Исмаил Семенов
У индийского племени квакутов существовало правило – человек, взявший долг, отдавал в залог свое имя. До его возвращения оставался безымянным, как бы переставшим на время существовать. Думая об Исмаиле Семенове, вспоминаю этот столь метафорический и справедливый в своей суровости обычай.
Наш долг перед его Словом, Светом, Судьбой столь безмерен, опустошителен, необъясним, что его возвращение, наверное, включает в себя многое.
Да, в истории мировой культуры гении очень часто оставались не услышанными своими современниками, которые свою глухоту и близорукость передавали еще и своим потомкам. Но и в столь повторяемом правиле на этой земле опыт Исмаила Семенова исключителен. Неизменно и другое – как наследие каждого гения, его наследие непременно встретится и встречается со «счастьем воскрешения».
Одно из последних его стихотворений «Много испытано боли было при жизни» – открытое завещание с требованием и мольбой услышать его голос. Невозможно поверить, что их произносит 100-летний старик, который принял на себя испытания «века-волкодава», старик, которого обрекли на немоту, вложили в руки тяжелую плиту из людской злобы, трусости, химер. А у него вопреки всему «не окаменело сердце, ухватившись за истину свою. Благодарю Аллаха – мелкой не стала надежда моя, Знаю – мою жизнь, меня спасет слово мое».
Уверенность, достоинство, сила в этом стихотворении обогащены тем, что автор знал – «что есть спасение, что подлежит спасению и как совершается спасение». От этого знания – сила прощать, оплакивать, понимать, возрождаться.
Всегда сидел на правом плече у Исмаила Семенова ангел белый. Он омывал его открытую рану, любуясь отвагой, красотой души, которая спасала все, что было ценным для нее, одаривая новой силой.
С 1940 года Семенов не печатался. Умер поэт в 1981 году. 50 лет – ничем не нарушаемое общественное одиночество. Когда думаю об этом – озноб, поскольку это непосильное истязание многократно усиливалось тем, что «воля предназначения» у него была, на мой взгляд, определяющей. О том, что он полно осознавал свое задание, свою миссию, говорят ряд стихотворений – «Певец Исмаил», «Утешаю себя», «Я сын Трама Семенова» и т.д. Поэтическая констатация «Я – голос Карачая», конечно, внеоценочна. В ней только определена сущность его предназначения и мера его осознания.
Если бы он был только лириком, подхваченным жаждой самовыражения и художественным даром, такая пытка немотой изматывала бы, опустошала. А здесь скорбь более сокрушительная. Отсеченный от мира, изъятый, заглушенный ирреальными мегафонами, его голос искажал, принижал, обесцвечивал голос Карачая. Зло, преследующее его, преследовало прошлое и будущее его народа, погружая его настоящее в антижизнь. Внимательное прочтение Семенова приоткрывает эту его скорбь. Спасала от безумия, слома его индивидуальная религия, которую невозможно обхватить традиционным исламом. Определяющим в миропонимании, в стиле самовыражения и самосохранения, думается, было его религиозное чувство. Первично оно. И без осмысления состава, структуры его «гена религиозности», его своеобразия, понимание сущности и творчества поэта будет, на мой взгляд, особенно усеченным и неверным. Органично сцеплен этот ген с природным заданием великого национального поэта – отражать лик народа, его воспоминания о себе, его непроясненные, неосознаваемые силы и слабости, его любовь, его радость. И, конечно, –
…Если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
Я. Полонский
Исмаил Семенов был таким «нервом», и свобода на всем его пути была не только поражена, а замурована.
«Чтобы понять слова твои, нужен был словарь твой. А его не было...» – в эту фразу внука Семенова, Ракая, вложено много. Нет и не будет такого Словаря, в котором он услышал и воссоздал души птиц, листьев, ночи, дождя, человека, народа. Как каждое новое, художественное, единственное явление, и Семенов обречен на то, что те, кто будут обращаться к его слову, будут слышать свое и изобретать свой перевод из его Словаря. С подлинником эти усилия, видимо, будут иметь немного совпадений. Осознавая это, преодолевая растерянность перед светом поэзии и судьбы Семенова, осмелюсь обозначить контуры и своего перевода.
«На каждый звук и мысль встает…»
«Джырчы» – «Певец» – одно из самых устойчивых, неизменных определений поэта, и частично оно верно. С оговоркой: все великое в поэзии – песня. Мыслитель Т. Карлейль настаивал: «Поэт тот, кто думает музыкальным образом, и я воздаю Данте величайшую похвалу, когда говорю, что его «Божественная комедия» представляет собой во всех смыслах неподдельную Песнь!» Этими словами можно определить творчество Семенова. Точно, веско – Песнь!
