, в каждом взводе горели небольшие  костры, которые мы тщательно    замаскировали.  Все по очереди  сушили свое барахло, а зубы продолжали выбивали  барабанную  дробь…    Но недолго мы были на этом курорте.
Нас снова отправляют  на передний край обороны, на то же самое место, где стояли  и раньше. Здесь мы ориентируемся, как у себя дома.  Нам  знаком каждый пенек, каждая большая и малая воронка.   Мы  хорошо знаем подстерегающие  опасности и     как надо себя вести  днем или  ночью.
 Местность ещё больше постарела  и  добавились черные полосы с горелыми пнями. Финны прижухли,  особенно в ночное время, и  почти не лазят до наших окопов. Они боятся нашей разведки  и     усердно кидают     ракеты,  беспрерывно освещая нейтральную зону. 
 А у нас прибавились новые заботы. Пока одни  солдаты стоят в окопах, другая половина  идёт на работу в «ночное». Позади нас большой завал леса после обстрела зарядами и  минами. Ночью мы пилили бревна и  носили  их до канала. Там  мастерили  плоты: для пулеметов  побольше, а для стрелков поменьше. До рассвета всё это тщательно маскировалось. Мы усиленно готовились форсировать Сайменский  канал.
В последнюю ночь к нам пришли  полковые разведчики с целью добыть финского языка. Мы получаем задание:  если враг обнаружит нашу разведку, то мы должны прикрыть ребят   огнем,  ослепить противника при их  отходе.
Разведчики принесли легкую лодку, сели в неё  и  потихоньку отплыли, стараясь не  шлепать по воде  вёслами.  Лёжа на берегу канала, мы  всматриваемся в  противоположный берег:   кто  первый нарушит ночную тишину?  Между тем,  разведка  благополучно достигла берега  и ушла в вековую тайгу,  вглубь обороны противника.   Мы  думаем: «Значит все удалось.   Будем ждать удачного возвращения!» 
Прошло не более тридцати  минут,  как началась стрельба из автоматов финского образца. Они стреляют одиночными выстрелами,  похожими на хлопушку –  хлоп-хлоп!  Мы сразу определили: наших  обнаружили и пропустили подальше в лес, а там окружили и захватили.  Не жди назад…   Хорошо слышен каждый выстрел, но  вспышек огня не видно из-за густой заросли леса.  Мы, как слепые,  не знаем,  куда  стрелять!   Наступила тягостная тишина. 
И вдруг,   видим, как  по прибрежной воде, не таясь,   идут наши разведчики.  Они  садятся в лодку и гребут веслами без всякой осторожности, вроде их никто и не преследует. Причалив,  все четверо, как их и было,   спрыгнули на берег. Мы не можем понять -  что такое?!    Вскакиваем,  и бежим к ним на встречу:
 -  Это вы?
 -  Да, мы.
 -  А как вы вернулись?
 -  Очень просто!
А нас всех колотит от испуга за них  и от  злости: мы  не знаем,  что можно и  думать!   Тогда разведчики  рассказали:
 - Финны  увидели нас ещё на  воде и пропустили  вглубь леса, где     окружили  и стали стрелять выше наших  голов.  А потом  говорят: «Русский, войне конец! Мы вас  не будем стрелять! Уходите назад, языка вам не надо! Вам сказать всё, что нужно для разведчика!..»  Вот мы и  вернулась не солоно 
хлебавши!…
 Нас сразу отпустило,   и    только все, как один,   сделали вывод:
  - Провокация это!..
 - Точно! Провокация! В штаб их немедленно!..
Вернувшись  на свое место, я  рассказал   переводчику про приключение  нашей  разведки.  Он выслушал и подтвердил: 
 -   Всё правильно разведка донесла!..  Финны ругают Гитлера,  на чем свет стоит: «У русских надо просить мир, а то нам будет трудно такой фронт держать…  Русские скоро пойдут в наступление  и нам будет капут! Займут Хельсинки и всю Финляндию! Русских надо просить любой ценой - мир!..»  У них  на горе идёт беспрерывная эвакуация… Они всё время,   поднимают и грузят какие – то  тяжелые предметы…   Короче, всё своё увозят в тыл!  Скорее всего, они   бросят эту чёртову гору и не сегодня -  завтра,   будут просить мира…
Утром, только стало светать, закричал финский  рупор:
  - Русские, война конец! Мы стрелять вас больше не будем!  Русский, война конец! Бросай стрелять! Мы тоже не будем вас стрелять!
 Наши офицеры говорят:
  - Это провокация! Приказа нет! Бейте, гадов,  где только  заметите!
Но вскоре  из окопов   стали подниматься белые флажки. Мы продолжаем стрелять, но  чуть пониже  флажков,    чтоб    не высовывали башку.  Но тут по цепи  поступила команда:
 - Прекратить огонь по всему фронту! Финны просят мира и приняли полную капитуляцию!
Давно бы так! Это лучше, чем форсировать Сайменский  канал или штурмовать крутую гору.  Мы  подчинились приказу, а сами глаз не спускаем с финнов и ждем, что будет дальше. Нам  опять приказывают:
 - Ни один солдат не должен открывать огонь в сторону противника!  Даже если,  кто из финнов выстрелит  и будут жертвы с нашей стороны,  ответный огонь не открывать!    Все, кто  нарушат данный приказ, будут  преданы суду трибунала и строго наказаны, вплоть  до расстрела!  На любые жертвы от противника, мы  не имеем право выстрелить даже один раз!   Это будет нарушение мира  с нашей стороны, и снова начнётся  война! Понятно?!
 -  Понятно!
 -  Условия договора о мире равны обеим сторонам!   Никто не должен начинать первым!  Тому, кто нечаянно выстрелит первым  - расстрел без суда на месте!  Понятно?!
 - Понятно!
 -  Без приказа офицера не имеете права открывать огонь!  Понятно?!
 -  Понятно!
Однако    такой мир вскоре был нарушен.  Финны сразу начали  вылазить  из своих окопов. Их оказалось  гораздо больше, чем мы думали.  Они были одеты в  длинные кожаные пальто,  на пузе  парабеллумы  и финские ножи, в руках   автоматы, большинство  из них в очках. Они смотрят в сторону наших окопов, вроде не узнают нас. А у нас такой  приказ:    всем оставаться на местах и   только двое-трое могут показаться.  Остальным не расслабляться  и не  отходить  от  пулеметов.  Маскировку не нарушать. Вера в мир не уверенная.
У нас в окопах  появилось много посторонних офицеров из тыла. Они  пришли посмотреть на финнов и  на нейтральную зону, как она  вся изрыта   воронками.  Мы сидим на дне окопа -  кто письмо пишет, кто не торопясь курит,  а кто разговор ведет…   Внезапно,  раздался  выстрел со стороны финнов. Мы все,  как один, бросились к оружию и наводим на цель. Офицеры кричат:
 - Отставить!  Не стрелять без команды офицеров!
 Бегают, машут  пистолетами  и угрожают:
 - Только кто выстрелит, убью на месте  без суда и следствия! Отставить!!!
 Руки ослабли.  Все опускают оружие и  неохотно  вынимают палец с боевого курка.
 - Вот так будет лучше!  Не сметь нарушать мир! Финны нарушили, они за это получат  свое наказание!  Не сметь!!!
Да, мы   не смеем! А  майора  нашего  -  нет!  Молодого и красивого. Его сразила финская пуля! Я заметил,  как  он пришел из полных частей.   На нём была   плащ - палатка, закрывающая погоны, а на груди,  при движении,  можно  было хорошо разглядеть ордена. Финн сразу определил, что блестят  награды и  что это офицер, а  значит коммунист. Злодей не выдержал и  выстрелил в грудь героя,   добавив  в свой список смерть еще одного коммуниста.
 Финны не раз нарушали мир и в других местах. А у нас приказ – не имеем права стрелять в ответ. Они всё, одно,  своё  кричат:
 - Русские, вылазь!  Зачем сидишь в окопе?..
Но нам не до них,  у нас  своя работа.  Нам приказано собрать все трофеи на нейтральной зоне до самой спирали  Бруно.  Каждое отделение чётко знало свой сектор  обстрела,    и собирали, каждый на свою кучу:  автоматы, винтовки, пулемёты  и другое военное снаряжение. 
Возле  спирали  Бруно  бессчётное количество  обгорелых и разложившихся  трупов наших солдат - братишек. Около них находим одни  стволы без прикладов. В целости лежат   только  вздутые трупы из  последних атак.  Один   убитый солдат неловко лежал прямо на спирали  Бруно, а за  его плечами  туго набитый рюкзак. Что бы там могло быть? Разрезав, к своему удивлению,   я обнаружил в нём не меньше пуда муки. Сверху она промокла и взялась коркой, а в серёдке вся хорошая.  Мы решили забрать рюкзак -  не пропадать же добру!
 Вне всяких сомнений, этот солдат был не из трусливого десятка.  Не думая о смерти, он шёл в атаку  и руками разорвал  колючую проволоку.  Смерть не страшна!  Он  боялся голода.  Вот и нес более пуда муки в рюкзаке. Он думал, в свободное время или на привале,  испечь лепешку домашнего вкуса.    Но  напрасно носил солдат  тяжелый  рюкзак…  Верно,  говорит русская пословица: «Смерть – не  страшна, голод  - хуже смерти».
 Когда мы закончили свою работу, то по всему фронту,  как сено в копнах, ровненько так,  стояли огромные  кучи  собранного  оружия.  А финны все шутят с нами и удивляются нашей работе.  Они хотят запечатлеть на память это зрелище и непрестанно  щелкают своими фотоаппаратами.  Потом стали просить:
 - Русский, дай закурить махорки!..
 Наши  солдаты  сразу додумались:
 -  Ага! Держи карман шире!  Меняй  за махорку финский нож!
 Финн  немного подумал и кричит:
 - Меняю!
 Тогда наш солдат идет до середины  нейтральной   полосы, кладет махорку на бугорок и возвращается  назад. В это время,  мы держим в руках оружие и глаз не спускаем: чем всё это закончится?
 Идет финн, взял махорку, понюхал, положил в карман, отстегнул финский нож и пошел к себе. Теперь наш солдат осторожно пошел за холодным оружием. А мы глаз не сводим. Взял солдат  нож и бегом назад, а у нас у всех душа обмирает…   Прибежал!  Теперь мы сразу  повеселели    и даже завидуем смельчаку. Мы по очереди  рассматриваем   красивый нож, который был острый, как  бритва, а ножны  в форме рыбки  сделаны  из кожи.
После этого, повсюду начался обмен русской махорки на финские ножи. У финнов  в окопах полное веселье, то ли от нашей махорки, то ли от чего покрепче.  Играет музыка на немецкий лад или уныло звучит  губная гармошка. А у нас   играет своя  гармошка и мы тихонько поем «Катюшу». Финны услышали нашу песню и кричат:
 - Русский, пой «Катюшу»  громче!
 Мы попросили у старшины:
 - Дай немного горло промочить, чтобы  погромче  спеть!
 Старшина дал по пятьдесят граммов  спирта, но солдаты  не отстают:
 - Добавь немного  ещё, не жмись!  А то расстояние большое, финны  плохо услышат как мы поем!
 Старшина добавил, и мы стали петь «Катюшу». Мы не пели, а  всей ротой орали. Финны кричат:
 - Давай еще «Катюшу»!
 Мы снова поем во всю глотку и так  кричим,  что  перепонки в ушах звенят. Финны  хлопают в ладоши, свистят, кричат и  без конца просят:
 - Давай «Катюшу»,  русский! Давай  «Катюшу»!
 На наше не то пение, не то вопль,  все  финны повылазили  из  своих  окопов и выстроились на них  в три ширенги.   Они стояли по всей горе  и молча слушали нашу русскую «Катюшу». 
 Вскоре финны  сами научились петь нашу  песню.  Они пели её  негромко и красиво, на свой лад.  Мы тоже хлопали в ладоши, свистели и кричали:
 - Молодцы,  финны! Молодцы! Спой ещё!
 И они  тоже повторяли   «Катюшу»  по нескольку  раз…
    На этом  я закончу свой рассказ об этой горе, которая оказалась тем «малым орехом, да крепким». Здесь я пробыл немногим более ста дней в  должности командира отделения и помощника командира взвода. Вскоре финны бросили эту оборону и отступили к себе, а мы вышли на границу  1939 года.   К нам пришла  смена.  В сводках Информбюро сообщалось: « На корейском перешейке без перемен.  Идут бои местного значения…»

