Масса возможностей. Это есть. А с чувством пустоты я на «ты» по-прежнему. Что дальше?
В 19 лет сидишь в зале со сверстниками. «Бесконечно малые, дифференциалы, берущиеся и неберущиеся интегралы…» Ещё четыре года и будешь дипломированно общаться с машиной (Фортраном, Коболом, Ассемблером…). А с собой?
Может, в рационально принятом решении мне помогли другие? А эмоционально – я где? Случайно толкаешь дверь маёвской изостудии.
«Непереживаемость» отлично берущихся интегралов – прикрыта дверью. Но что здесь меня сейчас встретит?
Здесь неумелая кисть в руке (позже понял, что это огорчение напрасное) пробует приноровиться к моему «хочется», и чувство ощупью находит свою форму через крынки, драпировки и первые портреты.
Инсайт. Моё отношение к себе и к другим существует и остаётся вне меня через краски.
Временное увлечение прочностью красок и технологией (перетирание и изготовление красок вручную – даже такое попробовал) закончилось ещё одним удивлением: своей крепостью картина или этюд обязаны не заводу – изготовителю холстов и красок, а твоему внутреннему состоянию, желанию, испытанию без оглядки на «правильное-неправильное» выразительных средств.
А учёба? Как же она - ритмичная, рациональная (и отпетый студент подтвердит – рациональная! – как бы не шумел май в весеннюю сессию)?
«Студия» отозвалась в ней, в этой учёбе, неожиданно.
Идёт лекция. Теория множеств. Что там за окном – уже не помню. На доске нарисованы силуэты множеств – замкнутые контуры с точками в них. Я представляю причёски, шляпки ломящихся в двери ДК, принимающего Театр на Малой Бронной. Изостудия располагается на третьем этаже, и мне видно всё.
Идёт лекция. Теория алгоритмических языков. Проясняют нашим головам понятие стека: мол, последним пришёл, но первым обслужился. Мало того, что солидарен с давно ожидающими в очереди, больше – я вижу в лицах удивление, как у тюльпанов пришельцу-зверобою, занесённому на их грядку.
На доске только точки и числа, формализованное определение людей. Геометрическая поверхность не вызовет отклика: «Вот бы повторить её!». И она формальна. Её нельзя касаться.
Всего природного же можно коснуться, и прикосновения художника (сидит в каждом, с образованием или без него!) ловят предмет навсегда. Гойя поймал «Расстрел защитников Мадрида», а Борисов-Мусатов «Агавы, освещённые солнцем» – навсегда!
Почему – Студия?
В каждом есть целый пласт гейзеров, импульсов, которые слово и логика не улавливают. Но они бьют изнутри. В живописи невыразимое в словах может быть и стать видимым.
Живопись никому ничего не доказывает; она опрокидывает логику, отвоёвывает у неё моё «Я». Она свидетельствует, что чувство занимает площадь, обладает высотой и широтой, имеет своё место и под студийным потолком и под солнцем.
Его форма в красках похожа или нет на «натуру» – дело вторичное. Главное, что она – след моего желания и вот здесь – на мольберте – существует.
Знакомство с композицией. Композиционное зерно начинается с беспамятства о законах. Они приходят чуть позже, когда есть что выразить. И первая организация холстов сводилось к масштабному предпочтению главного, подчинению ему остальных деталей.
«Не знать» особенно ценно для работы с цветом. Не узнавать цвета, а только важны ОТНОШЕНИЯ!
«Правильное» и «как надо» предлагается в студии не навязчиво, с напутствием «…можно и так попробовать». Им, образцам, отводилась своя «ниша», не вся стена. Пугаться, чураться их, как исключительно и полагаться на образцы – заблуждение, выветривается даже при лёгком доверии себе. Это опыт других людей – не больше.
Каким образом соотнести себя с необходимостью хотя бы мало-мальской учёбы и чему? Тем более, когда я студиец, а ещё не ученик академии.
Всё просто. В Живописи есть качества, называемые и языком её и средствами выразительности. Когда они проявляются?
Я пишу свою работу сегодня. Другой же человек (это тот же я, через два-три года, уже позабывший обстоятельства её написания, находящийся вне темы и её горения во мне) сможет «прочитать» её в будущем. Если так, то понимаю, что язык, посланничество, художественный жест существуют. Этому можно внимать и немного ( не на одном "изобразительном", но больше на "выразительном") – учиться.
До и мимо всяких академий.
Язык не сдерживает, он помогает и окрыляет.
Столкнувшись с необходимостью «звучать» живописной форме, я открываю средства, которые применяют художники с той же целью.
Замечаю «организацию» холста для усиления его действия у Гойи, Рембрандта, Пиросмани, Пикассо. Но, встретившись живыми и в одном зале, они не подали бы, возможно, друг другу руки.
При этом сказать было что КАЖДОМУ из них!
С желанием найти, что сказать, приходят в студию, не зная ещё – что именно.
Напоминает изучение неизвестной области, скажем, иностранного языка. Ошибкой было бы думать, что, изучая другой язык, не меняешься сам.
Так и в живописи. Не просто ко мне сегодняшнему прибавляется живописное мастерство, а меняется форма самоощущения.
На холсте каждая часть охвачена другой частью.
Такая близость и, что ещё важнее, ВЛИЯНИЕ друг на друга «участников», частей моей работы, доступна не трёхмерной натуре, а плоскости.
Пугаться своего неумения точно изобразить трёхмерную форму предмета – страх преждевременный.
Открытие, не сразу, для меня «натуры» произошло с бананом на столе. Пробовал его изобразить не по правилам, а как самому банану (почти одушевлённому) необходимо это.
Он сообщает мне, – есть ли нужда умалять моё светло-жёлтое пятно ради появления тени, уже не жёлтой, но передающей рельеф. Нужна ли здесь жертва цветом ради крутой академической объёмности. Профессор Академии Художеств скажет – нужна!
А банан?
Без кистей в руке, ещё без опыта, трудно замечать много отличий и цветом и шершавостью-гладкостью и формой предметов друг от друга.
За мольбертом же я вижу, каким образом предметы своими разностями друг друга объясняют. Бархат может быть показан в красках только когда вокруг и рядом всё не бархат. То есть пара. Лужа без берегов неизобразима, а в природе премило берега могут нами не замечаться. Опять – пара, опять – вместе.
С таким необычным взглядом на вещи – только вместе или никак – я знакомлюсь с первых занятий в маёвской студии, задолго до Суриковского института.
За окном 1980-й год.