Через две смерти

                ЧЕРЕЗ ДВЕ СМЕРТИ

                Повесть

                Памяти моего тестя
                Владимира Яковлевича Игнатенко
               
                ЦЫГАНКА

  В Красноярске стояли полчаса. Ехавшие к месту службы солдаты-пограничники вывалили на перрон, кто покурить, кто просто размять ноги. Пашка погулял взад-вперёд вдоль путей и решил подняться на пешеходный переход, начинавшийся прямо от торцевого входа в вокзал, чтобы с высоты глянуть на город, который в прошлый раз проезжал ночью.
  Справа за привокзальной площадью виднелись корпуса комбайнового завода. С площади, гружёные огромными «рисовками», разъезжались примелькавшиеся Пашке красноярские «челноки». По словам проводницы, они с Благовещенска забили своим багажом все третьи полки плацкартного вагона. А теперь торопились домой. По пешеходному переходу шла цыганка лет двадцати-тридцати в красно-жёлтой цветастой  шали на голове и чёрном пальто, из-под которого выглядывал подол юбки, такой же аляповато-пёстрой, как и шаль. За её руку держалась пятилетняя девочка, такая же смуглая и так же пёстро одетая, но из-под детской шапочки, сидевшей на голове как-то набекрень, выглядывали светло-русые кудряшки. Увидев, что Пашка смотрит на неё, девочка бросила руку своей спутницы и шагнула к нему:
- Дяденька солдат, дай денежку,  мама тебе погадает, – уверенно сказала она и протянула руку.
- Откуда у солдата деньги, маленькая, – зашарил Пашка по карманам бушлата, но в них нашёлся только пакетик вафель в шоколаде, купленный ещё утром во время стоянки в Заозёрной, – на вот, погрызи, вкусные.
  Девочка взяла пакетик, быстро сунула в карман и снова протянула руку:
- Нет, дяденька солдат, ты денежку дай, – хитро прищурила она голубые глаза, – и будет тебе дорога в казённый дом лёгкая-лёгкая!
- Извини, маленькая, все деньги у лейтенанта. Видишь того дядю в погонах со звёздочками?
  Тут старшая цыганка, не без интереса наблюдавшая за дочерью, сказала ей что-то по-своему, и та снова ухватила мать за руку.
- Спасибо, солдат. Хочешь, без денег судьбу скажу? Дай руку.
Пашка не верил в гадания, но было в голосе этой женщины что-то, заставившее его послушно протянуть раскрытую ладонь правой руки. Несколько секунд цыганка разглядывала её:
- Найдёшь ты своё счастье, солдат, – проговорила она и глянула Пашке прямо в глаза, – когда через две смерти пройдёшь. От одной тебе враг уйти поможет, от  другой мать спасёт.
- И где ты это …?  – недоверчиво начал он, но собеседница резким движением руки подкинула его ладонь почти к глазам:
- Сам смотри.
  Пашка глянул на ладонь. Два старых, еле заметных шрама шли по ней и упирались в линию жизни. В шесть лет появились они на ладони. Бежал по улице, догоняя укатившийся мяч, когда рыжий Генка поставил подножку. Успел выбросить вперёд руки и пробороздил ладонями по земле, сдирая кожу. Выступила кровь. С криком «бинт, бинт!» бросился домой под издевательский смех недруга. Мать залила ссадины перекисью и перебинтовала. Ладони скоро зажили, и только в тех местах, где правую пропороли два мелких острых камешка, остались шрамы. «Ладно, от второй смерти мать спасёт – это понятно, на то она и мать. Но что от первой враг уйти поможет, лишка приплела цыганка. Какой он враг после этого?».
Однако красно-жёлтая шаль мелькала уже внизу у выхода на привокзальную площадь, а из репродуктора металлический голос вещал, что «до отправления скорого поезда номер 79 сообщением Благовещенск – Москва осталось пять минут».  Пашка пошёл в свой вагон.
               
                ВОРГОРОД
  Пашка жил в Воргороде. Вообще-то эта часть города Угольного носила название «посёлок Восточный», но употреблялось оно лишь в официальных документах. Дело вот в чём: в середине шестидесятых годов понадобилось увеличить добычу угля. Было принято решение об открытии новой шахты. Деньги для её строительства государство нашло, а построить жильё для шахтёров поручило местным властям. И они, когда тянуть с этим вопросом стало опасно,  приняли решение объявить народу  неофициально, но чтобы дошло до каждого: участки под строительство выделят всем желающим, а документов об оплате строительных материалов  не спросят ни с кого и никогда. Так и выросла в степи за восточной окраиной города шахта Восточная, а между шахтой и городом – одноимённый ей посёлок, с самых первых своих фундаментов на ворованном цементе получивший у горожан имя  Воргород. Скорее всего, имя это так легко прижилось «в пику» центральной части Угольного – Соцгороду. Воргород имел чёткую прямоугольную планировку. Улицы, тянувшиеся параллельно шахте, именовались Восточными, с Первой по Восемнадцатую. А пересекающие их были названы в честь советских писателей. Пашка жил на углу Седьмой Восточной и Горького.
  Соцгород, то есть «социалистический город», застроенный пятиэтажными кирпичными и панельными домами,  имел Дворец культуры «Шахтёр» с парком и Дворец спорта «Олимпийский», сданный в эксплуатацию перед самым открытием московской  Олимпиады, когда Пашка ещё ходил с забинтованными ладонями. Городская власть, крупные магазины, кафе, рестораны и кинотеатры тоже разместились в Соцгороде. С севера к нему, отделённые линией железной дороги, примыкали  мазанки самого старого из посёлков – Шанхая.  С запада – аккуратный одноэтажный Берлин, населённый в основном высланными из Поволжья в начале войны немцами, их детьми и внуками. Шлакоблочный двухэтажно-трёхэтажный посёлок Южный начинался от окраин Берлина и, огибая центр с юга, тянулся до  Промзоны, или Промышлёнки. В Промышлёнке были заводы,  домостроительный комбинат и ТЭЦ, снабжавшая электроэнергией и теплом город, его предприятия и шахты – Центральную и Восточную, Южную и Дальнюю, Новую и Малютку, которую горожане чаще называли Берлинкой. Вокруг предприятий Промзоны жило большинство из работавших там людей. А её северо-восточная окраина упиралась в дома Воргорода. Шахта Дальняя стояла отдельно в степи, в пятнадцати километрах от шанхайского путепровода,  связывавшего город с областным центром Двуреченском. Посёлок Дальний вокруг неё тоже относился к Угольному.
  Шахты окружали город со всех сторон, и откуда бы ни дул ветер, он всегда приносил мелкую чёрную пыль с угольных складов. Летом пыль хрустела на зубах, сквозь неплотные рамы и открытые форточки проникала в дома. Зимой падала на свежий, ослепительно белый снег, и он становился серым, а через сутки чёрным.
 
  Пашка жил с матерью. Редкий месяц в городе обходился без аварий на шахтах. Случались обвалы. Пожары. Вода прорывалась в выработки и топила тех, кого успевала отрезать от основных и запасных выходов. Но хуже всего приходилось, когда взрывался метан. Сжатая горными выработками, взрывная волна  летела  через лавы и штреки к стволам, на волю, в слепой ярости сметая с пути всё живое и неживое. Ей аккомпанировал грохот рушившейся кровли. Следом в шахтную тьму врывалась вода. Иногда возвращалась обратная волна и довершала разгром. Тогда люди гибли целыми сменами, а под землю уходили горноспасатели искать выживших. Редко, не чаще раза в несколько лет, но такие гибельные взрывы случались.
Пашке было восемь, когда под обвал попали рабочие одной из проходческих бригад Восточной. Двое, не задетые обвалом, вздрагивая, когда над их головами трещала уцелевшая кровля, срывая с пальцев ногти, до прихода горноспасателей руками откапывали своих. Они поднялись на-гора со спасателями, помогая нести носилки, хотя впору было самих на носилках выносить. Один проходчик тогда выжил, отделавшись переломами двух рёбер и сотрясением мозга, а Николай Громов, отец Пашки, умер. Уже на воле, под солнышком.
  Пашкина мать  Екатерина Сергеевна, которую сменщицы называли просто Катей, в тот день работала в ламповой. По радио передавали сообщение о смерти Брежнева. В это время  звено спасателей в полном снаряжении чуть не бегом прошло мимо её окна к шахтному стволу. Она как раз  снимала со стенда жетон своего Коли, чтобы был под рукой, когда муж, бухнув на стол лампу-«шахтёрку» и самоспасатель, подземный аналог  противогаза,  блестя одними зубами на чёрном лице, скажет: «Вот и я, мать!». Ламповщица Громова  всегда делала это заранее, но в тот день жетон выпал из внезапно задрожавших пальцев и глухо звякнул о холодный пол. Екатерина Сергеевна нагнулась за жетоном, и предчувствие чего-то непоправимого толкнуло её в самое сердце.
 