БОЛЬШОЙ ОРЕХ, ДА ПУСТОЙ

Нашу дивизию в  срочном порядке  перебросили на западный фронт в состав первого украинского фронта. Наше направление  в сторону польской границы.  На марше я принял  второй стрелковый  взвод. Как правило, на марше   солдату всегда  тяжело. Идешь в полной нагрузке и все несешь на себе, а требование  одно - двигаться, как  можно быстрее. На отдых времени совсем мало. Только дадут  команду «Стой!», как все  тут же, как подкошенные,   падают на землю  и засыпают  мертвецким сном.
 Вскоре мы остановились в так называемом  Красном лесу.  От фронта километров пять. Нам  отчётливо слышны взрывы снарядов и мин, а  ночью видно,  как  осветительные  ракеты разрезают тёмное небо. В Красном лесу  стояли  несколько дней. Сюда приезжали артисты  с концертами, здесь нам    читали лекции о международном положении, а  офицеры штаба армии доходчиво   и подробно объясняли,  как устроена долгосрочная оборона противника, которую в ближайшее время нам предстояло брать.
 Эта оборона  представляла собой    бескрайне длинное сооружение, достигающее   в глубину до   двадцати километров. Она  сплошь  изрыта окопами   и укреплена    бетонными огневыми точками – дотами и дзотами.  На переднем крае  густо теснятся пулемёты  и пушки  для прямой наводки. Далее,  идут тяжёлые миномёты, а за ними установлены  пушки большого калибра. Несколько десятков рядов колючей проволоки, и множество минных полей преграждают путь к логову врага. Всё это имеет маскировку  и создаёт один огромный город под землёй, где живут   немецкие звери – фашисты.  Враг имеет огромный  арсенал  боеприпасов и   военной техники. Здесь они    устроились    капитально и  надолго, думая,  наверное,  что  им  тут будет зимний отдых -  курорт.  В свои окопы и землянки  они  натаскали перин,  подушек, одеял и всякой домашней утвари.  Все это барахло  они награбили   на Украине и в Беларуссии.    
Офицеры штаба  ставят перед нами задачу:
      -  Нам предстоит овладеть этой долгосрочной  обороной  противника!  Задача стоит трудная: сбросить противника с нашей земли и гнать немцев до самого  Берлина! Командование заверяет, что будет нанесен такой мощный удар,  что противник не скоро опомнится. Передний край  будет обрабатывать наша артиллерия. Триста стволов на один квадратный километр! Но,   кроме этого, их будут утюжить минометы и гвардейские «катюши». Этот огонь будет вестись в течение двух часов, после чего его  перенесут вглубь  обороны  противника. Командование уверяет,  что тут всё  рассчитано до квадратного метра!   После такого удара здесь не останется  живого места, а если немцы  кое-где уцелеют, то поднимут  руки вверх!  А не поднимут, то попробуют вкус русского штыка!  Для этого есть наша пехота-матушка. Она - то и не пропустит ни одного квадратного метра, ни одного фашиста!
Перед наступлением нас  построили и  обратились с напутствием:
 - Товарищи солдаты! Сержанты и офицеры!  Родина  вам доверила грозное оружие и вы должны оправдать доверие партии и всего народа! Долг каждого солдата - выполнить поставленную перед вами задачу! Понятно?
 -  Понятно!
 -  Выбить врага из обороны и гнать дальше!  Будем бить врага на его собственной территории!  Как приказал товарищ Сталин: враг будет разбит -  победа будет за нами!  Ура!
 - Ура!!!
 - Да здравствует полная победа! Ура!
 - Ура!!!
Последним выступил военный прокурор суда трибунала. Он сказал  коротко и ясно:
 - Самое главное -  это верность воинской присяге, клятве и долгу Родине! Завтра  вы  все,  как один идёте в бой! Ни один солдат не должен отставать от своих боевых порядков! Отставшие по любым причинам -  считаются дезертирами и изменниками Родины!   Их придадут суду трибунала!  Желаю всем хорошего здоровья и бодрости. Да здравствует полная победа! Ура!
 - Ура!!!
    Не дожидаясь утра,  мы пошли на свой исходный рубеж и стали   готовиться к атаке.
Едва начало светать, как  мощный  огонь обрушился по всему фронту. Вскоре он  превращается в беспрерывный гул взрывов.  Земля,  будто   живой организм,  начинает нервно  вздрагивать и  покачиваться, как на волнах.    Видимость почти исчезла. Мы не слышим друг друга в шаговой близости.  Так продолжается более часа, после чего огонь стал удаляться вглубь обороны противника. Одновременно, в нескольких местах взлетают красные ракеты. Пехота -  в атаку! 
Вскоре перед нами  показались контуры передних окопов противника, но ответного огня  не последовало. Вначале,  мы думаем, что немцы притаились и подпускают нас поближе. Однако, правый фланг, который  с криком «ура!»  быстрее нас  достиг противника,  сразу замолчал. Выстрелов нигде нет!  Мы тоже с криком «Ура!» прыгаем на первый окоп  и тоже замолкаем.  Никто не стреляет!  Ни одного живого немца   нет!
Земля  сплошь в  воронкох.  Окопы засыпаны,  и повсюду разбросаны  немецкие трупы, каски, рюкзаки, порванные перины и подушки, какие – то  бумажки, письма, фотографии…  Такое впечатление,   что здесь работала подземная типография, а теперь  её  вывернуло наружу, как от страшного торнадо!   Но то, что мы видим на поверхности, это только малая часть  вражеских  трупов; сколько их осталось лежать на дне окопов, заживо зарытых землей!  Но, вскоре,  мы увидели и живых  немцев. 
Они медленно шли с поднятыми вверх руками и  без оружия. При подходе к нам,   они  сбились в одну  кучку и  сиротливо ждут.  Они все  такие унылые и грустные. Мне показалось,  что они все   больные, потому что  их трусило,   как в лихорадке. Я приказал одному солдату отвести их в штаб батальона  и  не медля  возвращаться  назад.
 Мы идём дальше. Как и на переднем крае окопов, здесь тоже  всё изуродовано.   Вот тут видно,   что стояли немецкие минометы.  Теперь они исковерканы и  торчат,   наполовину присыпанные землёй, как будто кто их  с неба кинул.   Все землянки разворочены,  и   немецкие трупы валяются  вперемешку с землёй и снегом, присыпанные перьями от  перин и подушек…
  Наше наступление  продолжается вдоль дороги,  которая ведёт  в тыл врага.  По её краям, всюду  лежат  аккуратно сложенные штабеля боеприпасов, мин и снарядов разных калибров.  Между ними, по два, три десятка в кучке, прямо на снегу,  лежат тяжело   раненые  немцы.  Они прикрыты шинелями и   уныло  смотрят на нас. Некоторые из них тихонько говорят:
 - Гитлеру капут…
 А наш солдат отвечает:
 - Гитлеру завтра капут будет! А вам сегодня  пришел полный капут!
 Тогда они замолчали,  как в рот  воды  набрали,  и даже раненые не стонут.  Немцы, наверное,  думали, что их повезут в Германию, но их отправят  в  СССР,  как военнопленных.
 Неожиданно справа началась стрельба. По звуку, мы  легко определяем, что работает  немецкий пулемет «эмга». Нам хорошо  видно, как  соседняя пехота залегла и ведет стрельбу, а фланги короткими перебежками обходят огневую точку противника. Послышался  взрыв гранаты и немецкий пулемет замолк. Огневая точка ликвидирована вместе со стрелком.
Но мы продолжаем движение вглубь,   и вот уже дошли до места, где стояли  пушки  большого калибра. Все они тщательно  выкрашены  в белый цвет с черными полосами. Большинство из них повалены  на бок, а  некоторые,  воткнули  свои тяжелые жерла в землю, будто просят у неё прощения.    И повсюду трупы, трупы, трупы. Конец огромному городу под землей, где жили немецкие кроты – фашисты!  Они получили свое и больше воевать не будут. Им здесь    полный капут!
 Немцы говорили: «Каждому своё!». Вот они и получили   «своё»!  Их долгосрочная оборона теперь  больше  похожа на вулканическое извержение, где   всех фашистов выкинуло на морозец  подышать свежим воздухом. Теперь  уже никто не  скажет, что это оборона была похожа на долину смерти. Понятно, что не все  убитые фашисты лежат наверху. Большая часть заживо похоронена в траншеях, окопах, блиндажах и землянках. И получилось тут одно сплошное кладбище без крестов.
А сколько тут военной техники, мать честная! Машины, тягачи, платформы, пушки разного  калибра, минометы, пулеметы и прочие орудия для убийства человека. Все это беспорядочно  раскидано  и  больше похоже на огромную свалку металлолома, который  собрали    со всей Германии  для отправки  во вторчермет  Советского Союза.  Вот она -  долгосрочная оборона противника! Думали,   тут курорт   будет!  Думали,  они  непобедимые! А теперь их трупы,  уродливые  и жалкие, лежат на морозе, а души  грешные   отлетели на вечные муки.
 Все наши солдаты одобрительно говорили    одно  и  то же:
 - Спасибо нашему Богу войны – артиллерии! Она тут поработала  на совесть – не одного квадратного метра не пропустили!    Ещё большое спасибо  нашим офицерам и генералам, которые работают в генеральных штабах армии!  Они решают исход боя!  Они всё  точно вычислили и заранее  говорили,  что  наша наступательная сторона потерь иметь  не будет!
  Вот так. Большой орех, да пустой оказался!  Огромная вражеская  оборона  рухнула за один день, а  с нашей стороны обошлось без людских потерь.

