Короткий период интенсивной переписки с Хансем Дифенбахом продолжается:
„ Вронке, 29.06.1917
Добрый день, Хэншен!
И так, ради вас первое из семи правил жизни перечёркивается. Остальные шесть очень разумные и, конечно, получат ваше одобрение. То, что Герлах обменял бы меня на маршала, трогательно. Между прочим, его письмо производит очень хорошее впечатление; похоже он за время войны возмужал, и я буду рада , если опять его в нашем «швабском» кругу увижу. Когда это случится?..
Каждый вечер, когда я сижу перед моим зарешёченным окном, чтобы дышать свежим воздухом и мечтать, где-то поблизости начинается старательное выхлопывание ковра или чего-то подобного. Я не имею понятия, кто и где этим занимается, но уже из-за регулярности повтора этого звука у меня образовалась какая-то интимная связь к той персоне. Мне представляется маленькое основательное домашнее хозяйство, в котором всё блестит и дышит чистотой, может быть это одна из наших служащих, которая только поздно вечером, после службы находит время для своего крошечного хозяйства — одинокая старая дева или вдова, каковы мои здешние тюремные надзирательницы. Она использует свою скудную музу для поддержания строгого порядка своих двух комнаток, которые никто не посещает, и которыми она сама редко пользуется. Я ничего не знаю, но эти пара выхлопывающих звуков каждый раз навевают на меня чувство упорядоченного чётко очерченного покоя и одновременно вечной ограниченности тесноты и безнадежности бедного существования с пожелтевшими фотографиями, искусственными цветами, жёстким диваном...
Знакомо вам действие звуков, происхождение которых нам не известно? Я это опробовала в каждой тюрьме. Например, в Цвикау каждую ночь точно в два часа меня будили своим «ква-ква-ква-ква!» утки, живущие где-то в пруду по-близости. Первые четыре звука кричались на высоких тонах с их подчёркиванием и убеждённо, а затем падали в бормотание, глубоко в басе. Пробуждаясь от этого крика, мне всегда в полной темноте и на твёрдом матрасе надобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и понять, где я нахожусь. Постоянное немного удручённое чувство от прибывания в тюрьме, особенное подчёркивание «Ква-ква..» и то, что я не имела понятия, где находились утки, которых я слышала только ночью, придавало их крику что-то таинственное, значительное...То, что я не могла понять смысла этого утиного крика, и имела только приблизительное представление о его значении, каждый раз вызывало в сердце странное непонятное волнение, и потом я ещё долго не могла уснуть.
Совсем по-другому было на Барнимштрассе. В 9 часов я всегда ложилась, потому что выключали свет, в кровать, но, естественно, не могла уснуть. Коротко после 9 в ночной тишине в каком-то наёмном доме постоянно начинал плакать 2-х - 3-ёх годовалый пупсик. Очевидно, он просыпался, сначала тихо хныкал, но постепенно это хныкание переходило в настоящий, громкий жалобно стенающий плач. Похоже, серьёзной причины для плача не было, он просто выражал общее недовольство бытиём, невозможность справиться с трудностями жизни и её проблемами, особенно потому что мамы рядом не было. Этот плач продолжался хороших три- четверти часа. Ровно в 10 я слышала, как дверь энергично открывалась, быстрые лёгкие шаги, громко звучащих в маленькой комнате, молодой женский голос, в котором ещё был слышен свежий воздух улицы:» Почему же ты не спишь? Почему же ты не спишь?» Затем следовали три громкие шлепка. И — о чудо! - три маленькие шлепка, очевидно, играючи, решали все трудности и запутанные проблемы бытия. Пупсик сразу же засыпал, и во дворе воцарялась тишина...Поверьте мне, Хеншен, это старое отцовское средство решения проблемы бытия, действовало и на мою душу как чудо: мои нервы сразу же после пупсиковых расслаблялись, и я почти одновременно с ним засыпала. Никогда мне не удалось узнать, из какого украшенного геранями окна, из какой чердачной комнаты протягивались ко мне эти нити связи. Днём при ярком свете все дома, которые я могла увидеть, выглядели одинаково серо, с отрезвляющими и строго замкнутыми минами: «Мы ничего не знаем.» Лишь в ночной темноте, с помощью мягкого дыхания летнего воздуха, между людьми, которые никогда не были знакомы и никогда не встречались, возникают таинственные связи.