  Справив по мужу девять дней, вышла на работу. Сдававшая ей смену Галина Гавриловна, сорокапятилетняя женщина, успевшая повидать немало шахтёрских вдов, отметила про себя только седой волосок, чуть заметно блеснувший в коротко стриженных тёмно-русых волосах Кати. Всё остальное в ней было таким, словно ничего   не случилось. Лишь когда, уже стоя в дверях, Галина Гавриловна обернулась, чтобы попрощаться, она заметила, как вдруг потускнели карие глаза Кати, нездешними стали, будто всматривалась она в саму себя.
- Ты давай держись, Катюха, – грубовато бросила сменщица, – не ты первая, не ты последняя, кто мужика похоронил. Это не на деньрожденье сходить. А захочешь поплакать – поплачь возле меня. Полегшает.
- Спасибо, Гавриловна, я уж как-нибудь сама….
  Ещё через несколько дней она снова уронила чей-то жетон, и хотя хозяин жетона, живой и здоровый, терпеливо дожидался у окошка, её затрясло, когда алюминиевый кругляш с выбитым на нём табельным номером глухо звякнул о холодный пол. Спустя  пару недель, с помощью Галины Гавриловны, знавшей почти всех на шахте, перешла работать в прачечную. А вскоре Гавриловна помогла ей найти ещё и подработку – мыть полы в ДК «Шахтёр».

                ДРЮША

  Помянуть Николая Громова на сорок дней пришло много народа: бригада, начальство участковое и шахтовое, соседи, друзья. Пришёл и Андрей Андреевич Сычёв. Они с покойным Громовым знакомство вели ещё с детства, жили в соседних домах Промышлёнки и  учились в одном классе. Многих удивляло приятельство взрывного, напористого Кольки и всегда спокойного, даже прохладного Андрея. Но сами парнишки тянулись друг к другу,  находя в товарище черты, каких недоставало в себе. Был Сычёв начитан и начитанность свою не скрывал, вворачивая в общий незамысловатый разговор то грамотно, по-книжному построенную фразу, то незнакомое другим слово.
 - Умнее всех, что ли? – бросали ему пацаны постарше. Они называли парня не как равного, Андрюхой, а пренебрежительно Андрюшкой. Это задевало, и однажды он сказал:
- Вообще-то по-английски моё имя – Эндрю.
К чему это было сказано, он и сам толком не понял, но кто-то тут же сострил:
- А по-русски, значит, Дрюшка? 
  С того дня и пристало к Андрею Сычёву прозвище Дрюша. Если под окнами громовского дома частенько собиралась компания, горланившая: «Колька, выходи!»,  то в окно сычёвской квартиры на втором этаже только друг кидал  мелкие камешки, вызывая на улицу.
  После восьмого класса Николай Громов пошёл учиться в горное ПТУ, которое в городе, по аналогии с предшественницами ПТУ, школами фабрично-заводского обучения, называли  «фазанкой». Дрюша поступил в горный техникум и окончил его с дипломом техника-технолога. Отслужили оба в армии и пришли работать на Восточную.
  Сычёву сказали в отделе кадров:
- Горным мастером тебе ещё рановато. Осмотрись в шахте, пойми, что к чему. Потом и в мастера можно. Эта работа от тебя никуда не убежит.
  Он начал горнорабочим в очистном забое, короче – грозом. Работа эта, тяжёлая и грязная, как любая под землёй, хорошо оплачивалась. А через год осмотрелся и понял, «что к чему» в шахте. Понял, какая ответственность ложится ежедневно на плечи мастеров и механиков, какую и ему придётся взять, коли захочет он стать выше себя нынешнего. И перешёл работать машинистом стволового подъёма. Зарплата там поменьше, зато и работа полегче да почище. И подземный стаж, дающий право уйти на пенсию в пятьдесят лет. Но однажды на шахте Малютке во время подъёма клети с людьми лопнул трос, да ещё не сработали «парашюты», которые должны останавливать падение. Люди погибли, а прокуратура начала следствие, зацепившее и машинистов стволового подъёма в том числе.  Тогда он, хорошенько подумав, перешёл работать на недавно освободившееся место табельщика. Зарплату получал вдвое ниже, но на работу  приходил в костюме и рубашке с галстуком. С начальником держал себя уважительно, с мастерами и механиком как равный, в общих разговорах с рабочими больше помалкивал. А если и говорил, то твёрдо и веско, хотя иногда невпопад. По бумагам отдела кадров продолжал Сычёв числиться машинистом подъёмных машин, и трудовой стаж имел льготный. Знакомым говорил, объясняя переход в табельщики:
- Ну и что? Зарплата, в действительности, меньше. Зато работа соответственно чистая. И уважение. И на пенсию уйду в пятьдесят лет здоровым, а не как другие – помирать. Соответственно.
  Он считал, что имеет право говорить об уважении к себе. К нему первому подходили те, кто попадался нетрезвым на рабочем месте, совершал прогул или аварию. Сычёв умел, разговаривая о провинившихся людях с начальником, подчеркнуть их хорошие качества, тем более что они действительно есть в каждом. Его заступничество почти всегда помогало. Рабочие видели это, и лицом к лицу были уважительны:
- Андрей Андреич, выручи. Заступись.
А между собой говорили:
- Если что, Дрюша отмажет.
 
  Андрей Андреевич сидел за поминальным столом и поглядывал на хозяйку дома. Впервые Сычёв увидел эту девушку сразу после возвращения из армии на танцплощадке ДК «Строитель» у себя в Промышлёнке. Она пришла в компании подруг, студенток горного техникума, но парень видел только её, высокую и стройную, в белом платье, украшенном синими горохами по подолу.  Пригласил потанцевать, и ответная чуть смущённая улыбка новой знакомой легла прямо в душу. Провожая домой, на одну из многочисленных Южных улиц, читал стихи своих любимых Есенина и Асадова. Молодые люди начали встречаться. Всё складывалось просто замечательно, пока он не познакомил подругу с приятелем Колькой Громовым.
Тот праздновал возвращение на гражданку, слегка нетрезвый и просто неотразимый в парадной форме ВДВ, украшенной россыпью солдатских значков на груди и сержантскими лычками на погонах. Через пять минут после знакомства, сунув десантный берет за пояс, чтобы не свалился, Громов  играючи перемахнул через чей-то забор, за которым цвёл роскошный сиреневый куст. Задохнулась лаем хозяйская собака на цепи, а бравый вояка так же легко  перепрыгнул назад. Уже с букетом.  Они провожали Катю вдвоём. Девушка шла между ними, пряча счастливое лицо в сиреневый дурман. С того вечера  её отношения с Сычёвым пошли наперекосяк. Дружба между парнями тоже. На свадьбу Дрюша не пошёл.