ПОЛЬША

Теперь мы  продолжаем  вести бои на польской земле. Наше направление  Варшава - Краков. Вначале,   всё было тихо -  мирно,  и  мы шли без выстрелов. По пути  встречаются безлюдные,  разрушенные  и сожжённые населенные пункты.  Природа здесь простая. Пологие горки, широкие поляны и длинные лесополосы. Возле каждой поляны несколько домиков. Говорят, что здесь жили немецкие бауэры  (то есть фермеры).
Полк идет походной колонной. Выйдя  на  один из пригороков,   увидели  населенный пункт, в центре  которого стояла  церковь.  Расстояние не больше двух километров. Внезапно послышался  свист пуль – это заработал пулемёт  с церковной колокольни.  Весь полк сразу рассыпался по кустам и мы несколько раз   пытались принять боевой порядок.  Не  прошло и минуты, как полк выровнялся в одну длинную цепочку. Ориентир нашей роты: справа  обойти населенный пункт, а полк делает полный заход.
  Вскоре,  по всем  окраинным улочкам посёлка  бежала наша пехота,  а выстрелов нет. Мой взвод тоже продвигается вдоль небольшого проулка,   и я замечаю,  что в каждом доме есть люди, которые  смотрят   в окошки или через забор. Вскоре поляки,    кто поодиночке,  кто всей семьёй   высыпали  на улицу,   и радостно  встречают  нас. Они    машут нам   руками и изредка  кричат:
 -  Гитлеру капут! Сталину «гуд»! Ура русскому солдату!
 Население стянулось к церкви,     и  мы спрашиваем их:
 - Где немцы?
 - Вчера ушли.
 - А кто стрелял из пулемета с колокольни?
Все пожимают плечами, смотрят друг на друга и молчат. Кто – то прерывает  затянувшееся молчание:
- Здесь много разных бандитов и их называют по-разному!.. Есть
бандеровцы,  власовцы,  шускаровцы.   Все это  не добитые  бандиты!..
Женщины, со слезами на глазах,  начали умолять:
  -  Спасите нас от этих воров и бандитов! Они по ночам не дают покоя! Все забирают до последнего зернышка!.. Даже детям ничего не оставляют,  и мы все умираем  от голода!
Перебивая друг друга и плача, они просят нас остаться хоть на одну ночь.
Но нам  поступила команда  двигаться дальше.  Маршируя  по  улицам посёлка, мы не без интереса поглядываем,   как живут поляки.  Кто  добротно живёт, тех сразу видно: дома красивые, а  во дворе порядок. У богатого пана забор высокий, дом большой и красиво раскрашен. Во дворе несколько построек, большой навес набитый дровами. Дрова коротко напилены, поколоты и связаны пучками, как будто приготовлены на базар. Правда, говорят, что хороший пан все делает чужими руками….
  Возле красивых домов и девушки красивые  стоят. Они одеты в белые полушубки, а брюки наглажены так, что виден рубец. Выглядят, что надо! Польские красотки  хихикают,  улыбаются нам и зовут  в дом:
  - Заходи пан комрад,  угостим кофейком!..
Но наш солдат отвечает:
 - Некогда, в следующий раз зайдем!
 Особенно я хорошо запомнил пана -  хозяина. Он был одет в костюм, наподобие  военной формы, сшитый  из синего сукна с зеленой окантовкой.  На ногах лаковые сапоги  выше колен, а щеки  у него были  красные, как суриком намазаны. Пан был похож на исторический манекен из старых времен.
 По пути следования, нас продолжают  радушно приглашать  в гости  на чай,  оставляли  ночевать, но была  дана  чёткая  команда:
  - В дома не заходить! Продукты питания не брать! Мы армия победителей и  ни в чем не нуждаемся! У нас есть кухня,  где хорошо готовят всем одинаково, а про «гости  и чай» -  забудьте!
  Только прошли населенный пункт -  стемнело. Поступает приказ:
 - Привал! Справа от дороги сосновый лес, вот здесь и будем ночевать!
Костры не жечь и  громко не разговаривать! Создать круговую оборону и повсюду выставить караул! Впереди населенный пункт, где стоят  немцы. Здесь должна быть  полная тишина, чтобы нас  не обнаружила  какая-нибудь банда! А теперь,  для тех, кто   будет нести караул  в ночное время:   заблудившихся людей близ этого леса и  не знающих пароль и отзыв - стрелять без промаха! Выполнять!
  В эту ночь я был разводящим по караулу и менял его каждые два часа. Ночь выдалась  не  холодная,  и   снегу  негусто.  Каждое отделение разгребло снежок до самой земли, и солдаты  улеглись  спать:  одну половину шинели под себя,  а второй укрывались. Все спали, как убитые, точно  у себя дома на русской печи,  и кое -  кто легко похрапывал. Однако,  подъём делать   не пришлось, потому что с половины ночи, все по очереди,   начали вскакивать, бегать, махать руками, прыгать на месте, чтобы хоть как – то согреться.
 Ранним утром, я увидел, как из населенного пункта   вышли  два человека. Один из них нес  на плече  длинную  палку. Они, не спеша,   заворачивают  прямо к нам в лес.   Часовой закричал:
 - Стой! Стрелять буду!
Я поторопился к ним навстречу,  и спрашиваю у поляка, который держал  длинную палку с крючком на конце:
 - Куда идете?
 Он показывает своей палкой на лес и говорит:
 - Нам  хозяин велел ломать сучки на деревьях.
 - Зачем их ломать?..  Они что,   мешают вам?
 - Топить в хате, чтобы было тепло.
 Они  ещё  что  - то   лопочут  по-польски , но  я их  плохо понимаю:
 - Какие сучки! Я   и в  сказке не слыхивал, чтобы  люди ходили в лес ломать сучки!  Позвать начальника караула!..
Вскоре  появился, зябко подёргивая плечами,   капитан  Морозов.
 - Товарищ капитан!  Вот эти два поляка  идут в лес ломать сучки! Что – то подозрительно всё это! Может это шпионы?
 Капитан строго говорит им:
 - Никаких сучков ломать не надо! Кто вас послал в лес?
 - Пан хозяин.
 - Да у пана дров полный сарай!
 - У пана много, да у нас нема.
 - Ладно, завтра придете и делайте, что хотите! А сегодня -  нет! Идите назад!
 - Пан хозяин сказал, что советские  пришли!   Он такой добрый стал, что разрешил ломать сучки на соснах  бесплатно!
  - Ну вот! А мы подумали, что  вражеская  разведка!  Марш домой!
Мы посмеялись от души, и от смеха сразу стало теплее.
Полк двинулся походной колонной дальше. Не прошло и часа, как дали команду принять боевой порядок. Наше задание – оседлать  железную дорогу и не допустить  движения противника. Вскоре разведка доложила:
 - Впереди будет большая поляна, узкая полоса леса и железная дорога. Больше ничего особого нет.
 Расстояние было  хоть и  небольшое, но время  шло  к вечеру,  и  нас быстро настигла   ночь. Темнота -  хоть глаз выколи! Мы вышли на узкую опушку леса. Впереди невысокая насыпь железной дороги. Команда:  стой!
Все залегли на опушке леса, создав круговую оборону.  Вот тут  и будем ночь дремать!
От усталости, солдаты быстро захрапели, а я приспособился дремать сидя. Как  обычно,  с полуночи,   каждый грел душу  кто во что горазд.   Часа в три,  мы  услышали, как немцы погоняют лошадей и что-то везут. Всем  стало не до сна. Смотрим в темноту  -  ничего не видим!  Но зато  хорошо слышим и ждем, кто первый начнет стрелять. Это длилось минут тридцать,  но потом всё  стихло -  значит,   немцы  уехали.
 На рассвете,  мы перешли железную дорогу и определили,  что здесь  стояли немецкие минометчики. Они улизнули   из - под самого  носа!
 Наше направление  -  вдоль лесополосы. Мы вышли на пологий бугор и внизу  увидели город. Это был Большой Мехов. Не доходя города  -  пологий овраг.  На одной из  его сторон  притулилась улочка     домов  в тридцать. Это был  Малый Мехов. А из самого  города идет шоссейная  дорога на Германию. Наше задание -  выбить немцев из Малого   Мехова и оседлать эту дорогу.
Мой взвод должен наступать по задам огородов малого Мехова,  а  другие по пустырю,  на   расстоянии  до двух километров от нас. Мы находимся на опушке леса и перед нами открытая местность. Только  выбежали из леска, как по нам открыли минометный огонь. Мы уже не бежим, а летим, что есть мочи, чтобы оставить огонь позади.  Но,  стоило только  выскочить  из под  обстрела минометов, как нас  накрывает  пулеметный  огонь.  Пехота сразу залегла и стала продвигаться короткими перебежками.
Вскоре мы достигли небольшого оврага, где   огонь уже не берет.  Стараемся понять, откуда стрелял пулемет.   Очень подозрительно выглядел белый бугорок снега,  и я,  думая,  что это огневая точка, даю команду обойти его стороной.  Когда я подполз ближе к бугорку, то услышал плач и писк малых детей. Так это же   домашний погреб!  Вскочив, я подбежал к двери, сорвал замок и открыл дверь.  В  нём оказалось  полно людей.  В большинстве  дети,  женщины и  несколько стариков.
 - Где ваши дома? - спрашиваю у них. 
 Они указывают  рукой на  домики  Малого  Мехова.  Всхлипывая,   женщины пытаются что – то   объяснить мне, но я не могу их понять. Догадываюсь, что их сюда загнали  немцы.  Дети ревели  и, по всему, хотели кушать. Я даю всем команду:
 - Бегом по домам -  марш!..
 И они толпой побежали по мягкому снегу позади огородов, к своим домишкам. Люди  были одеты не по зимнему,  а некоторые   и  босиком.
 Среди пленников  были  две девушки лет   шестнадцати-семнадцати со старенькой матерью.  Они пригласили нас зайти к ним:
 - Спасибо, русские! Спасибо! Добже!  Заходите к нам, мы вас хоть чаем угостим!..
 - Хорошо! Придём, но не сейчас.  Связной  срочно   вызывает к командиру роты!
  Их дом был не далеко от  злополучного погреба.   Окна этого домика смотрели на ту самую дорогу, что идет в Германию из города Большой  Мехов, и которую нам надо оседлать.
 Собрав всех взводных, старший лейтенант Кузнецов  приказывает:
 - Создать круговую  оборону и выставить усиленные посты! Всех солдат разместить по домам!  Немцы в городе  Большой  Мехов!..  Расстояние до него восемьсот метров. До рассвета,  приготовиться к наступлению. Понятно?
 -  Понятно!
 -  Все! Выполнять,  как нужно!
Дело шло к вечеру,   и я говорю помкомвзвода  Аслаеву:
 - А идём к девчатам! Хоть чаю горячего попьём!  Звали -  значит надо пойти!
  Польки  были искренне  рады,    что мы пришли.  Они  что-то хотели приготовить, суетятся, делают уборку и ругают немцев. Я подошел к окошку и смотрю на ту дорогу, что идет из города Большой – Мехов,  а сам   думаю: « Перед этим  окном проходят окопы. Они пустые. Вот до рассвета  я и поставлю  туда свой взвод…»  В это время Аслаев  ведет разговор с девушками.  Мне тоже  хочется  кое - что  узнать  у них:
 - Много немцев в городе Большой  Мехов?
 - Много!  Шибко много!..
Потом девушки рассказали:
 -   Нас всех вместе со старостой  загнали в этот погреб  немцы.  Они  говорили,  что завтра придут русские, что   вы  все с рогами и все будете  бодать нас,  а  мы вас пока закроем в погребе, так лучше будет.  Потом  немецкий  комендант города  сказал так: « Вас повезут или  в Германию,  или  просто,  по -  быстрому  -  в рай!»   Все мы   знали, что нас ожидает.  Приказ коменданта города -  и смерть!  Но на ваше  внезапное наступление немецкая оборона сбежала  в город,  и нам  теперь полная свобода! Свобода!
 Но  мы  поговорили недолго. Старушка присела на мое место возле окна и  стала смотреть на улицу. Внезапно прогремел одиночный выстрел. Пуля попала ниже окна в саманную стену, пробила насквозь старушку, ударилась о шифоньер и упала на пол. Обе девушки  заплакали навзрыд  и запричитали:
 - Наша мамочка, мамочка, родная!  Как мы будем жить без тебя!? Мамочка!..
 Нам стало не по себе,  и мы решили  уйти. Прощаясь,  я предупредил  горько плачущих  девушек:
 - К окнам не подходите и печку не топите, потому что ваш дом близко к немцам.  Они видят все движения людей.
Мы с Аслановым нашли, где стоят наши,  и в  эту ночь выспались в тепле,   меняя караул каждый час.
  Незадолго,  до  рассвета   я поставил свой взвод  в заранее присмотренные  окопы,  и   мы создали хорошую маскировку.
 Наши самолеты летят прямо на город  и начинают  его  бомбить. Взрывы  поднимают черные густые  столбы дыма. Вскоре весь город накрыло  тёмной  пеленой   и он начал гореть. Мы ждем приказа о наступлении и зорко следим за дорогой, по которой изредка  проходили  поодиночке   немцы.   
Ведя наблюдение   в прицел  своей   снайперской винтовки, я увидел, как  из города выходит   дозор из пяти человек. Я  пропустил их,  и они нас не заметили. Но вскоре показалась длинная колонна немцев. Быстро написав  докладную ротному: «Навязать бой или пропустить колонну немцев?»,  - я послал связного. Ответа нет,  а колонна вооруженных фашистов  уже приближается  к нам. Тогда я дал команду:
 - Приготовиться к ведению огня! Прицел 350!  Правый пулемет начнет с головы, а левый пулемет сзади.   У нас больше тридцати автоматов, вести прицельный огонь по колонне немцев!  Залпом огонь – пли!
  Свинцовый град  обрушился по немецким зверям. Мне  хорошо   видно в снайперский прицел,  как они валятся  один на  другого,     взмахивают руками и резко падают в разных позах. За короткие минуты,  на дороге, не шевелясь,  лежали все немцы.  И тут случилось  невероятное! 
Верхом на пегом  коне   полным галопом   скачет красиво,  как ангел,  немец. Он летит прямо по трупам своих,   и его светлая накидка развивается, как крылья.  Сразу видно -  офицер.  Я взял его на мушку и тяну,  как за зайцем. Первым выстрелом, я попал в коня, и ездок  пополз к кювету. Второй выстрел остановил  его движение,   и красивый немец  остался   лежать на дороге.
Продолжая наблюдение, я увидел, что при выходе из города собралась большая толпа немцев. Они боятся  идти дальше и поднимают  выше голов  белые предметы.   Все было понятно:  немцы увидели завал своих убитых и сразу поумнели!  Они прекратили всякое движение  и поднимают белые флаги, чтобы  сдаться в плен без боя.  Приходит связной и передаёт мне   приказ: снять взвод и выйти на дорогу, которая заходит в город  с востока…
 Мы идем строем по главной улице города, а навстречу   двигаются пленные немцы в колонне по два.  Одни  держат руки вверх, а другие  заложили их за спину. Среди них много офицеров. Кто же  их гонит в наш тыл?  Охраны не видно. Вроде  по доброй воле захотели поработать у нас  в СССР!   Вот теперь немцы  показали свой ум: лучше трудится  у нас,  чем воевать за Гитлера.
  Но мы уже   выходим на то место дороги,  которую обстрелял мой взвод.  Кто-то прошел впереди  нас и  успел  раскидать всех мертвяков  по обе стороны  в кюветы.   Коня тоже столкнули, а красивого немца – ездока  я не увидел,   как не искал глазами…
 Указав на тот окоп, где стоял мой взвод, я рассказал начальнику штаба  батальона капитану Морозову о немецкой  колонне и об офицере на коне. Выслушав, он устало  сказал:
  - Так им и надо!  Они свое,  понемногу,  получают!
Я смотрел на знакомые   домики Малого – Мехова  и   видел, что там началась нормальная жизнь. Из  каждой трубы шел дымок,  значить  людям стало хорошо.  А  Большой Мехов  продолжал  гореть,   и  густой  дым поднимался  высоко  к небу…