Богатое и уникальное музыкально-этнографическое наследие карачаево-балкарского народа, к сожалению, скупо и фрагментарно исследовано. Но обнаружить в нем произведение, сопоставимое по силе ритмики, объемности музыкальной мысли, подчиняющих в «Минги-Тау» Семенова, думается, невозможно. И одно то, что это произведение воспринималось массовым сознанием как элемент народного творчества, свидетельствует об уровне разработанности музыкальной этнической культуры и уверенности народа в возможности создавать и такие композиторские шедевры безымянными сказителями. Но, несмотря на эту составляющую, рассматривать это произведение как пример народного, традиционного «джыра», на мой взгляд, огорчительное заблуждение. Традиционная народная песня, прекрасная и проницательная, остается одной из песен в ряду песен других.
При всей мощи, богатстве, уникальности института народных певцов в Карачае уже в раннем творчестве Семенова «традиционный джыр» обновлен и отличен. «Минги-Тау» – единственен. Он навсегда стал национальным символом, гимном, автографом народа, и то, что вылепил, угадал их еще молодой человек, свидетельствует и о редком поэтическом даре, и о предназначении этого дара. Преобладает в нем один из значимых музыкальных элементов – восхваления. Идеи и образы музыки выполняют мощную гимническую функцию – они обязывают выпрямиться. Обещают победу и праздник. Провозглашают, что они честно завоеваны и заслужены. Движение, сила ритма, его рисунок, звуки выстраивают подлинный национальный символ и гимн. И в первую очередь, думается, «Минги-Тау» – индивидуальное музыкальное произведение.
Более сложна и парадоксальна художественная логика
И. Семенова, соединившего такую музыку с самим текстом. Вербально Минги-Тау дается как портрет живого, непредсказуемого и дорогого человека, с которым кровное родство. Во что одет, каким бывает в гневе, как умеет любить. Он обращается к Эльбрусу не как к «обиталищу богов», «воплощению космоса», «Мировой горе» и т.д., а как к человеку, который:
Когда небо сердится,
Ветрами своими раскачивает твой подол.
Ты подбадриваешь, сам себе говоря:
Меня сильней нет…
С благодарностью к нему:
Ты вовремя нам напоминаешь,
Что нельзя забывать о зиме...
С просьбой:
Если не будешь милосердным,
Народ твой растеряется...
С согласием:
К тому, кто неподготовленным к тебе направляется,
Бываешь очень беспощаден...
Право имеешь. Вскользь – прекрасна ты, единственна ты, – не с чем сравнить. Но взгляд любования редкий, и это взгляд горца, который живет рядом с горой. И простые слова, вмещая в себе много конкретных подробностей и единичных гипербол, раскрывающие образ Эльбруса, гармонично сочетаются с гимнической музыкой. Вместе – текст и музыка – торжественная великая Песнь. Изумляет, что национальный символ, навсегда ставшим духовным автопортретом народа, угадал, вылепил еще молодой человек.
Песнь – «Акътамакъ». В ней и сюжет, и состав, и тайна – поэзия, ее новизна и осязаемость. Помню растерянность и ликование, когда впервые прочитала поэму в 1996 году – открывался иной, прекрасный, дорогой мир.
П. Успенский, один из достойных учеников суфия Гурджиева, потрясенный замыслом, красотой мавзолея царицы Мумтаз-Махал, воздвигнутый супругом после смерти своей жены, который, кстати, воздвигали строители-суфии, писал о том, что взгляд на мавзолей рождал новую реальность, Повседневность преобразовалась… Вместо знакомой – открылась реальность другая. При чтении поэмы Семенова было аналогичное чувство – несколько миров одновременно. Внешнее совпадение – оба памятника воздвигались во имя любви, и в не смирении смерти в любви. В воплощении – неисчерпаемость художественных смыслов, обновление замысла и импульс – воплотить невоплотимое, отчеканить душу, подняться над землей, потому что небо – в душе.
В поэме неоднократно звучит глагол «строю», выражая отношение Семенова к поэме как словесному строительству и в «Акътамаке» он – виртуозный зодчий.
Мета гения в качестве поэтической речи. Язык – и сюжет, и волшебство, которые подчиняют, колдуют, преображают. И этот «феномен языка» в его творчестве – тема отдельных исследований.
Все немногие интерпретаторы Семенова (а по ряду свидетельств и сам поэт) считают его суфием. «Акътамакъ», безусловно, также один из уникальных поэтических шедевров в столь богатой и великой суфийской литературе. (Надеюсь когда-нибудь немного приблизиться к «мастер-ключу» этой прозрачной и лабиринтной поэмы.)
Суфизм, именуемый мистической традицией в исламе, сопровождают в трактовке столь же метафизические определения, но есть ряд конкретных дефиниций. Одна из особенностей суфизма – он очень разный и подвержен весьма серьезным изменениям в зависимости от специфики культурного опыта того, кто обращен к нему. Духовное же бытие великого национального поэта Семенова, связанного с ним, существенно преображает это учение (вновь – серьезная, увлекательная, айсберговая тема).
