всем ждущим посвящается.
1
– Что это? Где я? Где мама?... Дочь? Маленькая моя, хорошая, где ты? Это роддом? Милая, это роддом? Милая, ты оглохла?, - расталкивает спящую пожилую соседку совсем уж старая бабушка. Соседка сначала ничего не замечает, а потом долго кряхтит. Умолкла опять.
– Милая, где я, дочка? Не помню, что с головой… А… милая… Ой! Ой, боже ты мой, а! а-а-а! Ой, мамочки, сестра! а-а-а!
Пожилая соседка испугала старушку, пронзительно тявкнув ровно два раза по три. Прибежали две медсестры. Полная и худенькая…
– Че орешь, старая? Совсем свихнулась? А Ты? Че заткнулась то? Ну че, че, че орала, старая дура?!, – вопила полненькая медсестра.
Старушка замолчала. Долго смотрела сначала на руки сестер… Та, что помоложе ушла…Взгляд бабушки медленно поднимался, крик сестры усиливался:
- Если ты еще раз заорешь, тварь ты эдакая, ты сдохнешь очень скоро, прям сегодняшним днем. Слышишь? Назначат тебе леченье! Поняла? А?
Их взгляды медленно соприкоснулись. Бабушка смотрела в глаза сестры без страха и укора, без понимания, с каким-то тихим, детским любопытством. Медсестра заспешила, замялась, не успев ответить на взгляд, собралась медленно уползти. Бабушка отвернулась, не проронив ни звука.
– Стерва… – прошипела сестра, отходя от облезлой больничной койки.
– Где же я? В больнице?.. В какой?.. Может быть это морг? Я уже померла, а это санитарки. Я так и думала, что они с трупами говорят и ругаются. Нет, вроде глаза человеческие у нее. Злющие, но человеческие. Не бес. Дочка где? И была ли она? Или сон…
– Ты, как тебя там старая, эй! – Трясла одеяло соседка.
– А?
– Ну, что, что ты разоралась? Как тебя?
– Анна… Анна… Анна…
– Ладно, Аня, на парься, родная. Амнезия штука такая.… Так вот, Ань, ты меня не бойся. Да не собака я, человек я, человек. Просто для них я - собака. Для невестки своей собака. И для них всех. А ты ведь видишь, что я человек? Ведь, правда?
– Да… вроде человек ты. Какая же ты собака? Врут они.
– Врут? Да не врут! Видят они так. Глаза попорчены.
– Отчего? – рассеянно удивлялась Анна.
– Да, не знаю я… Слышала сказку про Кая и Герду?
– Чего?
– Чего-чего! Снежная королева в сердце осколок кинула. Может, и им попал этот осколок, может еще что…
– Сказка… доченька… где она? – словно в пустоту обращалась старушка.
– Не знаю. Дома, наверное.
– Сколько же мне лет? Дочь-то у меня взрослая уже?
– Конечно. Посмотри на себя в зеркало, дуреха!
– А есть-то зеркало?
– Да там, в коридоре. Тут запрещено.
– Вот как. Пойду…
– Иди.
Вернулась бабушка Анна с опущенной головой, вся в слезах. Перекрестилась, легла.
– Чё плачешь, Анюта? А? Ну что ты?
– Да, дура я! Все забыла! Дочь… Маленькая думала. Но теперь вспомнила, зачем я сюда… Роддом, глупая! – Горько усмехнулась она.
– Что вспомнила? Расскажи. За, что? Кто тебя сюда? Как?
- Да я сюда на пару денечков. Помирать я сюда…
– Ах, вот что, ну поспи тогда Аннушка на дорожку…
* * *
В другом конце города встревоженная дочь пыталась дозвониться в лечебницу. Было занято уже два часа. В квартире витал дух бардака, что делало ее похожей на настоящий дурдом. Кричали детишки, выла собака. Но дочери было сейчас не до них… Она знала, что все это происходит, потому что они предчувствуют судьбу бабушки.