НА КОТАВИЦЕ

  Теперь мы строем идём  по дороге на  Катовице. Но пехота долго не ходит по накатанному.    Стоит только услышать выстрел,  и вся колонна полка разбегается по сторонам, чтобы принять  боевой порядок.
 Вот так и тут.    Неподалеку от нас, откуда ни возьмись, начинают один за другим  рваться снаряды. Сразу, без команды,  в рассыпную,  мы  принимаем боевой порядок. Через какое- то время,  продолжаем двигаться дальше.  Вскоре, нам дают задание: оседлать железную дорогу и остановить по ней  всякое  движение.
По данным разведки,  впереди большая поляна, минное поле, небольшая полоса леса и дальше железная дорога. Вот это нам и надо! Но,  разведка допустила ошибку, и все пошло по-другому.
Только выбежала пехота из леса на  опушку,  как сразу повалил беглый минометный огонь. Мы  нажимаем,  бежим, как можно быстрее,  и выскакиваем  прямо на минное поле. Мины рвутся   под  ногами, а мы уже не бежим, а летим    сколько есть  силы!  Это   деревянные маленькие,  граммов   по  сто пятьдесят тола  мины, которые не имеют  осколков.  Если очень  быстро бежать,  то они рвутся позади и  не наносит большого вреда пехоте. Ну, если только  оторвет каблук или полу шинели сожжёт,  как шашель побьёт.
 Мы вбегаем в небольшой лесок и вброд  переходим   речку. Сквозь лесок видна железная дорога. Прибежав к ней первым, сразу замечаю, что по  всему фронту проходит проволочная сетка,  и  я даю команду: «Стоять!» Тут же все  стали окапываться. Понаблюдав за  сеткой,  я усёк,  что когда её  касаются осколки  или пули, то летят искры, как при сварке. Кинув на  сетку металлический предмет, я  окончательно убедился, что она под током высокого напряжения.
Свой взвод, я  отвел назад,  к берегу речки, где вновь  начали окапываться. Вскоре пришли наши  офицеры: командир полка подполковник Тарасов, комбат майор Игнатенко и ротный,  старший лейтенант Кузнецов. Они спрашивают:
 - Почему прекратили наступление на железную дорогу?!..
  -  По всему фронту натянута проволока под током высокого напряжения! – доложил я.  Тарасов сразу вызвал командира саперной роты и даёт задание:
  - Взорвать сетку!
 Саперы  нашли длинную доску и по всей её длине привязали   тол.  Затем,  двое из них поползли выполнять приказ.  Первый  и мой взводы, стреляем  по огневым точкам противника, чтобы ослепить  его и, этим самым,  дать возможность продвигаться нашим взрывникам. Но не проползла первая пара   и пятидесяти  метров,  как вражеские пули скосили их.  Вторые два сапера поползли и тоже  самое -  успеха нет!  Полковник  Тарасов нервничает и приказывает командиру саперной роты в звании капитана:
 - Если нет хороших сапёров,  то выполняй приказ сам!..
 Тогда,  капитан берёт в помощники молодого сапёра  небольшого роста,    татарина по национальности,  и они по новой  привязывают тол к доске. Офицер сдаёт свои документы начальнику штаба Морозову и говорит:
 - Если убьют, считайте меня коммунистом!..
Капитан сам берётся за   длинную  доску с толом и тащит  её за собой.  Следом за ним, помогая,  пополз и помощник. Обе наши роты открыли сильнейший  огонь по противнику.
 Взрывники  ползут.  Но не прошли они и половины  пути, как  тот, который  меньше ростом,  вскакивает и бежит прямо к нам.  Он прыгает с берега в воду и  не  по - русски   кричит от болевого шока.  Татарина  ранило разрывной пулей в спину, и  ставшую красной от крови  вату его   телогрейки  вывернуло  наружу.
 В это время, сапёр  дополз до сетки и толкает  доску с толом под неё. Мне хорошо видно в прицел,  как произошел сильный  взрыв. Капитан  взорвался вместе с сеткой!  Образовалась дыра шириной  в метра четыре.  Вот в эту дыру и  придется  лезть моему взводу.  А татарин всё продолжал  кричать от боли.

  ТЕРМИЧЕСКИЕ АМПУЛЫ

 Мы ждем приказа, но его всё  нет. Уже темнеет.  Наверное, ночью будем  атаковать железную дорогу.
 Когда сгустились сумерки,   подходит немецкий бронепоезд. Он начинает стрелять из пушек и пулеметов крупного калибра с трассирующими пулями. Но весь этот огонь проходит выше нас. Мы хорошо окапались на берегу речки, и противник не может поразить нас. Как только они кинут ракету освещения,  мы хорошо видим короткий состав бронепоезда.  Немцы быстро  вычислили, что нас трудно достать. Они более точно определяет место нахождения нашей пехоты,  и меняют тактику.
 Вот здесь  впервые за всю войну, немцы применили термические ампулы, которые создают температуру в несколько тысяч градусов. Вылетает такой шарик  из бронепоезда вверх под сорок пять градусов и вертикально падает на землю. Он рассыпается на мелкие частицы и всюду возникает  пожар. Горят верхушки деревьев, горит земля и даже металл. 
 Как только немцы замечают наше движение,   то сразу строчат из пулемётов и бросают ампулы.  Хуже всего,  когда ампула попадает на воду. Она вылетает из неё, как из ствола пушки вверх и рассыпается на мелкий бисер. Где упадет эта капля металла, там все горит адовым огнём  и невозможно   уцелеть.
 Но солдатская голова в один миг нашла спасение.
 Как упадет  ампула   на воду поблизости, то солдаты, как один, ныряют с головой, чтобы не задела капля металла. Так и ныряют, как хорошие гуси,  ради спасения своей души.
 Одна такая ампула упала недалеко от меня, и, шипя, покатилась по земле. Потом она ударилась о дерево, рассыпалась на мелкие частицы и  они долго продолжали  гореть на одном месте. Я хотел было  подойти поближе и посмотреть на диковинное оружие,  но мерзкий  запах от  ампулы  и  разрывные пули  остановили меня.  «Нет, лучше уж  до рассвета не подходить…» -  решил я. 
 В это время появляется  связной первого взвода и сообщает:
 - У вас  сгорел станковый пулемет и пулеметчик!
 - Как сгорел пулемёт?!
И я не медля  пополз посмотреть, что произошло.  Картина была  жуткая!  Металлический пулемет полностью потерял свои очертания и  превратился  в   слепленный  ком  шлака.  Пулеметчик  в шинели, как    лежал рядом с ним, так и остался лежать -  по контуру  человек, только из пепла.   А вот   ботинки и обмотки не сгорели, потому что были мокрые.

НИКОЛАЙ ДОНЦОВ

 
 - Всех взводных,  срочно  к командиру роты!  – передаёт  мне  подоспевший  связной.
 Ротный  Кузнецов  находился недалеко, на той стороне речки,  и у него  был небольшой окоп глубиной до пояса. Он сидел на дне окопа и  изучал  карту.  Нас подошло  трое взводных  и   мы докладываем о прибытии. Ротный потянул за полу шинели лейтенанта Донцова и говорит:
 - Садись, а то летают шальные трассирующие пули.
 Но не успел лейтенант  присесть, как  злодейка – пуля   угодила ему ниже уха. Мгновенная смерть!  Он  упал  лицом вниз  вдоль окопа и застыл.   Мы положили Донцова  на спину, забрали все его документы и накрыли  тело шинелью.
 - Это остатки недобитых фашистов! Стреляют, гады, куда придётся. Наугад.   Слушайте приказ! Снимайте взводы и выходите на дорогу!  Перерезать дорогу противнику и вверху и внизу!  Выполнять!  - приказывает Кузнецов.
- Есть выполнять! Но разрешите сначала  зарыть  Донцова,   -   попросил я ротного, но он категорически   возразил:
 - Никаких  зарыть!  Нельзя!  Сюда придет трофейная команда,  и они сделают свое дело.
  Ротный подал мне  документы Донцова и велел передать начальнику штаба капитану Морозову.
 Как только мы вышли на дорогу,  я отметил про себя:  а людей стало заметно   меньше.  Мне было тяжко на душе. Николай Дмитриевич Донцов! Коля!  Это   был  мой самый лучший  друг!   Родом он с Кубани, из станицы Славянской. Он все мне рассказывал за прекрасный  « Сад -  Гигант», где растут самые  вкусные в мире  яблоки!  Я  его слушал и  удивлялся:
 -  Неужели  такие  сады на Кубани! Я родом  с Урала, из города Свердловска и никогда не видел, как растут вкусные яблоки!  Мне так хочется посмотреть на эту Кубань!
 - Вот закончится война, поехали  со мной в Славянск! У нас река  Кубань протекает.   Это самое красивое место во всём крае!..  Да во всём мире!
 По приказу начальника штаба капитана Морозова я был прикреплен к лейтенанту Донцову, чтобы он проводил со мной занятия на уровне офицерской школы. Он терпеливо  учил меня составлять планы занятий, писать конспекты и правильно ориентироваться по азимуту.  Такое  походное обучение  Донцов проводил со мной больше трех месяцев. Мы всегда были рядом, и  даже спали  рядом. Больше всего помню,  как мы с ним спали в окопах или в воронках прямо на снегу. Он все завидовал мне, что я с Урала:
 - Конечно, ты можешь спать на снегу, ты привык к холоду!  А я с Кубани,  из тёплых краёв.    Как  только лягу на снег, так  сразу по спине мурашки и дрожь пробивает!
Но однажды нам  повезло,   и мы немного погрелись  на русской печке. Солдаты жарко   натопили ее, и облепили  со всех сторон – не подступиться.  А два счастливчика лежат на ней  и  греют бока. Подходим мы с Донцовым и просим:
 -  Ребята,  у вас совести нет! Пустите  и нас бока погреть!
 Влезаем  мы с Донцовым на печку.  Бока вроде бы  и  хорошо печет, а сверху холодно. Ну,  крутились мы, крутились,  пока я не выдержал и взмолился:
 -  Всё! Больше не могу!   Сильно бока печет!
 Слезли мы  с печи, да  только хуже стало -  начался озноб.  Таких печей много попадалось на пути, да не было времени даже руки согреть.  Эх, друг ты мой  сердечный,  никогда тебя  не забуду, пока жив буду.  Никогда!


