Длинные волны
Эти состояния похожи на вдохновение. Во всяком случае ВДОХ — точно из этой области. Но течение мысли явно другое... Уход на римскую арену и превращение в гладиатора — это не процесс творческой фантазии, когда мозг и душа проецируют картинку. Все прямо наоборот — мозг любопытствует, он все видит в первый раз и слышит запахи, тактильно ощущает мир, который он по ситуации просто не мог додумать, так, как опыта и знаний в его оперативном багаже просто нет. Руки заплетают сандалию с бронзовой застежкой на подколеннике так просто и быстро, будто руки без ума знают эти движения, а сознание только изумляется тому носителю, которого удается наблюдать изнутри его. Так же оно изумляется тошнотному запаху скисшего горящего масла в светильниках, легкости войлочного панциря, который, оказывается, только внешне кажется жестким и металлическим, а это всего лишь прессованная клееная кожа на тонкий войлок. Впрочем, все разумно, удобно и.... Это позже я пойму, что стрелы вязнут в таком панцире, а пока опыта нет. И мы вырываемся с арены по трупам заколотых зверей, команды противника и этих нелюдей, непонятных существ, словно вырвавшихся откуда-то из инфернальной бездны.....
Мальчик со сломанной рукой не мог подняться со ступеней, его сшибали и сшибали бегущие по скамьям и ступеням люди, теперь уже вперемешку — и гладиаторы, и граждане этого города (я все ещё не уверен, что это Рим и вообще что-нибудь столичное). По ту сторону арены зрителей уже не было – всё в кислой пене, выпускаемой из маленького огнетушителя Радостевой. Наташа увидела меня, пытающегося сквозь толпу прорваться назад , что-то беззвучно, будто надорвавшись,кричит водителю «Скорой помощи», симпатичному молодому мужикув расшитой золотой нитью тунике, который… О, Боже! Да он тащит волоком по арене Рудольфа Кика! Рудик жив, он пытается опереться на руку водителя, но руки его не держат, как, впрочем, не выдерживает и мужичок. Ещё бы – тащить такую дылду – они оба падают на труп рослого преторианца, спотыкаясь о его загнутую на щит ногу. В какой-нибудь обычной ситуации их падение было бы очень смешным в своей неуклюжести, но сейчас сквозь пену по ту сторону арены выглядывают лица (если так можно сказать)тех самых сущностей… Их держит пена! Как? Рудольф подхватывает, лежащее в шаге от него сломанный бронзовый топорик убитого набатийца, лежащего поперек римского легионера. Топорик от крови теперь кажется черным, и больше похожим на посох…
Все правильно – пена. Пена! Страх летит не по законам баллистики, он не распространяется, как дым или вирус. Страх живет по законам фейерверка. И больше всего вспышек для его живучести должно произойти в глазах. Зрачок человека – вот инкубатор страха. Плотное полотно пены успокаивает зрачок. Всё остальное мечется в глазах тысяч людей и умножает страх.
На моей руке повис мальчик. Тот самый, который не может встать со ступеней. Правая рука его неестественно подвернута за спину, в глазах крик . Левой он цепляется за оторванную лямку задней части моего панцыря. С разбегу меня толкает толстяк, за ним ещё такой же, только лысый и мускулистый, как глиномес. Я опрокидываюсь на спину, и только коротким мечом, все ещё удерживаемым в руке, тыкаю в брюхо снизу бегущего по мне. Но на меня наступают ещё и ещё, я поворачиваю голову и вижу, как меркнут глаза мальчика и смотрят куда-то мимо меня. Туда, куда из его зрачков выскочил страх. В его полураскрытый рот забивают пыль хлопающие по мрамору сандалии сотен ног… Кажется, подо мной лопнула мраморная плита ступеней этого амфитеатра. Неужели от топота и веса этих людей? Я чувствую, как подо мной разверзается бездна, а уже улетая в неё теряю сознание.
Нет ни верха, ни низа, ни право, ни лево…Но кто говорит это? Кто это пытается разобраться с вопросом пространства – «верх-низ», «право-лево»? Это я? А кто это «я»? И сколько этого «я»? То, что было на арене – это где-то в памяти моего «я», но точка меня понимает, что все это только, как один лист громадного дерева, как отражение одной капли громадного количества капель «я» летящего во Мгле.
Одна из капель говорит мне голосом отца: «Вечны хлеб и вода, вино и хлеб. Они не вне тебя, а они часть тебя». Да, отец, помню… совершенно спокойно отвечаю я голосу отца, уверенный, что помнил об этом всегда. И в этот момент начинаю различать верх-низ и право-лево. Более того – я начинаю различать голос отца от голоса Отца.
…Землетрясение 1478 года под Рязанью испугало татарских лошадей и рыбу в реках. Рыба ушла на глубины и стояла так долго, что начала дохнуть от голода. А лошади, сорвавшиеся ранним августовским утром лета 6986 года, метались по полям, ломая жеребят в табунах, и собирая репей в гривы и хвосты на пожарищах от Мурома до Мещерского Городища и от Меленок до шатурских болот.
Сиротка-пастушок Неждан спал в трех могилах от меня. Мы с ним ушли из городища, когда татары порезали всю скотину, заставляли рыть руками землю, чтоб закидать потроха, собирающие тучи мух. Когда же разом занемогли жители северных землянок, а блаженная девица, вечно писающая стоя толстой струйкой , растопырив ноги, смеясь стала бегать посреди дороги в припрыжку и распевать «Мор-мор-мор, володимирский волчок, черный , седенький бочок… мор-мор-мор…», стало понятно – резню, которую устроили , как считалось, татары на муромской дорожке, устроили, возможно, совсем не они… Порезали, чай, владимирских муромские. От лиха…От мора чумного свою землю спасая. Мы ушли жить на кладбище. Вернее – именно жить-поживать туда ушел я, а Неждан просто увязался за мной.