– Да, да, алло!– наконец трубку на том конце взяли. Голос уже срывался.
– Алле! Психбольница номер пятнадцать слушает.
– Я по поводу мамы… Савельевой Анны Григорьевны. Она сегодня к вам поступила – голос начал предательски дрожать, показывая, что вот-вот всхлипнет.
– Когда?
– Часа три назад, на неотложной.
– В остром отделении она, туда звоните.
– А как, номер-то какой?
– Первые три цифры наши, дальше 385.
Трубку повесили.
В острое дозвонились с первого раза.
– Да, меня направили к вам. Я по поводу мамы, Савельевой…
– И чего вам? – не дослушав, перебил лающий голос медсестры.
– Я очень волнуюсь…
– Не стоит! – опять перебил голос.
– Чё еще? Конкретно говорите! У нас вообще сейчас нерабочее время.
– Как нерабочее?! Вы разве не круглосуточно работаете?
– С больными круглосуточно, а справки дает старшая медсестра, с восьми до трех.
– Но вы, вы ведь видели мою маму?
– Я всех вижу, но отчет давать не буду – я не врач! Я сестра. Жива она, спит. Все!
– А когда я смогу приехать? – проговорила встревожено скороговоркой дочь, чувствуя, что сейчас бросят трубку и разорвется единственная связь с мамой.
– В часы и дни специально отведенные для свиданий с близкими родственниками.
– Это когда? Во сколько?
– Во все дни с девяти до пяти.
Послышались гудки отбоя…
– Как они могут? Бессердечные совсем! Как будто я денег у нее просить звонила. Удивительно!.. – Не кладя трубку, беседовала она с гудком.
* * *
– Подъем! Вставайте, бабушки! Завтрак! – Истерично, во всю горло кричала медсестра.
– Сколько времени, дочка?
– Пошла на хер! Иди смотри в коридоре.
– Да я же подслеповата…
Но диалог был завершен. Не удосужив ее ответом, сестра потряхивала самых сонных уже с громкой руганью.
Завтраком сегодня служила жиденькая манка, кусочек хлеба с маргарином и кофе, противного вкуса и подозрительного цвета.
2
Кабинет врача казался другим миром. Там, за тяжелой дверью - страшная, скучная синь стен и белизна потолка, облезлые проплешины искусственных цветов, болтающиеся на гвоздиках. Стоны, хрипы прорываются в этой наэлектризованной страхом атмосфере. Хрипы словно глухие раскаты грома на затемненной тучами земле.
Воспоминание о таком месте страшно, тихо ужасающее, словно картина похорон ребенка. Но непонятно, что же объективно страшного увидел. Чисто, почти просторно, не очень уж шумно. Белые халаты, цветные...
У врача все чинно, даже мило. Но запах такой же неприятный, душащий жизнь …Стены под дерево, как в советских купе фирменных поездов, такие же старые, но хорошо сохранившиеся. На подоконнике несколько цветов: столетник, алое, чайная роза. В углу небольшой книжный шкафчик, старенький проигрыватель, телевизор.
– Я дочь Анны Савельевой. Хочу забрать ее домой прямо сейчас.
– Вы хоть видели ее?
– Мне не разрешили до беседы с вами.
– Это я знаю.
– Зачем же спрашиваете?
– Да, потому что вы говорите чепуху. Она невменяема. Не верите – взгляните!
Ни на одну минуту в морщинистых глазах врача ни исчезала ирония. Но в момент, когда он по телефону просил сестру привести больную Савельеву, глаза его стали деспотично-строгими до карикатуризма, всем своим видом показывая кто здесь хозяин положения. Несмотря на всю серьезность и нервозность ситуации дочь про себя ухмыльнулась. Впрочем, ее внутренняя насмешка исчезла с появлением ироничных морщинок у лекаря.
– Сейчас ее приведут. Ждите!
- Она что ходить у вас разучилась?