 
И В СНЕГ, ИВ ВЕТЕР

Между тем, мы шли и шли,  как можно быстрее, и не знали, что нас ожидает впереди. Но этот Новый, 1945 год  остался в памяти навсегда, потому что не раз  ещё пришлось залазить в ледяную воду и нырять с головой  ради спасения своей души.  Попадёт  расплавленная капля металла от термической ампулы – прожжёт   насквозь, а это  самые тяжелые ранения.
 После Нового года  с каждым  днем  становится  все холоднее и холоднее. Ветер со снегом  беспощадно бьёт в лицо,  а сугробы намело   выше колен. Но мы  без остановок продолжаем боевое движение.  Начальник штаба все поглядывает на планшет и говорит:
 - Скоро будет населенный пункт.  Сейчас должна вернуться наша разведка.
День заканчивался   и каждый думал: скорее бы добраться хоть  до какого -   нибудь  жилища!  Идем  цепью,  и по пути нам попадается несколько домиков. Мой взвод идет на крайний дом. Не дошли метров двести,  как по нам стали стрелять одиночными  выстрелами, а затем длинной автоматной очередью.  Взвод сразу залег в снег. Даю приказ  Аслаеву:
  - Бери одно отделение и короткими перебежками заходи справа.  Я  тоже возьму одно отделение и зайду слева.   Остальным вести огонь по окнам дома!
 Не успел я со своей группой приблизиться к дому, как увидел Аслаева. Он стоит на крыльце и машет рукой, мол,  идите сюда. Мы встаем и идем все к дому. Аслаев держит в руке гранату и говорит:
 - Я хотел кинуть её в окно, но тут   выбежали четыре немца!  Они  убежали на опушку леса!   А у меня рука, как нарочно,  занята гранатой,  и я не успел выстрелить по фрицам!
Дверь дома была открыта,  и я заглянул   внутрь. Там на полу  сидела    девка.  Её лицо было в крови, а рядом лежал  автомат. Подойдя к ней ближе, рассмотрел,  что она одета в немецкую форму.  Погоны и петлицы с какими-то пуговицами, короткие сапоги, а  правая нога  толсто завязана полотенцем. Я говорю немке:
 - Ну что,  фрау,  попалась?!
 Она молчит и смотрит на меня. И, вдруг,  тихо сказала:
 - Я русская.
 - Ах ты,  скотина!  Так   зачем ты стреляла по нашей пехоте?!
 Она начала вопить:
 - Меня мама ждет дома! Отпустите!  Умоляю! Я не знаю, что делаю! Отпустите!
 - Давай, Аслаев,  отправь её,  куда нужно!
Потом, по  дороге,  он мне про эту девку    рассказал:
 - Она  родом с Украины.   Вначале, говорит,   в Германии работала, а потом окончила школу связи и служила у немцев в армии на  должности корректировщика огня из  пушек и минометов.  Ещё она сказала, что у них была рота связи, и что  их осталось совсем мало, все бежали.  А они не могли убежать, потому что  их  всюду  били.   Вчера её ранило в ногу и  сегодня она стреляла из автомата по нашим.  Ну,  а  наша  пуля угодила ей прямо в лоб!  Я уверен, что и те четыре  фрица  далеко не уйдут!
 Но,  как быстро темнеет! Вокруг ночная мгла,  а населенного пункта все нет и нет!  Навстречу нам вышла разведка:
 - Скоро будет поселок, и немцев там нет!  Видите там огонёк? Идите прямо на него!
 Кажется, вроде  бы,  огонёк   близко, но мы  идем, идем, а дойти не можем. Как бут – то он  удаляется от нас.  Наверное, мы уже  не идем, а ползем - всё на одном месте застыло!
 Мы глубоко проваливаемся в сугробы снега. Морозный  ветер злобно рвёт шинели  и пронизывает насквозь, но мы настойчиво идём и идём.  Но почему   огонек все стоит на одном месте?  Почему  всё   такой же далёкий?!
  Наконец – то  мы видим на  снегу совсем близко черный силуэт домика и надворные постройки. Вот и наш  заветный огонек в окошке! Только постучали,  как  хозяин, даже не спросив,  кто пришёл,  открыл нам дверь.   
Он  уже ждал нас и не гасил каганец на подоконнике, чтобы  мы  не сбились. Хозяин  был сапожником, очень бедным.  Он всю ночь продолжал работать и  не  словом не обмолвился  с нами.  Нами занялась хозяйка. Она сказала:
 - Мы бедные.   У нас нет ничего, чтобы вас угостить!
 - А нам и ничего и не надо.  Только переспать прямо на полу и это будет хорошо!
 - У нас нечего вам постелить!
 - А у солдата все есть: шинель под себя и с головой ею укроется…
Матвеев, связной ротного Кузнецова, сразу нашел для него место. Устроившись, Кузнецов приказывает мне:
 - Поставить караул по два человек!  Но,  чтобы стояли не больше часа ввиду холодной погоды!  Выполнять!
 - Есть, выполнять!
 А продрогшие солдаты всё    лезут и лезут в домик. Хозяевам ничего не остаётся, как со всеми детьми (две девочки лет по двенадцать и маленький мальчик, который еще не умел говорить)  залезть  на кровать.
Выйдя во двор, я быстро нашёл  место для  первого караула и, взяв пару солдат,  повел туда. Это была конюшня. Там стояла корова, от которой пахло молоком,  и до самого потолка было наложено душистое сено.  Здесь было уютно и совсем тепло, а  из   маленького  оконца удобно  вести наблюдение.  Второй караул я поставил в небольшой сарай, где были сложены дрова и сено. Здесь тоже  затишек  и так же  отличный обзор  для караула.
Вернувшись в домик, я обнаружил, что мне некуда  притулиться,  -  всё сплошь  занято.   От усталости и холодрыги   все спят мертвецким сном!    Я,  кое -  как,   пробрался  между  спящими до хозяйской  кровати, присел на краешек и прошу женщину:
 - Можно я прилягу у детей в ногах, поперёк кровати?..
 - Хорошо, ложись.
 - Если я усну, то через час разбудите вот этих двух солдат, а потом других двух разбудите.  Только, не стесняйтесь,  сильнее толкайте.   Люди   устали и промерзли.   Их будет трудно  разбудить!
 - Ладно, ладно, разбужу!  Не волнуйтесь.
  Хозяин - сапожник все колотит и колотит  монотонно,  будто  спать укладывает. У меня сразу слиплись  веки,  и я  проваливаюсь, как в бездну.   Свозь сон,  я слышу, как  малец  лазит по мне,  играет,  но я не могу проснуться.  Усилием воли,  разлепив  глаза, я вскочил и спрашиваю хозяйку:
 - Караул меняли?
 - Скоро надо менять.
Еле  растормошив     солдат и  сменив  караул, я  снова лег поперек кровати.  Взяв бодрствующего малыша на руки,  я положил его рядом, обнял,   и  мы по братски   уснули.  Проснувшись от стука молотка  сапожника,  я  первым делом  спросил у хозяйки:
 - Караул меняли?!
  - Меняла,  меняла.  Много раз.  Не волнуйтесь.
Накинув шинель, я вышел во двор.  Было  уже совсем  светло, и кое-где, хрустя снегом,   ходили солдаты.  Хороший морозец! Не меньше  пятнадцати градусов.  Вскоре приехала кухня, и  мы получили горячий завтрак. И снова вперед, боевым порядком.
После обеда пехота  продвигалась всё медленнее и медленнее. Было заметно, что люди очень устали. К вечеру мы достигли нескольких домиков. Они стояли вдоль поляны, были без жильцов  и без окон. Я поместил свой взвод в один из них. Но  война войной, а обед по расписанию!  Прикатила полевая кухня и накормила нас  горячим ужином. Жить стало веселее!  Солдаты забили  те окна, где нет стёкол,  и растопили печку. Все думали, что тут погреемся, а  может и переночуем , но  тут приходит командир полка Тарасов и даёт команду
 - Подъём!
Затем, он срочно вызывает ротного  Кузнецова и приказывает:
 - Немедленно  привести роту в боевой порядок! Будем продолжать наступление, а  с полночи будем форсировать Одру!    Кто первым достигнет реки -  форсировать любыми средствами, не теряя ни одной минуты!  Там за Одрой - город  Катовице.  Под ним окружен наш батальон  и он  ведет тяжелый бой!  Мы должны оказать помощь нашим товарищам   солдатам!    Как можно быстрее  все, как один,  -  форсировать Одру!


                ФОРСИРОВАНИЕ ОДРЫ

Тёмное небо, без намёка  на звёзды, рассекают осветительные ракеты. Значит скоро   Одра!   Снег, покрытый  задубевшей  коркой,   выше,   чем по колено. Ноги проваливаются,  и их приходится с трудом вытаскивать. Свистит  ледяной   ветер и  достаёт  до позвоночника. Пехота продвигается очень медленно, шаг за шагом, все вперед и вперед!  Уже  слышно, как рвутся снаряды и мины.
 Перед нами   ровный берег реки,    покрытый    льдом.  Я пошел по нему – трещит!  Опасно. Тогда я лег и пополз по - пластунски.  Лед хорошо держит,  и я  махнул рукой взводу. Все поползли за мной. Я  подумал, что это Одра, но по сети передают: «Ваш взвод одолел затон Одра! Река впереди!»   
 Вот она,  какая – Одра!  Наш берег пологий.  Русло реки   шириной метров двести  скованно льдом.  И  только вода  в   разрывах,  которая  кажется  чернее чёрного, течёт быстро,  изредка   пронося  куски льда.  Противоположный   берег   высокий.  Это сразу наводит меня  на мысль: « На  высоком берегу, наверняка притаились  окопы противника.  Предметов, чем  форсировать русло, нет,  кроме как вплавь.   Но об этом и думать нельзя – пойдут на дно как утюги».
 Я отдаю приказ:
 - Быстро,   вправо и влево по два солдата! На расстоянии до  полсотни метров   проверить, есть ли  признаки, чем  форсировать Одру!
 Слева, сказали, что  ничего нет, а справа  -   совсем близко взорванный мост. Это  вселяет  мне надежду:
  -   Идём к мосту.   Ступать на снег, как  можно тише.   Прекратить разговоры и смотреть только на жест руки.  Мы находимся под носом у противника.   До него не дальше, чем    сто  пятьдесят метров, а у моста и того меньше.  Если нас обнаружат, то нам некуда деваться с этой белой простыни.
 Под взорванным мостом,  недалеко от дороги, я  обнаружил  несколько штабелей щитов. Эти щиты были приготовлены для ограждения дороги от заноса снегом. Мы молча начали работать и  носить эти щиты, чтобы  заполнить бурно текущий разрыв воды  метров в  десять. Не чувствуя, что от мороза пальцы до крови прилипают к металлу, мы связывали щиты  разными кусками проволоки  и  вскоре   соорудили нечто  похожее на кладку. Я ступил   первым, но она подо мной  утонула.  Показав рукой  « добавить щитов!»,  я снова пошел по ней и благополучно перешёл на ту сторону Одры. За мной  осторожно    переправился весь взвод.
 Я  послал троих  солдат обследовать  высокий берег противника. Через десять - пятнадцать минут они  вернулись и доложили:
 - Наверху, в длинных окопах немцев нет.  А возле дороги, к мосту - там немцы.  Их человек десять. Они греются,  бегая  и толкая  друг друга.
 - Всё понятно.  Не теряем ни одной минуты – идём в бой!  Приказываю – без моей команды -  ни одного выстрела!  Если мы обнаружим  своё присутствие  раньше времени, то  они нас   выбьют отсюда.    Вперёд!
Ввиду внезапного наступления в ночное время, мне хотелось провести этот бой аккуратно, без выстрелов и шума.  Но  так не получилось.  Какой -  то немец успел -  таки   выстрелить и началась перестрелка, которая длилась  три, четыре минуты. Затем все стихло. Один из охранников,  пользуясь моментом,    всё же успел удрать. 
Без потерь мы  подавили  боевое охранение немцев. На  шум выстрелов,  к нам сразу прибежала вся рота вместе с командиром Кузнецовым. Уже вместе,  мы  двинулись  по длинному  пустому окопу противника. Немцы  начали усиленно  кидать ракеты освещения, стараясь определить,  сколько нас тут и где мы.
 Примерно  по нашему району,  начался минометный обстрел.  Вскоре, мы увидели на белом снегу черные фигуры немцев. Они идут в атаку  и стреляют короткими очередями, вроде   как слепят нас, но этим самым выдают  себя.  Их теперь не трудно определить по вспышкам и легко брать на прицел. Уже слышна  немецкая речь и картавые  команды. Кузнецов  кричит:
 - Приготовиться к отражению атаки! Прицел по вспышкам автоматных огоньков!  Огонь залпом - пли!
 После первого залпа,  сразу все огоньки погасли  и далее,  мы   уже палим  наугад. Немцы закричали и побежали  назад. Сразу  стало тихо. 
      Утром,  я посмотрел в ту сторону, откуда  немцы шли в атаку. Они подошли  вплотную   к нам и  теперь лежали  недвижимые. Все они были  одеты  в толстую,  меховую одежду, лежали,  как белки,  воткнув  свои морды в  снег.
  Мне  передают команду принять по длинному  окопу влево,   и я продвигаюсь все глубже.  Вскоре,  я  вижу  всех командиров полка и батальона. Значит,  все форсировали удачно, без потерь. Нам указывают ориентир наступления на город Катовице и мы  готовимся к бою.
 