В творчестве Семенова, в модели его отношений со временем, человеком, самим собой можно обнаружить наиболее значимые четыре стадии суфизма. Это дорога, пройденная другими, и тропа, по которой каждый проходит впервые. Тропа – в пустыне. Нужен либо проводник, либо путник должен твердо знать – куда, как и зачем он идет. Это личностное постижение истины, спрятанной в пути по двум разным дорогам, и, наконец, обретение в своем путешествии такого знания, опыта, что они подводят к великой и ясной мудрости. Освещает путь, ведет в этом странствовании любовь.
В такой последовательности Семенов эти дороги прошел. Остальное – всесильное время, место и Поэт. И отсутствуют зафиксированные закономерности. А в анализе его творчества они зачастую преобладают. Так, в существующих немногочисленных работах о нем наиболее часто употребляемые категории – фольклорность, народность, мифопоэтичность, которые, конечно, присутствуют в его поэтике. Но…
Когда У. Фолкнер утверждает, что «национальная литература не может быть рождена фольклором, хотя одному богу известно, сколько раз нам пытались внушить обратное. Национальная литература – это подлинное самовыражение» , – он прав частично. Фольклор – первичные данные в биографии этноса, и они впечатаны в духовную биографию каждого великого национального художника. Независимо от воли, сознания, первичный импульс у И. Семенова, безусловно – самовыражение. Но, выражая себя, он непроизвольно, органично отражает контуры генетического кода, одними из составляющих которого является религиозность и культурный опыт народа, которые Семеновым были получены уже при рождении. И его мировоззрение, мышление, отношение к временному и вневременному управляются, повторюсь, – очень своеобразным религиозным чувством. И естественно соседство в его творчестве констатаций – «Мое имя запомнит народ», «Слово мое в устах народа сохранятся навсегда» и рядом – «Я такой же, как все вы. Я – один из вас». Это выражение самоутверждения личности в вечности, которое действительно является нервом религиозной жизни. Параллельно, органично будучи национальным поэтом, он утверждает в вечности и свой народ.
Фольклорность И. Семенова в составе его крови. Эта составляющая не внешний прием, ни, тем более, один из периодов в «эволюции развития». Его феноменальность в том, что он, пожалуй, единственный из основоположников национальных литератур, который начал свое творчество и завершил его, отталкиваясь только от личного опыта, судьбы. Один пример. Известно, что он знал, любил поэзию Востока. Обладая редкой памятью, знал наизусть, например, поэму Навои «Лейла и Меджнун». С другими художественными мирами не был знаком из-за языковой недоступности. При этом ни единым значимым штрихом он не отразил присутствия в своей душе этой любви. Обнаружить перекличку, отголоски, естественный и, казалось бы, неизбежный отсвет восточной поэзии в творчестве Семенова очень сложно.
Широкая практика обработки известных сюжетов, их самостоятельное, талантливое переосмысление и прививание к родной словесности на Северном Кавказе (например, шедевры К. Мечиева «Бузжигит», «Тахир и Зухра») Семенова не увлекала. Все – от себя. Предполагать, что связь «оптимистического мироощущения пастуха и скотовода» с темами бренности человеческого бытия, вызвана влиянием восточной поэзии, на мой взгляд, серьезное заблуждение.
Ведь и у самого «типичного пастуха» вопрос о «непостижимости человеческого бытия» может возникнуть как-то и без влияния восточной поэзии. Достаточно самой жизни, эти вопросы диктующей неустанно и изобретательно. Еще – в «типичности» Поэта столько исключений, что «обнаружить правило» можно только во внешней его жизни. Во внутренней его истории иная картина. Просто такое явление, как Исмаил Семенов, отклоняет педантизм, методологические указатели, схемы. И будущим его исследователям предстоят неожиданные радостные открытия, к которым можно приблизиться, исключив стандартность, технологичность, преднамеренность. Нужна любовь, дар понимания, доверия к тексту и первичность текста.