– Ходит плохо, но это неважно. Вы не понимаете, уважаемая, некоторых элементарных вещиц! Например, того, что это не обычная, а психиатрическая клиника! И здесь так просто домой не выпускают. «Так просто» - не поймите превратно! Для нас ведь крайне важно состояние пациента, мы несем ответственность за выписку. Это в соматике умрет – и баста! А в психиатрии неудачная выписка убить может…– Врач широко улыбнулся, довольный собой и своей остроте.
– Что вы несете? Какое убийство? Ей семьдесят пять лет, она мать, мамочка моя! Она ведь была в беспамятстве, бредила просто. Представляла меня девочкой, совсем грудной, все покормить хотела.
- Давайте не будем продолжать эти бесполезные рассуждения. При всем желании я не могу помочь! Да вы поймите, она ведь только первый день у нас, вчера была в острейшем состоянии, бредила. И потом карта у нее не очень хорошая, конечно раньше подобного не происходило, но соматическое состояние очень плохое и может в любой момент вызвать обострение психического, в этом-то вся суть. Риск есть, небольшой, но есть… И потом – ведь у нас есть определенные правила, я обязан ими руководствоваться. Мы итак делаем множество нарушений направленных на благо пациентов и их родственников. А вдруг она квартиру в этом своем «безобидном бреде» спалит, по ошибке, не спорю – не со зла конечно. А вы потом на меня, в суд… Простите, зарплата маленькая, оплачивать ремонт я не в состоянии.
- Да вы что! Ну какой суд… Да, я конечно понимаю. Но неужели нельзя выписать под мою ответственность…
- можно конечно, но потерпите немного. Она должна пройти курс лечения.
- А побыстрее.
- А вот посмотрим, - загадочно сказал врач.
-Ну а если она умрет здесь? Неужели Вы не понимаете, что она очень плоха, что она хочет умереть дома, среди близких людей. А не в этом кошмаре.
- Ну насчет кошмара, - обидчиво сказал врач, - вы преувеличиваете. Просто это с непривычки так кажется. У нас очень хорошее, чистое отделение, кормят хорошо, в палатах народу немного. Да многим получше некоторых обычных больниц…
- Да я не говорю, что плохое обустройство, но витает здесь в воздухе страх, страдание…
- Ну, - улыбнулся врач, - если мы будем с вами улавливать в воздухе страх и страдание, то нам нужно будет самим ложиться по соседству. А если серьезно, то не берите близко к сердцу, ведь вы сами со стороны, а мама ваша по адресу попала.
- Перестаньте, ну перестаньте! Но неужели вы ничего не понимаете.
- Нет. И не могу. Если бы умел, здесь не работал, извините.
Неожиданно дверь открылась и вошла сестра, держащая за руку мать. На старушке не было лица, с кожи валились чешуйки, непонятно откуда появившиеся. Глаза закатывались…
– Мамочка! Мамочка! – бросилась на шею маме дочь, рыдая, - что Вы сделали с ней? Это лечение у вас называется, помощь? Хотите убить ее быстрее, фашисты?!
– Не устраивайте истерик, уважаемая! Идите, проводите их в зал свиданий – великодушно и почти неслышно процедил врач.
Спустя три часа свидание прекратили, протесты дочери были холодно отклонены сестрой, которая как робот-автоответчик только и повторяла: «Вашей матери показан покой, поймите: дальнейшее продолжение свидания может его только нарушить. Мы не враги вам. Вы можете прийти завтра в это же время, врач разрешил вам свидание, но по состоянию здоровья пациентки не более полутора часов.
– Что вы говорите? – уже осипшим от рыданий и уговоров «робота» голосом говорила дочь, - ведь она сама просит остаться и не бросать ее!
- Она не понимает! – уже чуть более эмоционально окрашенными нотками раздражения отвечал «автомат» – Она сейчас нездорова и не отдает отчета в том, что ей вредно, а что полезно.
– Но ведь и ребенок понимает, что посещение больных только положительно влияют на их самочувствие!
– Потом обсудите это с врачом. Я лишь исполнитель его указаний и мне, по большому счету, наплевать. Если он даст указание, я вас не выгоню еще десять лет.