                ПОСЛЕДНИЙ  БОЙ

Ракета!  Мы все бежим в атаку. Противник открыл  очень плотный, сильнейший  минометный и артиллерийский огонь. Атака не состоялась,  и я, как все,  возвращаю  взвод в окопы. Пришёл связной и передаёт:
 - Всех взводных и ротных немедленно  к командиру полка Тарасову!
 Ну, думаю, сейчас нам будут читать мораль за сорванную атаку.  Но  командир полка,  подполковник Тарасов говорил  по существу, коротко и ясно:
 - Вы что спины подставляете фашистским пулям?!  Так будете ходить в атаку -  вас не останется ни одного! Понятно?
 - Понятно.
 - Чтобы ни было, мы должны прорваться в окруженный батальон и оказать помощь товарищам-братьям! Понятно?
 - Понятно.
 - Ни один солдат не должен бежать назад! Понятно?
 - Понятно.
 - Верность воинской присяге и клятву нашей Родине мы должны выполнить до последней капли крови и до последнего вздоха!  Понятно?
 - Понятно.
Ротные офицеры  говорят:
 - Не мешало бы обработать передний край обороны противника.
Тарасов  на это отвечает:
 - Я это все знаю!  Наша артиллерия  и минометы не могут быстро форсировать водный рубеж Одры!  Все,  что есть -  это  легкое вооружение! Оно  будет работать на полную мощность!  Тыл противника будут обстреливать наши дальнобойные  пушки.  Авиации тоже  пока нет! Идите по своим взводам и каждому солдату донесите так, как сказал я! Вам понятно?
 - Понятно.
 - Идите,  готовьте людей!   Через тридцать минут повторим атаку! Сигнал ракеты   и все,  как один  -  только вперед! Понятно?
  - Понятно.
 - Можете расходиться по своим местам.
По возвращении к своему взводу,  я также доходчиво объяснил своим бойцам:
 - Мы должны выполнить приказ   Родины! Ни один назад не побежит, только вперед! Понятно?
 - Понятно.
 - Выполним?
 - Выполним!
Мы опять ждем сигнала   в атаку. Ракета! Все,  как один,  встают и без оглядки  бегут вперед. Наши минометы бьют по переднему краю противника, а глубоко в их  тылу  рвутся тяжелые взрывы снарядов. Это наши дальнобойные пушки стараются. Одновременно, противник ведет огонь из своих минометов и орудий по нашей пехоте. Вокруг рвутся снаряды и мины. Сразу стало темно,  видимость совсем плохая.  Посмотрев  вправо, я как слепой,   ничего не   вижу! Где наша рота?! Чёрные столбы земли,  гейзерами   вырываются  прямо  из- под  ног.  Короткие вспышки огня   ослепляют меня.  Я нигде не вижу людей!
  В это время противник открыл огонь из пулеметов «эмга».  Они строчат сразу из нескольких мест.  Перекрёстный огонь! Тут,  наконец – то,   боковым зрением, я  замечаю  свой взвод, который залёг в снегу.  «Надо подбежать ближе к своим  товарищам!» - мелькает мысль.  Но в это время,   меня резко и  сильно ударило по правому локтевому суставу и выбило  автомат.
Кубарем,   покатился  я по  снегу, а в глазах  ярко  заискрило,  и  поплыли  круги всех цветов радуги.  Знакомые ощущения! Но, быстро очнувшись, я  глянул  в сторону  противника и увидел, как неподалеку шевелятся две черные точки. Немцы!
Расстояние между нами было не более семидесяти метров.  Они сидели в окопе и корректировали миномётный  огонь.  Но стрелять мне по ним   нечем!  У меня за пазухой только запасной диск с патронами, а гранату левой рукой я не докину.
 Но вот минометный  и орудийный огонь перешел на методический  -  бьют изредка. Только пулемёты  «эмга» не умокают, и продолжают захлебываться от выстрелов.    Мне  слышно, как Аслаев дает команду:
 - Короткими перебежками влево, там небольшой овраг!  Все в овраг!
 Для меня это означает,  что я  останусь лежать здесь,  как подвижная мишень!
 Мне   до метеликов  в глазах   невыносимо   больно пошевелить рукой.  Но я моментально решаю:  «Нужно сделать короткую перебежку в направлении своего взвода, как бы не было больно отрывать раненную руку от снега!»  Я вскакиваю в рост  и мчусь   в направлении  своих!
 Эти два немца, сразу заметили меня и  стали стрелять из пулемета. Мне видно, как поднимается столб снега и движется  прямо на меня. А я, как глупый мальчишка,  подумал:  «Не попадешь, проклятый фашист, все равно убегу!  Не догонишь, сволочь!»
  В этот момент, как металлическим ломиком,   меня садануло  по правому коленному суставу.  Сделав несколько вынужденных кульбитов,  я вновь  прихожу в себя. В глазах летает «праздничный» фейерверк, а на душе мрак:  «Вот теперь я точно лежу,  как мишень для этих двух немцев.  Мой взвод  принял влево и больше они меня не видят.   Они не знают, что  меня ранило,  и потеряли  из-за плохой видимости».
Двое немцев всё  что – то  покрикивают, а я, наблюдая за ними,  чего только не передумал: «Скоро ли наши пойдут в атаку? Ведь там окружен наш батальон, его надо спасать!    Почему нет атаки?  Значит,  у нас совсем мало  людей осталось.   Вот и лежи,  пока совсем не замерзнешь!  А   мороз   звереет!  Левая нога  мерзнет, ну  спасу никакого! ».
 А потом начинаю  ругать самого себя:  «Ну,  зачем я надел  эти трофейные сапоги?!»
 Это капитан Морозов, подсуетился и  дал мне хромовые польские сапоги, а теперь хоть караул кричи! Они совсем тонкие и левая нога отмерзает, а двигаться   мне нельзя. Проклятые фашисты, как только замечают, что я шевелю ногой, начинают стрелять. Когда пули касаются снега, то он  жёстко бьет мне в глаза, а какая выше летит, то совсем не моя. Немцы  стрельнут  раз  пять, и я вынужден надолго затаиться.  Проходит время,  ноги мерзнут так,  что сил никаких, и я снова шевелюсь. Тогда они по новой  начинают стрелять короткими очередями из пулемета.
 Я снова спокойно лежу, а сам  размышляю:  «Почему они не могут меня убить? Может их рукам холодно?  Или их душа дрожит? А может они не умеют стрелять? Аааа! У них, наверное, душа и руки трусятся  от страха,  и они никогда не попадут в меня!  Никогда!   Скоро ли наша пехота пойдет в атаку?   Нет никаких признаков! А уже темнеть начинает…»   
Все-таки немцы и в третий раз увидели, что я пошевелился,  и  снова испортили десяток патронов. «Я так и думал, что  им меня не убить!  Лучше буду потихоньку дремать и замерзну.    Зимой быстро темнеет и немцам  уже плохо  меня  видно.  Не дождётесь!   Всё равно  буду качать рукой и ногой, чтобы хоть капельку  согреть  свою душу!»
 Но немцев тоже достал мороз, потому что  они  вылезли из своего окопа и поползли к домам.  Вот теперь мне стало совсем обидно: и немцев нет,  и я не могу сдвинуться с места.  Мне не удаётся  оторвать от снега раненые   руку и ногу – они  примёрзли намертво! Не хватает сил  их  выдернуть и  попытки проползти по глубокому снегу  хоть  немного,  заканчиваются плачевно.   «Вот теперь мне  совсем нечего ждать.  Ночью никто не придет на помощь,   и я совсем замерзну. Буду,  как ледышка».
 И тут,  уже  в полузабытье, мне слышится   голос Аслаева. «Наверное по мерещилось.  Дай,  прислушиваюсь не контуженным ухом …  Да!  Точно!  Аслаев!  Он меняет караул!  Совсем близко!».     Собравшись с силами, я закричал во все лёгкие:
 -  Аслаев!
Мой товарищ  услышал! Приползли Иванов и Холодинский.  Они положили меня на плащ палатку  и волоком потащили  в маленькую  балочку,  где находился  наш взвод. Но ушли мы  недалеко.
 Только вытащили  меня на пригорок, как немцы засекли  нас и стали  яростно строчить из пулемёта. Иванов и Холодинский сразу залегли  и    по пластунски   переволокли меня за бугорок, где пули уже  не могли нас задеть.   
Меня поднесли к высокой  груде кирпича от  разваленного дома. Где – то  с боку притаился небольшой лаз в подвальное помещение,  и меня спустили туда.   Здесь горел тусклый свет коганца и находилось  множество раненых солдат и офицеров. Для меня уже не было места,  и я остался лежать при входе.
 Вот тут я и  вспомнил, что забыл в снегу, недалеко от немцев, которые меня расстреливали,  свою   сержантскую сумку.  Когда я понял, что мне  там замерзать, то на всякий случай, отстегнул её и воткнул глубоко в снег.  Там были списки взвода с домашними адресами, несколько разных приказов и распоряжений  и все  мои конспекты по   офицерским занятиям. Иванов и Холодинский  успокоили меня:
 - Да забудь теперь про  сумку. Весной всплывёт!   Спасибо, сам живой.  Сколько наших полегло сегодня…
 Эти солдаты  были у меня во взводе  пулеметчиками -   первый и второй номер.   Во  время атаки  прямым попаданием мина  угодила  в пулемёты,  и теперь они просто стрелки.
Мне сделали перевязку и спросили:
 - Когда ранен?
 - Вчера,  в одиннадцать дня.
 - А сейчас три часа ночи.   Получается шестнадцать часов!  Тебе срочно нужна кровь!  А у нас столько раненых, больше полусотни и всем нужна кровь. А у нас кровь только вытекает…  последняя.
  Пришел Аслаев,  и рассказал мне все подробно:
 - Это и есть  тот самый батальон, что находится в окружении.  Людей у них очень  мало в  живых осталось.  Больше  раненых.  Они  держат круговую оборону и закрывают доступ к этому  подвалу,  где лежат подранки.   Помощь им оказать  мы не можем!   Немцы только заметят нашего солдата, так бьют, гады,  прямой наводкой из танков, пока не останется  груда кирпича.   А у нас даже нет ружей  ИТР!.. Офицеры батальона просят нас вернуться назад, чтобы сюда дали больше легких пушек для прямой наводки по немецким танкам, да людей прислали  побольше.  Так что, пока темно,  поведу взвод назад  и  тебя будем тащить в свою роту.
Мы отходим за крутым берегом Одра. Противник нас не видит,  и мы благополучно  добираемся    к своим окопам. Когда подошли совсем близко,  нас встречает пулеметный огонь и Асланов кричит:
 - Вы что!  Мы свои!
 - Кто  - свои?!
 -. Второй взвод! 
Ротный Кузнецов приказывает  из  окопа:
 - Никифорова   ко мне!
Ему отвечают:
 - Он тяжело ранен!
 - Кто заменил?
 - Аслаев.
 - Аслаев идите сюда и доложите  все подробно, достигли или нет окруженного батальона?!
 - Мы были там, а помощи оказать не смогли!  Нас  почти  не  осталось!  А батальону  срочно  нужна большая помощь, у  них очень трудное положение!
Ротный спросил:
 - А где Никифоров?
 - Да вот,  лежит за окопом.
 Кузнецов поднялся из своего  укрытия  выше пояса и увидел меня.
 - Куда тебя ранило?
Я рассказал,  как все было. Ротный говорит:
 - Ничего!  Молодой,  всё  заживет быстро!   Мы тебя  сейчас же отправим в наш санбат.   Желаю быстрейшего выздоровления!
Иванов и Холодинский   сидели возле меня,  и  Кузнецов  заругался на них:
 - Ну чего   сидите, как квочки  на яйцах!  Скорее  несите Никифорова дальше,  за мост!  Там наш санбат!  Увидите, будут знаки. Вперед!
Мост я не узнал.  Он напоминал широкую, твердую дорожку. Сразу видно, что тут  хорошо поработали наши саперы. Иванов и Холодинский в конце моста захотели  передохнуть и покурить. Но тут  неподалёку разорвалась мина, и осколок  угодил  Иванову в челюсть. Он стал харкать кровью и   выплёвывать   зубы.  Но ребята собрались и понесли меня дальше. 
В санбате   вначале   оказали  помощь Иванову, а потом взялись за меня. Мне сделали переливание крови и всего загипсовали. Вскоре пришел начальник штаба батальона капитан Морозов. Он попросил главврача:
 - Прошу, оставьте Никифорова в нашем  санбате!
 - Его нельзя оставлять!  У него два тяжелых ранения с повреждением костей.   Таких  мы у себя не  держим! 
Морозов тоже   пожелал мне быстрого выздоровления и добавил:
  - Ну,  давай, Никифоров, держись! Скорей возвращайся в наш батальон! Будем ждать!
    Это было 21 января 1945 года,  и это    был  мой последний бой.  Бой   за Катовице.  Как  в   той песне поётся,   он оказался  трудным самым.
 За этот польский  город наши войска   бились семь дней и ночей. К сожалению,  я почти не знаю подробностей,  потому что  отвечал только за свой узкий участок и только в течение суток. 
 