Ах, какое хорошее воспоминание у меня от Александерплатц! Знаете, Хеншен что такое Александерплатц? Полтора месяца прибывания там подарили мне седые волосы и оставили трещины в моих нервах, которые мне никогда уже не залечить. И всё же у меня от туда сохранилось маленькое воспоминание, которое как цветок, смотрит на меня из памяти. Там начиналась ночь — это было поздней осенью, в октябре, без света в камере уже в 5, 6 часов. Мне ничего не оставалось, как в 11 кв. метровой камере растянуться на нарах, защемлённой между неописуемыми предметами мебели, под адскую музыку постоянно грохочущих электричек, от которых камера сотрясалась, а на дребезжащих стёклах окна вспыхивали красные световые рефлексы, как в пол- голоса декламировать моего Мёрикэ. К 10 часам дъявольский концерт городского транспорта немного стихал и вскоре после этого становился слышен следущий уличный эпизод. Сначала недовольный мужской голос, брюзжащий и предупреждающий, потом, как ответ пение примерно 8-ми летней девочки, которая, подпрыгивая и скоча, напевала детскую песенку, и затем, как серебряный колокольчик, смех. Возможно, это был уставший швейцар, который звал дочку домой спать. Маленькая шалунья не хотела подчиниться, заставляла ворчливый бас бородоча за ней гоняться, порхала по улице как бабочка и подначивала показную строгость весёлым детским четверостишьем. Прямо виделись коротенькая, развевающаяся юбочка, тоненькие, летящие в танце ножки. В этом скачущем ритме детской песенки, в жемчужном смехе было столько беззаботности, победоносного желания жизни, так что всё тёмное, заплесневелое здание полицейского президиума как-будто покрывалось серебряным туманным манто, и моя вонючая камера внезапно начинала пахнуть опадающими лепестками пурпурной розы...Так повсюду с улицы возможно впустить немного счастья, и тебе постоянно напоминается, что жизнь хороша и богата.
Хеншен, вы себе не представляете, каким синим было сегодня небо! Или в Лиссе оно тоже было синим? Я обычно перед тем, как нас запирают, выхожу вечером на пол- часа, чтобы полить мою маленькую клумбу и немного развлечься. Это предвечернее время обладает собственным очарованием. Солнце ещё горячее, но с охотой подставляешь его наклонным лучам затылок и щёки, как для горячего поцелуя. Лёкое дуновение ветерка шевелит кусты, как шепчущее обещание, что скоро прийдёт вечерняя прохлада, чтобы сменить жаркий день. На небе, голубой дрожащей синевы, возвышалась пара слепяще- белых, подобных горам облаков; между ними призрачно, как во сне, проплывал бледный полу-месяц. Ласточки уже начали свой обычный вечерний общественный полёт, своими острыми крыльями они разрезали голубой шёлк пространства на мелкие кусочки, носились туда — сюда, сталкивались в высоте с резким криком. Я стояла со своей лейкой в руке и с поднятой к небу головой, и у меня было неукратимое желание окунуться в эту блестящую синеву, в ней купаться, плескаться, раствориться в пене и исчезнуть. Мне пришли на ум строчки Мёрике — вы знаете:
O Fluss, mein Fluss im Morgenstrahl!
Empfange nun, empfange
den sehnsuchtsvollen Leib einmal
Und kuesse Brust und Wange!-
…............................................
Р.
Ради Бога, Хеншен, не следуйте моему плохому примеру и не становитесь таким болтливым. Со мной этого больше не должно повториться, обещаю!!!"
Действительно, Розино письмо от 6.07. будет кроче.