– Хорошо, я пойду к врачу.
– Но сегодня он больше не принимает: часы приема для родственников с девяти до одиннадцати.
– Хорошо, я приду завтра, убеждать кого-либо я уже устала.
– Он и завтра не принимает. Беседует только по понедельникам и пятницам.
- Хорошо, сестра милосердия, я не приду к нему и завтра, передайте ему, что может не прятаться, вовсе не побеспокою его больше. А ты, мамочка, держись, милая, я скоро заберу тебя. Я люблю тебя, моя хорошая. Вот твои гостинцы. Кушай все, что ты любишь: кефир с персиком, булочки с ромовой начинкой, курочка с яблоками, кушай, милая моя, завтра поедем домой. Ну, не пускают, не пускают пока… пока…
Они обнялись, мать прижалась вся к дочке, не проронив и слезинки, но не отпускала, не отпускала. Так они в тишине и стояли, дочь гладила маму по голове, целовала в ее седую голову, плакала тихо-тихо, сдерживаясь изо всех сил. Медсестра крепко взяла старушку за плечи и повела в палату.
3
Следующий день у дочери весь прошел в поисках каких-то влиятельных лиц в области психиатрии. Когда вечером вернулся муж, казалось, уже все попытки исчерпаны; комком к горлу накатывало уныние. Но к огромной радости, он вспомнил старый номер телефона своего школьного друга, который в свою очередь был в хороших отношениях с главным врачом-психиатром города. Уже назавтра назначили прием. К маме дочь не попала. Как на беду в больнице был объявлен карантин. Но передачу приняли, приняли также наскоро написанное письмо-записку. Ответа не последовало. Медсестра, уже из другой смены, отнеслась к этому очень ответственно и вернувшись к дочери сочувственно сообщила, что с мамой все в полном порядке, что она идет на поправку и очень хорошо, по сравнению с вчерашним, себя чувствует. Но писать ей пока сложно. Сердобольная сестра пообещала, что, если завтра Анна Григорьевна рано не уснет, то она поможет ей позвонить домой, дочери.
- Огромное, человеческое Вам спасибо!
- Да перестаньте, это моя работа! – улыбнулась медсестра.
- Я согласна, но вчерашняя смена вряд ли понимала это…
- Да, вы знаете, здесь те же люди, все разные. Есть и нахалы даже. Но, хочу Вас успокоить, в целом здесь прекрасный персонал, по крайней мере в сравнении со многими другими больницами.
* * *
Среда. Встреча с главврачом. Темные кожаные кресла, картины маслом, красное дерево стола, огромный шкаф с золотыми корешками книг, новенький компьютер и ласковая мелодия из небольших колоночек, которая кажется, уносила в долину счастья.
Главврач оказался по-настоящему приятным, милым стариком, в небольших золотых очках, с низким ласковым голосом, седовласый, полноватый, говорил почтительно. Его добрая расположенность, казалось, не была связана с рекомендацией школьного друга мужа. Напротив, к этому он отнесся как к мелочи: «Могли бы и без знакомства придти. Вижу у вас серьезная проблема. Буду помогать, раз пришли»
- Спасибо.
- Не благодарите. Мой долг.
«Наконец-то за эти три дня я вижу нормального, порядочного человека. Я уже подумала, что работают в психиатрии только психи с фобиями и маниями» – думала она.
Дочь рассказывала о болезни мамы, о хамстве врача, о больнице. Главный врач сначала вздыхал, а потом и вовсе расстроился, прикрыв лицо ладонью, но при этом продолжая смотреть в глаза собеседнице. Когда она закончила, он медленно произнес: «Простите. Я тоже виноват. Я знаю все это. Я знаю, что происходит там. Но не могу ничего изменить. Единицы психиатров любят больных и помогают им, остальные… неудачники – озлобленные на жизнь, на нищету. Заискивают перед начальством, унижают подчиненных, измываются над больными и их родственниками, демонстрируя свою сомнительную власть. Знаете, я раньше пытался что-то изменить, говорить об этом на конференциях, делать доклады… А потом мне дали понять – хочешь – лечи хорошо, а других не возмущай и не тронь. Я и лечу до сих пор. Простых людей и не простых, ведь они тоже люди. А вам я помогу, езжайте, встречайте маму.