ГОСПИТАЛЬ

  Из санбата меня отправили в полевой госпиталь. Он находился в здании, похожем на школу. Широкие  ступеньками  вели прямо на второй этаж.  Госпиталь  стоял на опушке леса и по обеим   его сторонам  простирались длинные поляны,  покрытые чистым  снегом.  Вокруг изредка ходили люди и стояли конные упряжки, которые  подвозили  или  увозили  раненных.  Ездовые положили  меня на крайнюю ступеньку при входе в это здание, а  сами  пошли узнать, куда меня  заносить.
  В это время несут носилки, на которых я вижу капитана Морозова. Он приподнимается  и   успевает  сказать мне:
 - Никифоров, я   догнал тебя.  Будем теперь вместе ехать на свою Родину.
«Лучше бы меня сейчас   скорее занесли  в тепло»,  - подумал  я,  а сам любуюсь на  белую поляну, на синевато -  серое  небо  и   слышу, где – то вдали,  гул мотора.  Вглядываюсь в легкие облачка, но самолёта  нигде не вижу.  И вдруг прямо над поляной, совсем низко, вылетает немецкий истребитель.
 Он разворачивается  боком, и летчик,  высунув голову,  смотрит на землю. Затем, с резким шумом мотора,  самолет делает заход на здание. Из его брюха  кучно посыпалось  много-много мелких  бомб.  Касаясь земли, они  рвутся возле здания и на краю опушки леса. Стекла в окнах зазвенели и посыпались на землю.  Началась паника. Лошади  заржали,   и вместе с повозками резко  срываются с места. Люди в испуге  разбегаются,  кто куда.  С первого этажа выпрыгивают легко раненные и бегут на опушку леса. Тогда стервятник делает второй заход на это здание и строчит из пулемета по убегающим людям.  Он  опять сбрасывает, похожие на гранаты,   небольшие  бомбы    и  победоносно  улетает в сторону фронта. Сразу стало тихо.
 Люди ходят  медленно и растерянно, вроде  что-то  потеряли    или  что-то ищут.    Санитары в  белых халатах  бросились в лесок и выносят  на носилках тяжело раненных. Я лежу и думаю: «От смерти убегать не надо.   Она тебя везде найдет!».
Вскоре меня занесли на второй этаж в  широкий и длинный  коридор, который  был  полностью  забит  тяжелоранеными.  Они лежали  прямо на полу   впритык  друг к  другу,   и меня оставили в проходе  с краю.    Медсёстрами и нянями   в госпитале работали  польские девушки,  и что у них не спросишь, они все время отвечают: «Добже,  добже  пан!».
 Но здесь я пробыл всего неделю,  и  нас  перевезли на железнодорожный полустанок, где  стояло много пассажирских вагонов нашего производства. Когда нас насобирали на полный состав,  повезли в СССР.
Везли   долго, сорок пять суток.  По дороге, не выдержав  яростных нападок блох,  я сломал весь гипс с   ноги.   Рана  зарубцевалась,   и я стал осторожно ходить по вагону, хотя  коленный сустав не хотел сгибаться.  Стоило мне попытаться  хоть немного согнуть его,  как резкая боль пронизывала  до мозгов.
    Нас привезли в город Астрахань и разместили  в госпитале  № 57-64. Здесь мне сделали  не большую операцию правого локтевого сустава,   удалили несколько мелких костей. В карточке записали: «Сквозное пулевое ранение локтевого сустава».  А ранение ноги,   изучив  на рентгене,   назвали так:  «Слепое пулевое ранение правого коленного сустава».  Хирург объяснил мне:
  - Чтобы  убрать эту пулю,  нужно  раздробить коленную чашечку. После такой операции,  ты навсегда  останешься  инвалидом!    Пуля там хорошо сидит.   Да   и после операции будешь с полгода в гипсе  прыгать.   Вот и выбирай!
  Я выбрал пулю. Она  навсегда   осталась в  суставе, как зарубка, чтобы помнил.  Теперь она,   как живая,  реагирует на  погоду и   выкручивает  моё   колено. 
 В астраханском  госпитале я пробыл немногим больше месяца.
 Но рано или поздно   все войны заканчиваются. Наступил долгожданный  День Победы, 9 мая!  Мы  дружно отметили его  в госпитале.  А  10-го мая,  всех  дружбанов   выписали в воинскую часть  за то, что очень хорошо    отмечали  и   очень громко  орали  «ура!». Главврач госпиталя  майор Бутаков так и  сказал:
 - Здесь госпиталь, а не передний край обороны!  Больные, так не орут!  Вот я вас и выписал в воинскую часть!   Там и кричите свое «ура!»!
Крикунов  набралось   человек тридцать. 12 мая мы прибыли в город Ставрополь,  в 4-й Кубанский корпус. Здесь собрались солдаты войны со всех концов СССР,  а больше всего с Кубани и все разговоры были только о ней. Работы  хватало на всех: пасли коней, косили сено, делали мелкий ремонт помещений
 Потом  нас, почему-то, отправили в город Новочеркасск в 45-й кавалерийский полк. Меня определили  работать столяром в сапёрной роте, и  я делал древки для знамён,  транспаранты,  стенные плакаты и прочие хозяйственные работы. Здесь тоже было много кубанцев и все меня уговаривали:
 - Поезжай на Кубань!  Ты увидишь, какая там красота, не то, что твой Урал и город Свердловск!  Тем более что родителей у тебя нет,  и тебя никто не ждет!
 -  Нет, меня там ждут!  Я работал в депо Свердловск -  сортировочная  столяром - модельщиком, а начальник депо Кудряшов всегда говорил: вот так надо работать, как этот пацан  Никифоров.  Такого начальника  разве забудешь?.. Он умел ценить труд большого и малого. Он знал, что я пришел работать в депо с четырнадцати лет и проработал там больше пяти лет. Однажды,  нам выдавали зарплату, а очередь длинная.   Стоят слесаря, машинисты и одежда на них очень сильно замасленная, а мне  не хотелось  лезть в очередь и пачкать рубашку. Ну, хожу я сбоку,  жду свою очередь, а тут идет начальник депо Кудряшов.   В руке  он держит  маленький молоток на длинном   держаке.   Он увидел, что я хожу в сторонке, подошел к окошку кассы и говорит слесарям и машинистам: «Все отойдите от окна!». Они отошли. Тогда  Кудряшов даёт указание  кассиру: «Выдайте Никифорову  зарплату  вне очереди!  И запомните  все:  вот так надо работать,  как этот пацан  Никифоров!»   А мне  было стыдно, что он меня хвалит в присутствии старших рабочих…
 После парада в городе  Ростове -  на -  Дону,  меня демобилизовали  в первую очередь, так как имел тяжёлые ранения. Подумав, все-таки решил съездить на Кубань и посмотреть  этот дивный край. Четыреста километров для солдата ничего не значат, да ещё и налегке.  Тощая котомка за плечами -  вот и весь мой скарб.  Не понравиться -  вернусь  на Урал.

НЕОЖИДАННАЯ  ВСТРЕЧА

 Чтобы быстрей добраться до места, в Ростове я сел на первый попавшийся поезд  в южном направлении.  Оказалось, он идёт в Минеральные воды.  В Тихорецкой  я вышел и стал подыскивать поезд на Краснодар. Один из товарных эшелонов  ехал  в моем направлении. Он  до отказа  был набит фронтовиками, которые везли трофеи  и за неимением места  меня никто не хотел пускать.  Поезд медленно трогается,   а я быстро запрыгиваю на подножку   и влезаю в вагон.  Поезд набирает скорость, подножку убирают и закрывают дверь. Все  недовольно зароптали, что посторонний солдат влез к ним в вагон, и говорят:
  -  Ну,  куда впёрся?  Нам  и самим места мало!
  -  А мне  места не надо!  Я и на полу полежу!
 Но вскоре,  мы  разговорились и узнали друг друга. Потом они стали что-то по списку выдавать и громко  читать фамилии. Кричат: «Донцов!» Я сразу обратил внимание на эту фамилию,  и моё сердце ёкнуло. Уж очень она хорошо мне знакома!
 - Кто такой  - Донцов? -  тихонько  спросил я у соседа,  и он показал мне на мужика, одетого в полинялую солдатскую форму. 
  - Да вон он,  сидит.
 Это был  крепкий мужчина лет пятидесяти пяти, среднего роста, плотный, с окладистой черной бородой. Подсев к нему, я стал расспрашивать:
 -  А у  вас есть сын?
  - Есть!  У  меня два сына!  Старший погиб под Москвой в сорк первом,  а меньший – офицер.   Думаю,  что  скоро вернётся.  Он писал мне  письма и был живой!
 - Его зовут Николай Дмитриевич?
 - Да,  Николай Дмитриевич.
 -  Наверно просто  совпадение.  Я знал лейтенанта Донцова Николая Дмитриевича. Он был командиром первого стрелкового взвода, а я был командиром второго взвода.  Мы всегда были рядом,  спали рядом,  ели  рядом и  вместе воевали больше девяти месяцев.    Этого Донцова, которого я знал,  сразила шальная пуля на моих глазах.  Мгновенная смерть.
  - Перестань душу царапать,  она и так не на месте!  И откуда ты взялся, на мою голову,  что много знаешь за Николая.
Папаша сел возле печки и молчит, насупившись,  вроде, он что-то думает. Тогда я осторожно сказал:
 - Донцов говорил, что жил в станице Славянской.  Он  все рассказывал мне  про Сад - Гигант  и за всю Кубань.  Да  мало ли Донцовых по всей стране!
 - Сколько ты будешь мучать мою душу?! -  осадил меня   бородач.
 Не зная, что сказать, я замолк и сижу. Но тут я придумал: « У меня же есть полевой индекс!  Но, как спросить этого человека?  Прямо не знаю.  Видно, что он  очень расстроен и не хочет разговаривать.   Эх,  была  не была,  сейчас   спрошу!»
 - Простите, папаша, а у вас есть полевой адрес вашего сына?
 - А как же!  Есть!  Да, вот он!
Он оживился и в  надежде, что мой Донцов просто однофамилец его сына,  подаёт треугольник письма.
 Мы сравнили индексы. Они  оказались  один в один. 
Отец Донцова  молча опустил конверт и отошёл в сторону.  Он   сел туда,   где  потемнее,  и отвернулся от всех. В вагоне все примолкли.  И только ритмичный стук колёс отбивал  свою неустанную  дробь.
Я не мог сидеть и взволнованно встал. Посмотрев в   сторону отца Коли Донцова,  я  увидел его багровое лицо, по которому катились крупные, безутешные  слёзы.
 Поезд начал тормозить,   резко дёрнулся  и   остановился.  Двери  открыли   и все кричат:
  - Краснодар второй!  Краснодар второй!
Солдаты стали выгружать свои вещи прямо на землю.   Донцов подошел ко мне и положил свою  мужественную руку на моё плечо:
 -  Подожди! Я понимаю, что такое может быть на фронте всегда.   Сам всю войну  прополз.    Но почему детей, а не меня?!  У меня теперь никого…  Сынок!  Поедем жить ко мне   в Славянск!
 Я сразу сказал:
 -  Нет!   Вам на всю  вашу жизнь хватит и  того, что я рассказал.  Я с вашим сыном был больше девяти  месяцев.   И если я вам   всё буду  рассказывать и вспоминать каждый день, что мы испытали, то вам не будет легче от этих рассказов.  Он был  хорошим человеком и настоящим другом.   Лучше и быть не надо!  Больше ничего не могу говорить.
И я направился вдоль путей на Краснодар - первый. Не доходя вокзала, я заметил знакомую фигуру, которая удалялась от меня вдоль перрона. Добавив хромого шагу, я подумал: «Не ошибся ли я?».  Но чем ближе я подхожу, тем больше волнуюсь, потому что убедился, что это он. Не доходя метров десяти,  я окликнул:
 - Кузнецов!
 Человек  повернулся - точно Кузнецов! Мы обнялись, расцеловались и отошли в сторонку. Тут был длинный прилавок и женщины продавали домашние продукты. Мы сели на край   и стали разговаривать. Он спросил:
 - Куда путь держишь?
Я показал  в сторону Новороссийска и коротко рассказал о  своих  намерениях:
 - Родился я на Урале, в городе Свердловске.   Работал в депо Свердловск-сортировочная столяром – модельщиком. Родных все равно нет. Городской жизнью немного пожил, а  теперь хочу попробовать сельской жизни на Кубани. Примерно  в Крымской  или Абинской,  мне все равно.   Найду работу столяра или сторожа.
  - Напрасно!   Пожалеешь!  Я теперь командир воинской части Пластунской пехоты и  моя  часть стоит  на старой Кубани. Вот идем со мной!   Я тебя устрою к себе, восстановим  офицерское  звание и будем ходатайствовать о твоих наградах, к которым ты был представлен, но не получил.  Ну,  что тебя держит?..   
 -  Я теперь плохой солдат. В правом локтевом суставе сквозное пулевое ранение, а в правом коленном суставе пуля сидит.  Контузия левого уха. Плохо слышу.    Ну и так, по мелочи, несколько ранений и контузий.  Не могу  я увлекать своим личным примером солдат!    Расскажи  лучше про нашу часть!
  - После Катовице   людей  осталось очень мало и нас расформировали. Наша часть охраняла аэродромы.   После победы мне присвоили звание майора и наградили двумя орденами Красного Знамени, несколькими другими орденами, и послали в Краснодар командиром части Пластунской пехоты.
Может быть, он рассказал бы мне  что-то еще  и более подробно,  но я перебил его. Сдерживая подступившее  волнение, поделился,  что ехал в одном вагоне с отцом Донцова и, опустив подробности,   рассказал о встрече с ним. 
Кузнецов спрыгнул с прилавка:
 - Да ты что!  Ну,  надо же!   Так,  где ты, говоришь,  отец Донцова?
Я показал рукой на Краснодар - два. Кузнецов заторопился:
 - Мне надо с ним  обязательно поговорить!  Если надумаешь,  приезжай!  Я  ещё долго буду  на старой Кубани стоять!   Найдёшь!
Он пошел искать отца Донцова, а я  зашел на вокзал и стал ждать поезда в сторону Новороссийска.