  Он всматривался в хозяйку дома, куда шёл сегодня мудрым и великодушным другом, несущим слова ободрения и поддержки. Всматривался и ждал возможности остаться с нею наедине. Она почти не изменилась за двенадцать лет. Всё тот же взлетающий росчерк бровей, быстрый взгляд карих глаз из-под густых ресниц, аккуратный прямой нос и чётко очерченные губы. «Губки бантиком», как раз то, что особенно нравилось ему. Тем более, что губы его жены были тонкими и какими-то расплывчатыми. А эта женщина за прошедшие годы расцвела той спокойной красотой,  какая приходит к людям любящим и любимым. Слегка округлились её фигура и овал лица, уверенными и спокойными стали движения, вот и всё. Она не походила на сломленную горем вдову, готовую расплакаться на мужской груди, и желание Сычёва быть мудрым и великодушным понемногу таяло.
  Зато он заметно изменился. В первые дни их знакомства не без умысла произнёс Дрюша: «Девушки говорят, что у меня скандинавская внешность». Парень казался настоящим викингом, рослым и крепким. Льняные волосы падали на невысокий покатый лоб. Крупный нос с лёгкой горбинкой и твёрдые, чуть капризно изогнутые губы делали его лицо запоминающимся. Этот человек был бы красив, если бы не широко расставленные, чуть навыкате бледно-голубые холодные глаза. Но теперь от спокойной сидячей работы как-то порыхлела фигура. Обозначился живот. Изрядно поредели волосы, глубокие залысины поднялись по  лбу и почти вплотную подошли к макушке, на которой, ещё прикрытая редкими льняными прядками,  просвечивала розовым будущая плешь. Жена Светлана говорила, шлёпнув мужа по этому месту ладонью:
- Скоро у тебя тут аэродром будет.

  Люди начали расходиться, и он, выждав, когда хозяйка пойдёт на кухню со стопкой посуды, поспешил за ней:
- Ну, здравствуй, Катюша.
- Здравствуй.
Ни тепла, ни холода не прозвучало в её голосе, хотя не забыла она ни уговоров его, ни угроз накануне свадьбы. Андрей Андреевич продолжал:
- Вот оно как всё вышло, в действительности. Кто бы знал тогда. Только ты не падай духом. Всё ещё у тебя наладится. Я помогу, соответственно.
- Чем же ты помочь можешь? Колю моего воскресишь?
- Его никто уже не воскресит. А вот жизнь твою, в действительности, воскресить можно.
Ему снова хотелось быть мудрым и великодушным:
- Ты ведь техникум не закончила? Бросила, когда сын родился?
Она кивнула и занялась посудой. Входили и выходили соседки, помогавшие Громовой, но Сычёва это уже не смущало:
- У меня связи в техникуме остались. Поговорю с кем надо, и тебя, если захочешь, восстановят. И доучиться, соответственно, тоже помогу.
- Зачем это тебе? – впервые за время разговора женщина глянула в его лицо, и в голосе послышался интерес.
- Как зачем, – искренне удивился он, – не до пенсии же в прачечной руки гробить? С дипломом-то найдём мы тебе работу чистую и спокойную. И самой будет хорошо, и сыну.
- А потом? Мужа мне другого найдёшь, Паше моему отца?
- Зря иронизируешь. Я ведь с тобой серьёзно говорю. Мужа, если захочешь, ты и сама, с твоей-то красотой, найдёшь, в действительности.
Выпитая на поминках водка, близость той, которая всегда нравилась ему и сам разговор с ней о возможном будущем – всё это вместе развязало  язык:
- А станет невмоготу без мужика – дело-то житейское, власть либидо не признаёт запретов – ты только намекни. Ты же моя первая и единственная любовь, для тебя я обо всём забуду.
  Красивая фраза о «власти либидо» запомнилась ему из какой-то книги, а внезапно разгоревшиеся бледно-голубые, чуть навыкате глаза были красноречивее любых слов. Теперь  «первая и единственная» глядела на него с неподдельным интересом:
- Помнишь, как говорил, что отомстишь Коле? Живому мстить побоялся, хочешь с мёртвым через меня рассчитаться? Я лучше под вагонетку лягу, чем под тебя.
- Ты не горячись, Катюша, не горячись, – он понял, что сказал лишнее, неуместное здесь и сейчас, и постарался загладить сказанное, – я к тебе ещё зайду, тогда и поговорим, соответственно, обо всём.
- Не о чем мне с тобой говорить. А станешь навязываться, скажу твоей Свете, что прохода не даёшь. Она  тебе «либидо» с корнем вырвет.
- Дура ты, я же как лучше хотел, – крикнул он уже в дверях, чувствуя – слово своё, если что,  хозяйка сдержит.
- Дрюша ты и есть Дрюша, – грустно покачала  головой Громова.


                ПАШКА

  Этот дом в Воргороде, на углу Седьмой Восточной и  Горького Громовы купили, когда Пашке исполнилось пять лет. До этого жили они в общежитии, снимали времянку у хозяев в Шанхае. Во времянке была печь. Отец топил её бесплатным для шахтёров углем, которого и себе хватало, и хозяевам оставалось. 
  Однажды родители поссорились. Иногда это случалось, хотя характер свой Николай Громов при жене никогда не проявлял, а она вообще была человеком спокойным. Ссора началась, как всегда это бывает, с мелочей. С выяснений, кому сегодня идти в детский сад за сыном, а кому мыть посуду и полы. У кого после смены руки не поднимаются от усталости, а кто в ламповой посиживает. Кто залезет в забой и даже подремать после обеда может, а кто целый день на ногах, на холодном полу да на виду у начальства:
- И вообще, сколько мы будем по чужим углам скитаться, ты забыл, что у тебя ребёнок, которому скоро в школу идти?
Их очередь на квартиру в новых пятиэтажках Соцгорода все эти годы двигалась, но очень уж медленно:
- Ничего я не забыл. А насчёт «скитаться» не загибай. Всего второе жильё у нас. Глянь, как другие скитаются.
- А ты погляди, как другие зарабатывают да семью обеспечивают, а у меня уже и надеть нечего, стыдно из дома выходить, если это, – она повела руками вокруг себя, – можно «домом» назвать.
- Как это «нечего»? – муж даже задохнулся от возмущения. Он распахнул дверцы старенького хозяйского шифоньера:
- А это что?
  В шифоньере висели на самодельных плечиках два мужских костюма и несколько рубашек, десяток женских платьев и костюмов, юбки, блузки, кофты. Отдельно, на маленьких плечиках, детская одежда.
- Ты про это говоришь – «надеть нечего»?
- Вот сам это и носи, если хочешь, а я больше не надену.
- Так, – подозрительно спокойно сказал Громов, снимая с плечиков приталенное кримпленовое платье фисташкового цвета, – значит, это ты носить не будешь?
- Нет.
  Он распахнул дверку печи, шевельнул кочергой тут же вспыхнувшие угли. Миг, и фисташковое с круглой горловиной и рукавом три четверти, подтолкнутое кочергой, исчезло в печи. Резко запахло горелой синтетикой. Николай снял яркое ворсалановое с рукавами-фонариками:
- А это?
- Нет.
  И оно тоже отправилось в печь. За ним ушли в огонь кримпленовый костюм цвета кофе с молоком, крепдешиновое платье василькового цвета с пояском, цветастое трикотиновое, пара ситцевых и штапельных, а потом несколько нейлоновых блузок. Першило горло от вони горелой синтетики, в глазах жены закипали слёзы, но она всё твердила «нет», и ещё одни опустевшие плечики возвращались в шифоньер.
- А вот это? – в его руке был её любимый костюм терракотовой расцветки с приталенным жакетом и закруглёнными бортами.
- Ну если ты разрешишь мне завтра голой пойти на работу, жги и это! – не выдержала молодая женщина и заплакала.
  Громов сходил в детский сад за сыном, вымыл посуду и пол. Жена всё это время лежала на кровати лицом к стене. Их помирила только ночь. Наутро Николай пошёл в сберкассу. Домашние не всё знали о его зарплате. Деньги имелись, и немаленькие. Он хорошо зарабатывал, но домой приносил ровно столько, сколько нужно для семьи.  Остальное складывал на сберкнижку, мечтая о дне, когда повезёт жену и сына по городу на собственных «Жигулях» третьей модели.
Снял все деньги, занял недостающие и через пару месяцев Громовы купили этот дом.
- Теперь у нас своя крыша над головой, – радовался глава семьи, – пока подойдёт очередь на квартиру, Пашка вырастет. И будет в ней жить.
Широко и весело справили новоселье. Когда он, уже у калитки, провожал ребят из  бригады, накатило вдруг что-то непонятное на душу:
- Отсюда и унесёте меня ногами вперёд. Когда придёт время.