А потом померла прям посреди у церкви у столба-позорища и блаженная дурочка, и погнали от Городища владимирских. И ушли татары, оставив гнить под навесами не довяленное и не досушеное мясо. Правда не далеко ушли – в дикие мертвые поля, где их табуны и тряхануло землетрясение.
Неждан крикнул мне сквозь кресты и заросли крапивы с иван-чаем: «Блаже! Мертвыи взывают, трусом гневаются ли, тебя ли зовут?»… Он стоял, растопырив ноги и руки, как морячок на шатающейся палубе, будто пытался удержать падающие кресты-мачты. Но то ли из-за его вида, то ли в самом деле мое положение между могилами было другое, но я был, словно в лодочке, словно поплыл. Ощущение это усиливалось из-за глубоко закачавшегося тумана - над землей, над полями и излучиной реки. Туман этот пошел волнами, как на море, и, казалось, он грозен своим накатом, уже хотя бы потому, что видимое делал невидимым и наоборот – открывал фигуры, вырывающиеся за ним и под ним… Это бежали кони и люди. Кони – в одну сторону, люди – поперек им – в сторону кладбища, к нам то есть…
- Куда вы бежите? – спрашивал я живых.
- К мертвым, - отвечали мне. Недоуменно. И в интонациях бегущих было что-то, типа, «Дурак что ли? А куда ж ещё – к мертвым, конечно…». Мы все бежим к мертвым. Сквозь туман. Сквозь дрожание земли, поперек движению лошадей и полету птиц. Мы все добежим. А некоторые дождутся. Мертвые придут сами. Как пришли ко мне и продолжают приходить. Оттуда – из прошлого. Ведь и эти, бегущие, тоже люди не моего времени, они мертвы давно и бегут мертвые к мертвым…Или живые к живым? Ведь я на кладбище «спал смертию сонной» именно потому, что мертвые были для меня частью меня, летящего во Мгле сквозь капли…
- Это всё из-за него! – закричала рыжая коростлявая баба, вернувшаяся с волжских степей такой, в коростах и почти лысая, заразившись однажды на скотоприемнике целым пучком болезней.. Она показывала на меня пальцем и выпучив глаза, кричала почти удивленно – дескать, как мы сразу не догадались, что это все из-за него – и мор, и землетрясение, и то, что владимирские резали муромских, и что лошади ломанули, разрывая качающийся волнами туман, - Это он будит мертвых и обижает небо!.
Она запричитала, закрутилась вокруг себя юлой. Вопли её были бы похожи на языческое заклинание, если бы не вскидывались так резко, кликушечьи и злобно.
Толпа остановилась и уставилась на меня. В их глазах были решены все вопросы, которыми мучился народ, столько, сколько он ходил по этой земле. Вот же этот ****юк, из-за которого и неурожай в лета 6967, и мор в 6969, и татары с юга, и владимирские с севера, и чирей на жопе, и плешь на затылке!… Земля, успокоившись от внутренних толчков, загудела теперь от топота, несущихся на меня. И ведь ни изгороди рядом, ни стога, а дреколья в руках уже почти у всех. Особенно вон – мужичок с бородкой клинышком – эх как ухватисто летит на меня с замахом. «Беги, Неждан!» - оборачиваюсь я к мальчику. А он уже бежит, он уже за стеной иван-чая и володушки, споткнулся о сгнивший крест, поднялся, и летит, летит. Улетел. Храни тебя, Бог, Неждан. Ты должен сегодня выжить, ведь положено тебе замерзнуть с рыбным караваном только через 22 года. Да-да, попадете вы в метель на пути из Студиславля на Владимир, заметет вас вместе с лошадьми и рыбой, и сгинешь ты, Неждан, но останутся у жены твоей трое деток. Беги, Неждан, беги – твои два внука погибнут на штурмовых лестницах при взятии Казани, и ещё два потомка почти точь в точь, как их пращуры, погибнут на стенах при взятии Азова. А далекая-предалекая дама из твоих потомков в 19 веке будет расстреляна французами в горящей Москве… Пожалуй, на той даме – бездетной сорокатрехлетней вдовице Феоктинье Сидоровне Неждановой, расстрелянной у бывших конюшен драгунского полка в Земляном городе и закончится род убегающего от бешенных односельчан сиротки. Неждановых в России много, но от этого Неждана пройдет линия к последней расстрелянной на Пречистенке. Ему же ещё предстоит наплакаться и вспотеть этим летом, чтоб через два десятка лет замерзнуть другим годом ровно на границе веков в летоисчислении от Рождества Христова.
Подземные толчки посшибали с ног бегущих ко мне. Лопнула могила слева от меня. Рыжая баба хохотала и крутилась на месте – ей почему-то было смешно и от вида падающих крестов на могилах, и от нелепого вида сбитого с ног городищевского люда. По ту сторону поля волной цунами поднялся стеной качаемый туман. Пена…Пена… Где-то здесь Радостева и шофер «Скорой помощи» тащат раненного Рудольфа Кика, а где-то подо мной пустоты. Чтоб не потеряться во вновь объявшей меня Мгле, я вспоминаю голос отца «Хлеб и вода, вино и хлеб…».
Никакого отношения к управляемым снам эти транспортации не имеют. Это, скорее, формирование какого-то лифта между временами, сформированного … отсутствием лифта. Взорванный препаратами мозг.