АБИНСК


 Вскоре подошел какой-то поезд в мою сторону, и я сел в вагон.   Проводник спрашивает:
 - Где будешь вставать?
 - Не знаю.  Абинская  или Крымская, мне нет разницы.
Когда доехали до Абинской, я спрыгнул с высокой подножки.   Заглянув внутрь   вокзала, никого не обнаружил.  Кругом пусто. Мягкий снег лежит по колено, а мороза  совсем нет.  Домики маленькие, и людей  не видно. Смотрю,  едет мужик на телеге в упряжки с двумя быками. Я спросил:
 - Где центр станицы?
 - Садись, подвезу, там увидишь!..
Мы сразу разговорились. Это был Дегтярёв Иван.  Он работал ездовым на быках на консервном заводе.
 - Солдат,  останавливайся   у меня, пока найдешь работу!
 - Ладно, останусь!
Без особого труда, я  нашёл работу  в Абинском опытном поле ВИТИМа. Там меня приняли столяром хозяйственных работ и, встретив 1946 год, со второго  января   я  приступил к обязанностям. Здесь мне посчастливилось  сразу найти  подругу для жизни – Кочубей  Нину Филипповну.  Теперь  она Никифора.  За работой время идет быстро, и незаметно мчатся годы. Вот и дети выросли – три дочери. Все получили высшее образование. Отметили три свадьбы. Имею три внучки и одного внука.
 Многие  ветераны войны  ведут переписку со своими однополчанами и даже  встречаются. Мне тоже захотелось  наладить контакты со своей ротой и разыскать своих друзей по боевому братству.   Нет большей  радости, как встретится с ними,  поговорить о длинной прожитой  жизни  и  вспомнить   фронтовые годы.
 Вначале я  обратился в редакцию газеты «Красная звезда». Пришёл ответ: «Обратитесь в Московскую секцию совета ветеранов войны, к  товарищу Меречиму».  На  мой запрос  сообщили: «Такой  дивизии нет». Зная, что  эта дивизия формировалась в городе Гатчина под Ленинградом, я тогда  обратился в Ленинградский совет ветеранов войны. Опять пришел неутешительный  ответ.
Подумав,  что может быть,  неправильно  указан  номер дивизии в военных документах, я решил ехать в Ленинград: «Уточню  всё   на месте!».  Ещё мне очень хотелось посмотреть, каким стал этот город  сегодня, спустя сорок  лет после  окончания войны.  Когда я его видел, он был сильно  разрушен, особенно его  пригород. Это были  груды  руин, кирпича и множество замурованных в бетон огневых точек сплошной обороны   Ленинграда. Тогда мне казалось,  что нужны десятилетия упорного труда,   что – бы разобрать  эти завалы  с  бетоном.
 

 «УТРАЧЕНО БЕЗ ПОСЛЕДСТВИЙ…»

В Ленинград мы отправились вместе с женой.  По приезду,   сразу   поехали на окраину города,  где стояли  огневые точки. То, что увидел,     очень впечатлило:
  - Нина! Тут даже нет никаких  признаков старой обороны города!  Просто не вериться,  что здесь была война!  Всё заново отстроено! 
Мы  с трудом нашел один бетонный дзот. На нем табличка с надписью:  «Здесь стояли защитники города Ленинграда. Они стояли насмерть».
- Этот дзот оставили, как памятник истории войны и обороны города – героя.   Едем в военный музей Ленинграда! 
В первом же зале, я нахожу  на стенде  боевой пункт нашей дивизии,   
который   находился близ города Выборга.  Моё сердце  забилось учащённо:
 -  Нина, смотри, где мы стояли!  Видишь?   Всё верно указано!  В направлении Выборга!
На моё  обращение,   в  администрации  музея  ответили:
 - У нас таких данных нет.  Вам нужно  в военный музей архивов. Вот вам адрес.    Это  недалеко от Невского проспекта.
 «Военный музей архивов» -  читаю я и захожу  в помещение.  Людей  почти нет. Большой зал.  По обе стороны мягкие стулья, а  на стенах большие картины.  Посредине  сидит дежурный в звании майора, и я подхожу  к нему. На  вопрос,  откуда прибыл, сказал, что с Кубани. Затем,  коротко поведал,   что меня привело сюда.  Он потребовал все документы и что-то записал. Затем   встал и ушел в боковую дверь. Через некоторое время, он появился вновь и говорит:
 - Никифоров, заходите!
 Майор идёт впереди, а я  следом за ним. Мы вошли в другой зал с большим письменным столом,  и он  показал мне  на стул:
 -  Садитесь!
 Здесь тоже  висели большие картины,  вдоль стен мягкие стулья, а от двери до стола ковровая дорожка по которой я  и зашел. Открывается вторая дверь в этот  зал и заходит человек,   одетый в красивую  военную форму  с погонами генерала. Он  идет прямо ко мне,  и я   по - солдатски    браво  встаю. Генерал подает руку и называет меня по имени и отчеству, как вроде старый знакомый. Он садится за стол, и я тоже присел. Генерал  попросил   рассказать все по порядку:   где я воевал со своей  дивизией, где был ранен.  Он  внимательно  выслушал   и говорит:
 - Идите,  погуляйте пару часиков, а мы сейчас всё найдём!
 - Я буду вам очень признателен!
Он подал мне  руку и крепко пожал:
 - Счастливого отдыха в нашем городе Ленина!
В приёмной меня уже ждала жена.   Моя  Нина Филипповна сидела  на мягком стуле и рассматривала  картины на стенах. Она нетерпеливо  теребит меня:
 - Ну, шо?   Рассказывай скорей!
 - Был я  на приеме у генерала. Такой простой генерал.  Он подал мне руку и назвал  по имени и отчеству,  как вроде старый знакомый.  Обнадёжил, что сейчас всё найдут!   Он пожелал нам с тобой хорошего отдых в городе Ленина и велел погулять пару часиков.
 - Количка! А ордена твои найдут? Ты ж рассказал генералу,  шо  тебя наградили, но ты ничего не получил?  Ну,  из - за того,  шо   сильно ранило,  а потом в  госпиталь увезли.
  - Нет!  Я  рассказал, самое главное!  Как  шёл с дивизией от Ленинграда до Одры.    Про бой за Катовице рассказал.  А награды…   Ну что награды?   Вот она,  самая большая  и ценная награда – моя жизнь! Чем я заслужил такое счастье?  Чем я лучше тех, которые навсегда остались  там, на войне.   Пойдём лучше  по Невскому погуляем!   
    Через два часа мы вернулись в военный музей архивов. Только мы открыли дверь,  как дежурный майор смотрит на меня и говорит:
 -  Никифоров?
 - Да, я.
Он держит в руках лист бумаги и читает:
 - Ваша дивизия была окружена,   штаб дивизии был разбит, а знамя дивизии утрачено. Дивизия была срочно расформирована по разным воинским частям. Все запросы и ходатайства  по данной дивизии не имеют никаких успехов и всё утрачено без последствий.
 Сказать мне было нечего,  и я вышел из приёмной.  Вот она какая -  война!
Билет был куплен на Краснодар за десять дней раньше,  и все дни напролёт мы с женой, как молодые, бегали из музея, в музей.  Куда бы  мы  ни заходили, везде  было много народа, а больше  всего финских туристов. Они были, на удивление,   раскованы  и  даже на Пискарёвском кладбище    вели себя так, будто они  у себя дома. Молодые финны весёлые и жизнерадостные,  грамотные и умные. Думаю, они  прекрасно понимали,  что их отцы и деды принесли тяжелый урон этому городу.    Вот они стоят вокруг скорбящей матери и чтут память павшим в блокаде от голода,  холода и  бомбёжек.  Стоит только  две фразы сказать, как  они  вспоминают   про  девятьсот дней блокады и про один миллион  погибших. Финны   больше не хотят никаких войн,  а  их  правительство,    настойчиво требует   объявит безъядерной зоной весь Кольский полуостров. 
 Но весь Ленинград за десять дней не посмотришь. Пора домой, на Кубань! Она стала  для меня родным домом  и  моей судьбой. Кто знает, как бы всё сложилось, если бы  не Коля Донцов, мой надёжный  друг, который между боями, с такой любовью рассказывал про «Сад -  Гигант»  и про самые вкусные в мире яблоки.  Кто знает?   
Наш самолёт  загудел, задрожал, как вроде сил набирается  и тихонько поехал.     Потом   он  перешел  на быстрый бег,  подпрыгнул и тихо полетел, помахав крыльями: «Прощай, Ленинград!».
 Вот прожил  шестьдесят пять лет, а впервые лечу на самолёте!
 Гул моторов выровнялся   и  мы  мчим,  как в сказке на лихом коне,  -  дух захватывает! Только нет в руках вожжей, а то бы крикнул: «Эй вы,  кони вороные, давай быстрее вдоль по Питерской – Ямской!».  Но не успел я  даже  вздремнуть, как  объявляют: «Перед нами Краснодар, идем на посадку, застегните потуже ремни!».  Я говорю  жене:
- Нина, застегнись потуже, а то вылетишь  из  кресла и  мы потеряем друг друга!
 Самолет  с шумом спускается вниз и уже маячит земля. С высоты видно -  до чего красивая Кубань!  Она вся в разных цветах, как краской нарисована. Реки синие, леса зеленые, сады, широкие поля. Узкой полоской стелется  дорога,  по которой бегут маленькие, как игрушечные, машины.  А домики,  похожие на спичечные коробки,  все как один белые!
Приземляемся. Людской разговор совсем не слышно,  как  будто   все  шепчут.  Самолет стукнулся колесом о землю, подпрыгнул вверх, потом бежит, как по кочкам и вскоре покатил по ровной дороге.  «Краснодар! Не торопитесь, все успеете!».
 Дверь открылась,  и перед нами трап.  Все здесь тихо,  спокойно и  светло. Кажется, даже воздух приятнее стал, чем  две недели назад. Вот она,  человеческая привычка  к своему  местожительству!  Завтра расскажу  куму,  Фёдору  Буцу,   о поездке в Ленинград.  Он, как и я,  фронтовик  и  поймёт меня без лишних слов.
 И все  же до конца своей жизни, я буду думать о своих однополчанах! Прошло сорок лет, а война живёт в моём сердце! Иногда думается, что мои  друзья - однополчане работают рядом со мной,  но я их просто не вижу и, наверное, никогда не увижу.   
По рассказу Кузнецова, я знал,  что в нашей дивизии людей осталось очень мало. Но и те, кто ещё живы,  не имеют  возможности найти  друг друга, встретиться,  как   будто  нас  и не было на самой кровопролитной в истории человечества войне! «Всё утрачено без последствий»   
Утрачено.   Но не для ветеранов войны!  До последнего вздоха, мы будем помнить,  видеть во сне  и даже говорить со своими друзьями по оружию.   Но это будет только сон!   

 Инвалид Великой  Отечественной  войны  Никифоров Николай Антонович.