  Оно пришло. Мать и сын остались вдвоём в этом сразу опустевшем без хозяина доме. И чувство пустоты заняло в душе восьмилетнего Пашки то место, какое в душах взрослых людей занимает горе. Мать сказала:
- Теперь ты моя единственная надежда и опора.
И подумала: « А я – твоя…».
  В этом возрасте был он мальчиком щуплым и болезненным. Стоило Пашке хотя бы мало-мальски промочить ноги, как гланды тут же воспалялись, сдавливая горло. Врачи советовали удалить их, но ребёнок панически боялся боли и крови. Даже слегка порезав палец, мчался он к матери с криком: «Бинт, бинт!».  И успокаивался только тогда, когда белая полоска обвивала повреждённое место. Сын и слышать не хотел об операции на гландах, потому мать снова и снова натирала компрессами его больное горло. А живший неподалёку плотный рыжеволосый, конопатый парнишка Генка Самойленко, почему-то невзлюбивший Пашку ещё с детского сада, дразнил его «гланда ходячая». Но  прозвище это в среде сверстников не липло к приветливому доброжелательному Пашке, и Генке оставалось изощряться в придумывании новых обидных кличек для своего недруга.
Пашка старался держаться от Генки подальше, но они учились в параллельных классах  седьмой школы, и Генке, чтобы отравлять существование «гланде ходячей», вполне хватало перемен между уроками.
  И ещё один человек время от времени портил жизнь Пашке Громову. Громовские владения  отделяла от дома их соседей Авериных изгородь из штакетника. Хозяин дома Анатолий Аверин был механиком на Восточной, его жена Татьяна работала весовщицей  угольного склада, а дочь Верка чуть не с рождения поставила себе целью совать нос в жизнь Пашки. На три года младше него, она имела тощее телосложение, торчащие во все стороны волосы и необъяснимое умение видеть и слышать даже сквозь стены. Стоило ему, хотя бы просто на словах, схватиться с рыжим Генкой, как уже неслось через изгородь:
- Тётя Катя, а ваш Пашенька опять с Генкой дрался! Я сама видела!
Потом Верка подросла, пошла в школу. И слышалось через штакетник:
- Тётя Катя, а ваш Пашенька двойку по математике получил! И замечанье по поведенью! Да-да, Пашенька, я не вру. Я точно знаю.
  Когда позволяло время, сын ходил с матерью в «Шахтёр», помогая мыть полы. Мать никогда не просила его об этом, даже пыталась прогонять домой, но Пашка, во всём покладистый и послушный,  в этом настоял на своём. Жили они дружно, Пашка переходил из класса в класс, предметов в школе становилось всё больше, свободного времени всё меньше, и пустота в его душе постепенно заполнилась.

  К двенадцати годам начал Громов-младший крепнуть, расправляться, обликом всё более становясь похожим на отца – круглолицего, слегка курносого, рослого русоволосого парня. От матери остались в нём только тёплые карие глаза да спокойный характер. Но и в характере тоже проступало иногда отцовское, взрывное.
Однажды Пашка работал с матерью в «Шахтёре». Он шёл через вестибюль Дворца культуры, неся в правой руке ведро чёрно-бурой от грязи воды с плавающими поверху размокшими окурками, когда туда вошла компания воргородских парней. И Генка Самойленко, увидев его, захохотал:
- Гля, пацаны, вы говорили – он Пашка-Гром, а он Пашка-поломойка, гланда ходячая!
  Пашка остановился. Спокойно перехватил дужку ведра левой рукой, приподнял. Освободившейся правой подхватил под донышко и, коротко размахнувшись, выплеснул содержимое в лицо Генке. Вернул ведро в правую руку и пошёл в туалет набирать чистую воду.
- Чё, Рыжий, выпросил? – укоризненно-сочувствующе сказал ошеломлённому Генке его одноклассник и предводитель компании Вовка Климов по прозвищу Клим. И снял с мокрых волос приятеля разбухший окурок.
- Да я его сейчас….
- Во-во, на плюху нарвись. Он боксом занимается, ты чё, не знал?
  К тому времени Пашка уже полгода занимался в боксёрской секции Дворца спорта. Привёл его туда новый друг Миша Рожковский. Миша пришёл в их шестой «А» первого сентября. В тот день учительница пересадила изрядно вытянувшегося летом Пашку за последний  в ряду стол, и место рядом с ним было пока свободно. Туда и сел новичок. На перемене Пашка спросил:
- А почему у тебя фамилия, как у нового директора школы?
- Потому что он мой папа, если это имеет для тебя значение.
«Вот оно как. Директорский сынок», – мелькнуло в голове. Но Миша оказался парнем незаносчивым и общительным, а к появившимся поначалу шепоткам о «директорском сынке» отнёсся болезненно:
- Знали бы они, Паха, как папа и меня, и сестрёнку за каждую тройку строит. Говорит, что мы честь фамилии Рожковских роняем. Вот и приходится вкалывать, чтобы без трояков обходиться.
- Терпи, Миха, родителей не выбирают, – сочувствовал другу Пашка. А сам думал: «Счастливый …».
 
  Поначалу дела в боксёрской секции у него пошли неплохо. Научился терпеть боль, наносить удары и защищаться. После нескольких побед в спарринг-боях тренер выставил Пашку на первенство города среди юниоров, где его соперником оказался Вовка Клим. Во втором раунде Вовка раскрылся, получил удар в челюсть и упал на ринг. Он не встал даже после того, как рефери отсчитал последнюю секунду, и из правого уголка  рта стекала по щеке тоненькая струйка крови. Рефери поднял руку победителя, друзья колотили Пашку по плечам, а у него в голове вертелись слова из «Песни сентиментального боксёра» любимого им Владимира Высоцкого:
               
Неправда, будто бы к концу
Я силы берегу, –
Бить человека по лицу
Я с детства не могу.

Но в песне-то всё заканчивалось по справедливости:

Вот он ударил раз, два, три –
                И… сам лишился сил.
Мне руку поднял рефери,
Которой я не бил.

  Напрасно тренер говорил Пашке, что если выходишь на ринг, то выходи с желанием размазать по нему противника, потому что и он выходит для этого же. Напрасно Клим пытался втолковать:
- Пашка, ты чё? Я ж сам всохатился.
Напрасно друг Миша Рожковский цитировал из той же песни Высоцкого, что «бокс не драка, это спорт отважных и тэ дэ». Сколько ни пытался парень перебороть себя, снова и снова выходя на ринг, в решающие секунды боя он опять видел запрокинутое белое лицо Клима, тоненькую красную струйку по щеке и опять проигрывал по очкам. Тренер перестал выставлять его на соревнования. А у друга дела шли нормально, и он даже начал ездить на первенства области.
Ребята крепко подружились, и не только потому, что учились вместе. И не только потому, что охотно помогали друг другу в учёбе – Пашке легко давалась математика, а Миша разбирался в химии, которую с восьмого класса начал вести у них Леонид Матвеевич Рожковский. И не только общая увлечённость песнями Высоцкого сблизила их. И не только почти одновременно  открытые, прекрасные своей честностью миры писателей братьев Стругацких, в которых друзья вместе захлёбывались «Понедельником»,  начинавшимся в субботу, «Гадкими лебедями» и «Обитаемым островом».
  Они сидели в одной из аллей парка «Шахтёр» и обсуждали похождения главных героев «Острова», когда услышали от незнакомого парня с соседней скамейки:
- Ну и что хорошего сделали эти люди? Влезли со своими правилами на чужую планету к чужому народу и взялись переделать его? А их хоть кто-нибудь звал туда, этих «прогрессоров»?
  Так в их компанию вошёл Гриша Редлих, скептик, имевший обо всём своё собственное мнение, всегда хоть в чём-то, но отличное от того, что думали другие. Гриша  жил в «берлинской» части города. Отец его работал электриком на шахте Малютке, а мать библиотекарем. Он много читал. Он умел думать над прочитанным. Друзьям нравилось спорить с ним, противопоставляя его аргументам свои, над которыми тоже сначала приходилось подумать. И им было хорошо втроём.
Даже к вездесущей Верке Авериной как-то притерпелся Пашка. Случилось ему увидеть по телевизору музыкальный фильм «Ах, водевиль, водевиль…», где героиня, изображая из себя цыганку, кричала: «Эй, Верунчик, золотой цветочек, выходи в сад, Любаша пришла!». И когда донеслось однажды через изгородь знакомое: «Тётя Катя, а ваш Пашенька курил, я сама видела!», не выдержал и влез:
- Эй, Верунчик, золотой цветочек, да ты же мне сама закурить давала!
  Верка обомлела от такого вранья и убежала, мотнув кудрявыми лохмами. И Пашка приспособился на каждую её новую кляузу заводить: «Эй, Верунчик, золотой цветочек…», что неизменно злило малолетнюю сыщицу.
  В седьмом классе он действительно попробовал закурить, но мать ещё за пару дней до Веркиного доноса обнаружила в кармане его куртки табачные крошки и спросила:
- Ты начал курить, Пашенька?
  Он молчал,  разглядывая пол под ногами. Мать принесла из магазина пачку сигарет с фильтром. Привела сына в кладовку. Положила перед ним сигареты, спички и пепельницу:
- Кури. Как докуришь всю пачку, постучи. Выпущу.
И вышла, заперев дверь снаружи. Через пару часов Пашка постучал. Мать открыла:
- Ну, накурился, сыночек?
Ещё полчаса его покачивало и тошнило от десятка выкуренных за два часа сигарет, последних в жизни.
  Даже рыжий Генка, стойко переживший свой конфуз, перестал цепляться по поводу и без повода, хотя и бросал иногда вслед: «У-у, гланда ходячая!». Даже чёрный снег был родным и привычным, хотя в других местах – Пашка это знал – снега лежали чистыми до самой весны. И только гланды продолжали наказывать его, стоило промочить ноги.