«Сказали мне – отрекись от веры своей…»
Не знаю, какие режимы должны еще перевернуться в нашей империи, какие позволения на покаяние должны поступить, чтобы прекратить политическое преследование И. Семенова. Уже позабыты даже «коллективные прозрения» 90-х, а по сути преследование продолжается и в настоящем. В недоговоренности, в согласии с абсурдом и ложью, в торопливом бормотании о «политических обвинениях» – присутствует торжество безымянной и мрачной силы, которая преследует поэта и сегодня. Речь не об отсутствии официального почитания, а об отсутствии его книг. Но так уж повелось у нас, что одно сцеплено с другим, и сегодня, через 70 лет после запрета на публикацию его произведений, издан только один поэтический сборник «Песни и стихи» (1992). Составитель, идеолог сборника Билял Лайпанов, как кровный сын, многие годы терзается от чувства личного долга перед памятью Исмаила Семенова и делает все, что может. В Нальчике, в журнале «Минги Тау» главный редактор А. Бегиев, управляемый этим же чувством, в 1996 году издал «Акътамакъ». В Карачае – ни единой книги за 70 лет. Здесь можно сказать: Суслов бессмертен и по заслугам единственный, кого похоронили рядом со Сталиным. Неизвестно, были ли какие-то личные мотивы у этой зловещей маски системы для такой зоологической ненависти к Карачаю. Но возникает чувство, что до конца своих дней он с Карачая своего трусливого, мутного, беспощадного взгляда не отводил. Выкорчевывал все настоящее, вольное, талантливое. И все чрезвычайные трагедии ХХ века в жизни карачаевского народа он умножил в квадрате черном своим присутствием в ней. Во всяком случае, сфокусировать себя со своей плебейской сущностью на многих ему удалось блестяще. О своих «преступлениях» Семенов все сказал сам, выступая и защитником и обвинителем. Вина в том, что был не в силах «отречься от веры своей», не в силах подпевать неправде и гнету. Вина – «искал только истину», вина – молился Аллаху за всех обманутых и сломленных. Преступление – совесть, вера, дар. В стихотворении «В час печали» он не сожалеет, что плата за то, что был верен своей совести, заданию и вере своей – «дни – зимние ночи без огонька», плата – «при крыльях перебитых – надежды, протянутые до звезды седьмого неба». Горечь каждого большого поэта – «мог и не сумел открыть сердца закованные», и этой горечью пропитана душа, слова.
«В разговоре с «известным» певцом» Семенов открыто провозглашает свою поэтическую идеологию, свою версию о том, что такое поэт, его задача, крест и воздаяние. Задолго до перестройки он дает объемный и беспощадный портрет официозных литераторов, которые служили системе, были раздавлены и возвеличены ею. «За то, что для правды не находили в себе души», за то, что «не было у вас молитв и слов для молитвы», за то, что «смешали правду и ложь», вы приговорены к забвению и исчезновению.
Почти дословно Семенов повторяет констатацию Пушкина «раб и льстец одни приближены к престолу, а небом избранный певец молчит...». Только избранному певцу молчать не дано, не дано честь менять на «почести», не дано отречься от своей правды. «Вместе с народом я горел на одном огне», – отмечает Семенов без пафоса – не дано иначе.
В депортации и возвращении Семенов – голос каждого карачаевца и голос земли, оторванной от своего хозяина. Этот пласт в его творчестве и надгробный камень всем убиенным, истерзанным, не погребенным, и надгробный камень тому, что не вернется, что утеряно в жерновах геноцида. Он свидетельствует, оплакивает, молится. Песнь скорби, вопрошания, надежды, в которых его индивидуальность отходит на окраину. Он – мост над пропастью. Одна задача – удержать и удержаться.
Семенов также один из немногих, кто вскрыл драму и нашего возвращения. В стихотворении «Говорю с молодым поэтом» он скорбно и изумленно констатирует, что за годы его пребывания в аду другими стали соседи, этого ада избежавшие. И потому что не названное, не осмысленное, морально и юридически не наказанное зло будет тянуться, тянуться и порождать зло новое, и потому что без души и памяти человек жалок, слаб.
В стихах последних лет – ясная и глубокая мудрость суфия, несущего в себе и одинокий путь в песках, и тропу любви, и лично выстраданные истины, и невероятное прекрасное мужество. Их смысл, семиотика, полнота и чистота личного религиозного опыта и опыта своего народа, должного быть спасенным, потому что он единственен, а спасти себя с помощью Аллаха может только он сам, – неисчерпаемы. Неисчерпаема поэзия.
Завершая – к началу. Упомянутый закон древнего племени при своей метафизичности вполне конкретен. Но разными долги бывают. Есть сакральные – это долг живых перед завещанием ушедшего. В подзаголовке к стихотворению «Сыну» Семенов открыто уточняет функцию своих слов – завещание. Это один из шедевров поэта и по художественной убедительности, и по объемности и энергетики афоризма. В нем – величественность и застенчивость человека чести. Мольба – «выйти на поиски слов моих», «собрать мое стадо в мой старый двор». Все, что разбросано, упрятано, присвоено, что было счастьем, мукой, бременем, сутью – понять, вернуть. В переводе на деловой язык – подготовить и опубликовать академическое издание поэта, обхватывающее его наследие, воссоздающее его творческую историю. В текстах Семенова, в их подтекстах и контекстах и «ветер эпох», и лик народа под этим ветром, и отвага памяти, хранящее все, что было и будет. И слово, которое спасало его, может быть, спасет и нас. Святость завещания Исмаила Семенова, его смысл еще и в этом.