– Как же так? не понимаю я вас. Спасибо Вам, я очень благодарна. Ну а другие? Ведь там люди! Если со мной и с моей мамой так… А как же с ними?!
– А этого не изменит и Господь Бог. Разве к себе заберет. Что Вам сказать? Кадров новых нет. Этих «куют» с грехом пополам. А потом им новоиспеченным почти во всех больницах выправляют дефекты человеколюбия и выветривают из башки все то, чему учил Гиппократ.
– Ну а Вы что же?
– А мы? Я и другие врачи? Мы пишем книжки и надеемся, что когда-нибудь их прочитают…
На прощание Павел Сергеевич прищурил глаза и посоветовал: «А Вам я желаю здоровья и никогда не попадаться нашей медицине!».
«А есть у них что-то общее с этим лечащим в больнице» – промелькнула мысль у дочери.
* * *
Собрались с мужем ехать за мамой, но опоздали, оказалось, что выписка домой производиться не позднее четырех вечера. Как обычно все просьбы заканчивались холодным сожалением. Наскоро купили маме кефира и теплого белого хлеба, написали записку. Сестра, принимавшая это, не пустилась в пространное описание здоровья, ограничившись лаконичным: «Все передано, Вам благодарность».
Собрались приехать на следующее утро. Ночь была тихой и впервые за эти три дня спокойной, но что-то очень тяжелое гнездилось у сердца дочери, она так и не сомкнула глаз. В три часа ночи она позвонила в отделение, так неспокойно было на душе.
- Алло, я по поводу Савельевой, Анны Григорьевны, извините, что так поздно…
- Не извиняйтесь, - мягко ответил голос медсестры.
«Что-то произошло, это тот самый голос, который тявкал на меня два дня назад» – бурей пронеслись мысли у дочери.
- Я выражаю Вам свои соболезнования, десять минут назад она… умерла. Я хочу еще попросить у Вас прощения, я кричала на нее три дня назад, утром. Но, поймите, не со зла, работа трудная. Простите. Я искренне сожалею… Никто не думал…
- Умерла?
- Да, она бредила всю ночь, звала Вас, кричала. Мы поняли, что она в агонии и не стали привязывать, делать уколы. Постарались облегчить ей участь, я сидела с ней, утешала, держала за руку. Вы не поверите, но я плакала даже.
- Это неважно. Она умерла, вы убили ее! Вы!, - кричала дочь, - Вы палачи, фашисты, гады.
- Не надо так, не надо, - рассеянно говорила медсестра.
- А как было надо?! Как?! Вы даже не могли позвонить даже!
- Но вы знаете, что это не положено…
- Не положено! Да провалитесь вы сквозь землю со своим не положено! Будь ты проклята, ты и все остальные!
- Да пошла ты в задницу, неблагодарная дура!, - со злостью и горечью оборвала разговор сестра.
4
В тот день было сумрачно, облачно. Но дождь так и не пролился. Кладбище было безлюдно. Все-таки удалось выбить место на старом погосте. Даже для того, чтобы быть достойно похороненным нужны серьезные связи.
Дочь была безутешной и страшно злой на медиков, хотела даже заказать венок с надписью «Жерва психиатрии», но муж остановил её. Все-таки медсестры не властны над смертью, что уж говорить много Анне Григорьевне было лет, больше семидесяти. Грех винить кого-то. Дочь равнодушно махнула рукой.
И муж заказал надпись сам:
«Последние дни ты хотела только
одного – вернуться. Но ты никогда не уходила
и не уйдешь из нашего сердца»
Дочь до сих пор не может простить себе этого. И чем старше она становится, тем больше боится того, что однажды и для нее вызовут неотложку.