                ПЕРЕПУТЬЕ

  В июне девяностого года он закончил девятый класс и отдал документы в горный техникум. Мать чувствовала, что бесполезно уговаривать сына переменить решение, ведь своё тихое, почти бессловесное упорство перенял он от  неё. Но всё же попробовала:
- Павлуша, тебе бы в институт поступать….
- Мамуль, всё нормально. Вот и дядя Толя Аверин говорит, что механик – такая специальность, с которой нигде не пропадёшь.
  Пашка сдал вступительные экзамены и стал студентом, а его друзья продолжили учёбу в школе. Миша твёрдо нацелился на высшее образование. А родители Гриши Редлиха после падения берлинской стены и объединения двух Германий всерьёз говорили только о возвращении на «историческую родину». Гриша слушал их, глядел на свою разваливающуюся родину, и душа его рвалась пополам. В мечты родителей о Германии вмешивался он только фразой:
- Дайте вы мне сначала школу закончить, кому я там нужен без аттестата?!
- А кому там нужен твой советский аттестат? – обрывал его отец, но осторожность брала верх, и он не торопился хлопотать о вызове от уже переехавшей родни.
Шахтёры всей страны стучали касками по московским булыжникам и асфальтам, министры метались из Кузбасса в Печору, из Воркуты в Караганду, вожди ГКЧП вызывали в Москву войска, рушилась великая держава, первый президент России вступал в Кремль, танки в упор били по горящему Белому дому Верховного Совета. А Пашка Громов писал конспекты, делал лабораторные работы и сдавал экзамены. Для него главным было быстрее получить специальность и начать по-настоящему помогать матери.
  В девяносто втором его друзья окончили школу. Миша сдал вступительные экзамены и был принят в политехнический институт областного центра Двуреченска. Гриша уезжал с родителями в Германию. На прощальном вечере шестнадцатилетняя Лена Рожковская плакала, уткнувшись ему в грудь. Он растерянно обнимал её, и в его глазах что-то подозрительно поблёскивало.
- С чего это ваша Лена …? – спросил Пашка Мишу, кивнув в сторону обнимавшейся пары.
- Да я сам только сегодня утром узнал, что они уже полгода встречаются. Партизаны…. Говорю ей: «Вот и хорошо, что в нормальную страну уезжает, сама видишь, куда у нас всё катится». А она меня «поленом бесчувственным» обозвала. Любовь у них, оказывается. И Ленка до последнего надеялась, что он не уедет. Жалко….
- Кого, её или Гриху?
- Всех жалко, Пашуня. Всё распадается. Вот и троица наша на распутье, у каждого теперь своя дорога. Ты-то как дальше?
- Кончу технарь. Поработаю, сколько успею. А как отслужу, так и видно будет. О тебе я не понял. Ты ж в «пед» собирался. А как в «политехе» оказался?
- Это папа во мне педагогические способности разглядел. А я, сколько ни всматривался,  ничего такого в себе не увидел. Вот и решил стать горным инженером.
  Друзья расстались, и снова комочек пустоты всплыл на окраине души Пашки. А осенью уходил в армию его давний недоброжелатель рыжий Генка Самойленко. Пашка стоял в углу двора у забора. Рядом с ним, по ту сторону изгороди из штакетника, курил свой неизменный свердловский «Беломор» сутуловатый, с чёрной «шахтёрской» каймой вокруг глаз дядя Толя Аверин. Со двора Самойленко неслись музыка и нестройные песни подгулявшей компании.
- Твой «дружбан», – хмыкнул дядя Толя, – уезжает. Сколько лет вижу – так и не понял его натуру.
  Он затянулся в последний раз, задавил «беломорину» о торец столба изгороди и добавил, уже уходя по канавке меж рядками подсохшей и поникшей картофельной ботвы:
- Единственное дитё у папки с мамкой, вот и думает, что все должны вокруг него на пупе вертеться. Ну ничего. Армия за два года всё на место поставит. Что получится, то и получится.

  На третьем курсе подошло время производственной практики. Пашка прошёл «дымный штрек», где их учили выходить из пожара, и впервые спустился в шахту. Шахта встретила практикантов потоком тёплого сухого воздуха и редкой капелью с кровли. Полыхнув жёлтым глазом прожектора, прогрохотал навстречу электровоз с гружёными вагонетками.   
  Головные фонари «шахтёрок» выхватывали из темноты секции арочной крепи, кабельные трассы и вентиляционные рукава. Надо было глядеть под ноги, чтобы не запнуться. И поверх голов впереди идущих, чтобы ни во что не врезаться каской. Вот пошла по цепочке команда «пригнись!», и Пашка пригнулся под деревянным лотком, подвешенным поперек выработки. А через несколько шагов за его спиной раздался истошный вопль. Свет всех «шахтёрок» разом метнулся туда. Шедший последним в их цепочке невысокий, плотный Толик Волков или не услышал команды, или понадеялся на свой рост, вот и задел каской этот лоток. Из лотка на его голову рухнул тяжёлый поток холодной белой пыли.
- Спокойно,  – сказал подбежавший на вопль провожатый, – это ты сланцевый заслон сбил.
 
  В свой первый день под землёй Пашка учился не только тому, как подвесить свёрток с обедом под самой кровлей, подальше от крыс. Или как съесть этот обед чёрными от угля руками – «это же уголь, а не грязь…». Или как взять на плечо пятидесятикилограммовую деталь, чтобы легче было нести – а шахтёры несли сразу по две! Но даже как отмыть себя после работы – этому тоже надо было учиться.
Он вышел из душевой в раздевалку, взял из стопки чистых полотенец верхнее. Начал вытираться и увидел на полотенце чёрные разводы.
- Глянь на себя в зеркало, – посоветовал ему раздевавшийся рядом дядька, – и иди перемывайся.
  Уголь был везде – в ушах и за ушами, вокруг носа и в носу, вокруг глаз и даже на зубах. Пашка дважды возвращался в душевую, а потом подходил к одному из множества зеркал, развешанных везде в раздевалке. Однако тонкий чёрный ободок, из-за которого ресницы казались подведёнными косметическим карандашом, так и остался вокруг глаз.
- Теперь у тебя настоящие шахтёрские глаза, парень, – сказал тот самый дядька, успевший помыться, пока Пашка перемывался.

  В мае девяносто четвёртого он получил диплом и пошёл устраиваться на Восточную. Его взяли рабочим на добычной участок, и он начал зарабатывать тот самый «длинный» шахтёрский рубль, которому завидовали люди, никогда не бывавшие в шахте. Каждую смену Пашка шёл в забой, перевесив фонарь «шахтёрки» через плечо, чтобы светил под ноги и не слепил встречных. В забое переставлял фонарь на каску и шесть часов орудовал  кувалдой или плечами ворочал тяжёлое железо, которое под землёй  больше нечем было ворочать. И уходил на-гора, стараясь не слепить встречных из новой смены. В один из первых дней он свернул не туда и попал в брошенную лаву. Когда-то гидравлическая крепь в ней не справилась с горным давлением, и оно завернуло тяжёлые металлические листы как картон. Шахтёры давно убрали отсюда всё уцелевшее оборудование, и только эти изувеченные секции крепи, будто люди, когда-то уверенные и гордые, а теперь никому не нужные, медленно умирали в темноте и тишине под тяжестью многометровой толщи. И он быстро, едва не бегом, вернулся в транспортный штрек, к свету и шуму. Уже не сбиваясь с пути, Пашка пришёл в свой забой, и постепенно за работой рассосалась непонятная тяжесть в душе, принесённая из мёртвой лавы. А в сентябре в дом на углу Седьмой Восточной и Горького принесли повестку из военкомата. 
  Проводить его пришла и Вера Аверина, кудрявая в мать и рассудительная в отца первокурсница педучилища. Язык не поворачивался называть её  Веркой или Верунчиком.  Их отношения давно стали по-соседски ровными, а пару раз Пашка ловил на себе взгляд Веры, от которого делалось тревожно на душе. Нельзя сказать, чтобы он совсем не интересовался девушками, но «Греческая смоковница» и «Маленькая Вера» городских видеосалонов – это одно, а Вера Аверина….
Призванный в пограничные войска, он прошёл подготовку на учебной базе под Кяхтой и вместе с другими через Москву уехал в Таджикистан.
 

                ДАРАЙ-САНГ

  Ишкошимский погранотряд располагался в районном центре Горно-Бадахшанской области Таджикистана, большом кишлаке Ишкошим. Из него по мосту через Пяндж шла хорошая автомобильная дорога в Афганистан, перекрытая КПП – контрольно-пропускным пунктом. На КПП и в Ишкошимской заставе отряда службу несли уже сами таджики. А дальше вдоль Пянджа стояли русские заставы Дарай-Санг и Шитхарв, Лянгар, Хоргуш и Зоркуль. Застава Зоркуль считалась штрафной. Служить по доброй воле на этом заоблачном высокогорье, где зима держалась десять месяцев в году, желающих не находилось. Но и нарушители почти не лезли на его кручи, и вьючные караваны с афганским героином предпочитали идти через другие места.
  Паше Громову выпало служить на заставе Дарай-Санг, названной по имени ущелья, у края которого она стояла. Памирцы переводили это название на русский как Ущелье Камней. Но пограничники называли его Ущельем Смерти. И не только потому, что поиски людей, исчезнувших вблизи него, ни к чему не приводили. Оно было таким узким и глубоким, что даже когда солнце висело прямо над ним, лучи не доставали до дна. Говорили, что со дна даже днём не видно неба. Суеверные люди считали – сама Смерть прячется в этой вечно тёмной глубине, по ночам поднимаясь наверх. 
 
- А рядовой Громов у нас самый ленивый? Или самый гордый? Ему западло старшему товарищу кирзачи почистить? – голос сержанта Гареева был негромок, но его слышала вся казарма, – Смотри, Громов, будешь брыкаться – старики с тобой по-другому побазарят. Они умеют учить салаг уважению. Ещё спасибо скажешь, когда до старика дослужишь. Если дослужишь….
  За спиной Гареева посмеивались солдаты его призыва Геращенко, Цыденов и Сомов, друзья и свита сержанта. Они считали, что поступают по справедливости, заставляя других терпеть то, что раньше вытерпели сами. На то и армия.
 
  В общем-то служить оказалось  хоть и трудно, но можно. Пашка был по воинской специальности прожектористом, но ходил в наряды по охране границы – двенадцать часов через двенадцать, а иногда и сутки через двенадцать часов – народа на заставе  немного, каждый человек на счету. Офицеры до мелочей знали своё дело и понимали солдат, а солдаты знали, что их командира заставы капитана Хохлова легче убить, чем купить. Но и убить его никому не удавалось, ни афганским моджахедам, после окончания открытой войны с неверными переключившимся на тихую войну, в которой пулями и снарядами стали опиум и героин, ни боевикам Славы Большого, их партнёра по эту сторону границы.
  Шелестели слухи, что раньше служил Большой офицером Советской Армии, воевал в Афганистане. Что был он рослым и очень сильным. Точно о нём знали только, что Большой беспощаден и не скуп. На каждый перехваченный пограничниками героиновый караван Слава обязательно отвечал убийством офицера, нападением на пост или обстрелом заставы. Зато и те из пограничного офицерства, с кем ему удавалось найти общий язык, выходили в отставку вполне обеспеченными людьми. Он собрал вокруг себя армию кормившихся наркотрафиком людей, прекрасно знавших все перевалы и тропы Бадахшана и умевших убивать, не рассуждая.

  Настало лето. Асфальт плаца нагревался и жёг ноги даже через сапоги. Солдаты копали в горах золотой корень, чтобы долгими зимними вечерами заваривать из него необычайной вкусности чай. И в запас – увезти домой. Втихаря от офицеров варили мумиё и ставили брагу из облепихи.
  Пашка так и не научился «уважать стариков», и отношения с Гареевым дозревали, как нарыв. Однажды в прохладном и пустом по летнему времени гараже компания Гареева решила раз и навсегда проучить салагу. На её стороне был численный перевес, а у Пашки –  несколько лет занятий боксом. Исхлёстанный солдатскими ремнями с тяжёлыми бляхами, он устоял. Его оставили в покое, хотя Гареев и продолжал прилюдно  цепляться  даже по мелочам.
  Приближалась осень. С деревьев вокруг заставы сыпались спелые абрикосы. Старшина заставы варил из них компот. Этот компот стоял в огромной кастрюле посреди столовой, и он заставлял солдат пить своё варево вместо воды, «шоб добро нэ пропадало». В ноябре выпал снег. Однажды к самой ограде заставы  подошёл снежный барс, заставив служебных собак забиться в угол вольеры и поднять вой, на который прибежал дежурный наряд. Грациозная кошка по-хозяйски прошлась вокруг заставы и  спокойно вернулась в горы. Время от времени в горы уходил капитан Хохлов – среднего роста, сероглазый, сухощавый и жилистый офицер – поохотиться на архаров. И всегда возвращался со свежим мясом к солдатскому столу. Когда снег забил все тропы и перевалы, служить стало спокойнее – караванный наркотрафик на время прекратился.
  А снег в горах оставался белым и чистым до самой весны….

- Приказываю выступить на охрану Государственной границы Российской Федерации. Вид наряда – секрет.
  Капитан Хохлов был прав. В горах Памира они всё-таки охраняли границу России, до которой отсюда были тысячи километров, горы и пустыни. Пограничники прыгали в кузов ГАЗ-66. В голову маленькой колонны выдвигался бэтээр сопровождения, и она покидала заставу. «Вид наряда – секрет» означало, что сегодня они будут под прикрытием стен македонки. Именно так – македонками – назывались маленькие крепости, с незапамятных времён тянувшиеся вдоль этого, южного, ответвления Великого Шёлкового пути. Вряд ли все они были возведены солдатами Александра Македонского. Большие крепости Каахка и Ямчун, от которых теперь остались только отдельные башни, появились на несколько веков позднее походов великого завоевателя, и всё же успели повидать под своими стенами персов, железного хромца Тамерлана и множество иных царей и полководцев. Места для  возведения этих укреплений были выбраны так хорошо, что русским пограничникам осталось только воспользоваться творениями давно забытых фортификаторов древности. За стенами македонок было спокойнее, а с высоты их башен открывался вид на многие километры вокруг. И караваны «из-за речки» не могли пройти мимо незамеченными.

  На исходе зимы Пашка получил два письма, от мамы и от Веры. В них было об одном: дяди Толи Аверина больше нет.
  …Ближе к концу рабочего дня механик Аверин решил сходить в дальнюю, зажатую горным давлением и брошенную лаву посмотреть, что можно снять и пустить в дело с оставленного там оборудования. В этой лаве у него и прихватило сердце, измотанное двадцатью годами тяжёлой работы и авралов. А когда смена закончилась и ламповая доложила, что жетон Аверина остался на стенде, сначала новая смена обыскала всё вокруг, потом дозвонились людям из предыдущей смены и один из них вспомнил, куда собирался идти Аверин, и только тогда….
  Последнее, что успел он увидеть – вспышки «шахтёрок» бежавших к нему людей.

  Весной, когда оставались недели до демобилизации, командование предложило желающим перейти на службу по контракту. Из писем матери и Миши Пашка знал – волна закрытия шахт докатилась до Угольного и накрыла его. Но и на тех шахтах, что продолжали работать, задолженности по зарплате доходили до года. Пашка подумал и подписал контракт. Полгода назад так же поступил его недоброжелатель Гареев – детдомовцу Гарееву вовсе некуда было податься, и он продолжал тихую вражду с Пашкой. Но это уже были мелочи, поскольку все гареевские друзья демобилизовались, а новых он не завёл. И только гланды по-прежнему регулярно наказывали Пашку за промоченные ноги.
  Сошёл снег с троп и перевалов, и разведка погранотряда  засекла выдвижение к границе большого каравана с грузами для Славы Большого, первого каравана в этом году. Он был окружен в одном из ущелий на участке заставы Дарай-Санг и после боя взят.

- Приказываю выступить на охрану Государственной границы Российской Федерации. Вид наряда – секрет. Старший наряда – сержант Гареев.
  Два заставских ГАЗ-66 стояли в ремонте, и Хохлов решил отправить наряды на бэтээрах сопровождения. Хоть и менее комфортно, зато безопаснее.
«Так, – прикидывал Пашка, – десантный отсек семиместный, а нас, вместе с Гареевым, восемь. Кому-то придётся ехать на броне». Он не ошибся.
- Наряд, по местам! – голос Гареева властен и резок, – Громов, как самый горячий, на броню. Заодно и остынет.
  Ладно, переживём. Пашка плотней застегнул надетый поверх бронежилета бушлат. Весна весной, а холод холодом. Он укрылся от встречного ветра за башней и устроился поудобнее. Солнце стояло справа по ходу движения, и Пашка подставил ему лицо. Потому и не видел, как из кустов слева от дороги, подступавших шагов на тридцать к ней, в борт бэтээра ударил гранатомёт. Взрывная волна изнутри разодрала броню, осколки рубанули по бронежилету и ничем не защищённым ногам. Волна подбросила Пашку и швырнула вниз, на камни придорожного обрыва. Темнота сомкнулась над ним, и он уже не видел, как люди из кустов влепили вторую гранату, добивая  развороченный взрывом, горящий бэтээр, а потом ушли в заросшую кустами расщелину. Были ли это афганские моджахеды или боевики Славы Большого, какая разница?
 
  А через неделю мать получила извещение о его смерти. Офицер из военкомата терпеливо объяснял, что ехать туда не надо, дорога дальняя, тело привезут в цинковом гробу и вскрывать его нельзя, просто не нужно….
  Три дня она никуда не выходила из дома, а когда вышла – высохшая, в чёрном, покрывшая густо меченные сединой волосы чёрным платком, её соседка Аверина подумала: «Что это за старуха от Громовых вышла?». Екатерина Сергеевна жила теперь, как по инерции – ходила на работу, что-то варила, что-то стирала, коротая за всем этим  время до совершения последнего дела в жизни, похорон сына. Но военкомат опять переносил сроки, уговаривал терпеть и ждать.
Так прошло полтора месяца. Громова стояла на перроне. Поезд прибыл, она бросилась к почтово-багажному вагону. Потом к вагону-рефрижератору в самой голове состава, потом опять к почтово-багажному. Тогда и услышала слабый вскрик:
- Мама! Мамочка!
  Мать обомлела. За два вагона от почтово-багажного, возле тамбура обычного пассажирского вагона, опираясь на костыли, стоял её Пашенька.  Проводница подавала сыну сумку с вещами,  когда у матери подкосились ноги. Сумка упала на перрон, а Пашка,  неумело выбрасывая вперёд костыли, рванулся к почтово-багажному.

  Солдат пришёл в себя только в реанимационном отделении военного госпиталя Душанбе, куда доставил его «борт» прямо из Ишкошима с сильным сотрясением мозга, множественными рваными ранами ног и большой потерей крови. Оперировавший Громова хирург сказал, когда раненый очнулся:
- В рубашке вы родились, рядовой.
- Тогда уж в бронежилете, – попробовал пошутить серый, как застиранная простыня, рядовой и снова потерял сознание. 
  Окончательно придя в себя, вспомнил парень пророчество цыганки на красноярском вокзале: «от одной смерти враг тебе уйти поможет». Так и вышло – Гареев, не ведая, не желая, командой « Громов – на броню» спас его от неминуемой смерти, а сам погиб. 
  Из госпиталя Пашка написал матери: подранили меня, ничего страшного, лежу в госпитале, скоро выпишут, обещают отпустить домой. Незадолго до выписки в открытых по летней жаре дверях возник капитан Хохлов:
- Ну, здравствуй, рядовой Громов!
- Здравия желаю, – попытался вскочить с кровати солдат, но не совладал с ногами.
Они присели рядом, поговорили о новостях заставы. Прозвучала и главная новость:
- Получен приказ о передаче Дарай-Санга местным. Я в Душанбе по поводу этой передачи, а к тебе попрощаться зашёл. Раз застава скоро перестанет быть нашей, на неё после выздоровления дороги нет. Так что, Паша, – совсем не по-уставному сказал капитан, – теперь я тебе не командир, а просто боевой товарищ. И в этом качестве всегда буду рад пожать твою руку.
- Куда вы теперь, товарищ капитан?
- После сдачи уезжаю в Москву. Дело решённое, буду учиться в Академии погранслужбы.

  А отправленное солдатом из госпиталя письмо ползло от Душанбе до Угольного так долго, что упало в почтовый ящик на углу Седьмой Восточной и Горького, когда он уже неделю был дома.


                ВОЗВРАЩЕНИЕ

  В тот самый день Пашку увезли в военный госпиталь Двуреченска, где предстояло ему долечиваться. Дважды, а то и трижды в неделю мать ездила навещать сына. В первый раз с нею попросилась поехать Вера, но потом уже ездила одна. Похоже было на то, что ей не хотелось с кем-то делить эти встречи. Поначалу Екатерина Сергеевна обиделась. Но, поразмыслив, решила – пусть всё идёт, как идёт.
Её состарили лет на пятнадцать те полтора месяца ожидания. Однажды в двуреченском рейсовом автобусе вместе с ней оказался Дрюша Сычёв. Она заметила его ещё на крыльце автовокзала, но он обратил внимание на неё, только сойдясь почти вплотную на посадке:
- Катя, это ты?! Что с тобой, Катя, в действительности?
В его голосе чувствовался испуг, неумело замаскированный под удивление. Это кольнуло женщину: «Сильно я изменилась…».
- Нет, ничего, просто устала за неделю.
И просидела весь путь, отвернувшись к окну. Она больше не мыла полы в ДК «Шахтёр». С того самого дня, когда получила извещение о сыне. Вернувшись, он настоял, чтобы мать ушла из прачечной. И та, при покровительстве давней подруги Галины Гавриловны, перешла работать в тепличное хозяйство шахты. Там, среди роз, огуречных зарослей и гигантских помидорных кустов, ей и дышалось легче, и думалось светлее. Там и надумала: вот бы у сына с Верой сладилось. Было бы хорошо. Она знала Веру чуть не с пеленок, и девушка ей нравилась.
До середины ноября лежал Пашка в госпитале. Иногда его навещал Миша Рожковский. Сначала один, потом вместе с однокурсницей Викой, сероглазой тихоней среднего роста, казавшейся рядом с немаленьким Мишей ещё ниже, даже на высоких каблуках. Миша говорил об их отношениях, как о деле решённом, отложенном только до получения дипломов.
  А в середине ноября врачи на целый месяц отпустили Пашку домой. Он сказал матери: велено как можно больше ходить, разрабатывать ноги. И в первый же вечер ушёл гулять с Верой. «Ну и сынок, – снова кольнуло хозяйку, – только домой, и тут же из дома. А я так старалась, ужин ему праздничный готовила…». Иногда сын гулял по городу и с ней, но чаще с Верой, заходя в кино, в гости к одноклассникам Пашки или подругам Веры по училищу.
  Однажды вечером мать сидела у окна в тёмной кухне, поджидая сына. Из окна был хорошо виден освещённый лампочкой над входной дверью двор аверинского дома. Света в окнах не было – Вера гуляла с Пашкой, а её мать ушла в ночную смену. Часы пробили десять, когда во двор вошли Вера и сын. Сначала они стояли у крыльца, и сын держал её руки в своих, будто не хотел отпускать. Думая, что их никто не видит, они принялись целоваться. Потом Вера отстранилась, открыла запертую дверь, они вместе вошли в дом, и в окнах начал загораться свет. Было видно, как в окне, глядевшем на громовский дом, кто-то задёрнул шторы. И свет в нём тут же погас. Какое-то время он ещё лился на улицу из окна кухни, но и этим окном вскоре завладела темнота. Матери бы волноваться, а она, и это ей самой показалось странным, улыбнулась и пошла спать.
  Екатерина Сергеевна видела удивительный сон, будто ходит по теплицам, срывает яблоки и даёт сыну, который тоже оказался там. А одним яблоком предстал Дрюша Сычёв, начал просить, чтобы его сорвали, но она сказала – ты ещё зеленый, повиси. После этого вокруг неё бегали двое детей, мальчик и девочка. Мальчик догонял девочку, она падала, мальчик поднимал её, и они бегали, держась за руки. Тут сон оборвался от тихого скрипа входной двери. Ещё во власти сна, она успела подумать, откуда могли взяться яблоки в их теплицах, но тут же поняла, что вернулся сын. Он тихонько, не зажигая света, пошёл мимо её спальни в свою комнату, но мать окликнула:
- Сынок, что-то ты сегодня долго.
- Понимаешь, мам, Мишу встретил, он на выходные домой приехал, вот и засиделись.
- Ты же вроде с Верой уходил?
- Так она домой ушла. Тётя Таня ведь на работе, дом без присмотра.
Он потоптался у её двери, шагнул было к себе, но мать спросила спокойно, обыденно, как спрашивают о делах, не раз обсуждённых:
- У тебя с Верой серьёзно или просто так?
«Спалился!», – метнулось в голове Пашки. Хорошо, что было темно, и мать не увидела его лица в этот миг. Ответил ей так же спокойно и обыденно, хотя сердце  подпрыгивало в груди:
- Мам, ну ты же меня знаешь. Разве стал бы я с Верой – просто так?
- Вы что-нибудь уже решили?
- Мам, ну ты как маленькая, ей-Богу. Мне ещё контракт дослуживать, а ей училище заканчивать. И вообще я спать хочу.
- Иди, сынок. Спокойной ночи.
- И тебе, мам.
  «Как повзрослел», – с уважением подумала мать о сыне, не подозревая, что он ответил ей теми же словами, какие час назад услышал от Веры на своё «давай поженимся». Глянула на будильник со светящимися стрелками. Было четыре часа ночи, значит подремать ей осталось ещё два часа.
  В последних числах декабря Громов прошёл медкомиссию при госпитале, подтвердившую его пригодность к службе, и в начале января отбыл в Приаргунский погранотряд Забайкальского округа.

  В детстве ему попала в руки читанная-перечитанная другими, в изрядно потёртой обложке, с жёлтыми от времени страницами  книга писателя Николая Иванова «Застава на Аргуни», и Пашка прочитал её залпом, в два дня. А потом ещё и перечитывал. И вот теперь местом его службы стала одна из аргунских застав. Аргунь бежала из Китая, далеко на востоке сливалась с Шилкой, от них начинался Амур.
  На правом, противоположном берегу Аргуни, почти прямо от воды круто уходил вверх отрог Хингана, могучего горного хребта, протянувшегося от Монголии до Тихого океана. Выделяясь из него, напротив заставы громоздился конус сопки Ёланги, увенчанный восьмиметровой высоты треногой, сооружённой из цельных брёвен. Тренога эта несла на себе китайский флаг, красное с пятью звёздами в верхнем углу полотнище. Наверное, с высоты этой треноги наша, левая сторона Аргуни видна была километров на сто, поскольку от левого берега начинались и уходили на север плоские, лишь слегка всхолмленные даурские степи. В них кочевали когда-то дауры, родственный манчжурам народ. Пришли русские казаки. И дауры, не в силах совладать с ними и не желая покориться, откочевали за Аргунь.
Прошло три века, и тем же путём ушли в Манчжурию белые казаки атамана Семёнова, не пожелавшие признать победившей в России Советской власти. Китайцы приняли их и разрешили селиться в городках и деревнях. Ещё через десять лет по Забайкалью прокатились восстания против коллективизации. Они были безжалостно подавлены регулярной армией, и разбитые повстанцы, бывшие красные казаки и партизаны, тоже ушли за кордон. Семёновцы встречали земляков:
- Ну, как расплатилась с вами  ваша власть за то, что кровь нашу проливали?
  На чужой земле русский тянется к русскому, бывшие враги селились рядом и становились товарищами по изгнанию. Когда, начиная освобождение Китая, Советская Армия перешла границу, следом за ней пошли и особые отделы НКВД. Все казаки по ту сторону – и белые, и красные, кто раньше, а кто позже – были арестованы. Казачьих командиров расстреляли, остальных сослали в лагеря. Так расплатилась власть со всеми и за всё. 
 
  Он уже привык к новому месту службы. Служить было спокойнее всего весной, перед ледоходом и некоторое время после него, а также поздней осенью, от появления заберегов до образования прочного ледяного покрова. Когда река вставала, открывался самый лёгкий путь для контрабандистов, тащивших из Китая ширпотреб в обход таможни. Иногда они шли поодиночке. Их было труднее заметить, но легче взять. Иногда – группами и с оружием. Случались у пограничников и другие заботы. Однажды искали и нашли  заблудившихся школьников из деревни ниже по течению. А недавно служебная собака помогла отыскать похищенный из сельсовета сейф с деньгами. Всё-таки служить на русской земле, хотя и на самом её краю, но среди русских людей было легче. И снег здесь лежал чистым всю зиму.
Прошёл год. Пашка собирался в отпуск, предвкушая тепло родного дома, встречу с мамой и – особенно! – с Верой. В кармане уже лежали билеты на поезд до Читы и самолёт до Новосибирска, когда дежурный вызвал Пашку к командиру заставы и тот передал  ему заверенную врачом телеграмму о смерти матери.

  Екатерина Сергеевна несколько дней недомогала, но больничный лист не брала – людей и так не хватало. Потом ей стало легче, а ночью снова приснилось, как мальчик и девочка бегают по двору её дома, только смотрит она на них откуда-то сверху. Утром пришла на работу грустной.  Её напарница Тоня, когда готовили тару под помидоры, спросила:
- Что это с тобой, Кать? Вроде ты и тут, и не тут.
- Сон приснился. Хороший.
  Они погрузили пустые ящики на тележку и покатили её к помидорной плантации. Когда ящики были полны, вернулись и принялись разгружать. Катя сняла и поставила на пол один ящик, другой, третий. Когда резко выпрямилась с четвёртым, услышала звон в ушах, потеряла сознание и упала. Падая, ударилась виском об угол стоявшего на полу ящика.
 
  «Вот и остался я совсем один на свете». Пашка сидел за опустевшим поминальным столом, и эта мысль, казавшаяся невероятной, нелепой всю дорогу от Приаргунска до Угольного, понемногу начинала обживаться в его голове. Входили и выходили соседки, унося пустую посуду в кухню. «Вторые поминки в этом доме». Он вспомнил вдруг, что видел на отцовских похоронах того полного, почти лысого человека, что заплакал сегодня возле маминого гроба. Миша Рожковский хотел посидеть с Пашкой, чтобы ему было не так одиноко, но жена Вика за руку увела Мишу в кухню, что-то выговаривая шёпотом на ходу, и Пашка мысленно поблагодарил её. Через некоторое время они ушли, попрощавшись до завтра. Понемногу все разошлись, даже тётя Таня Аверина, и Вера наконец-то вышла из кухни, сняла передник и села напротив.
- Вот какая встреча у нас получилась, – грустно, но всё же улыбнулся он, и такой же улыбкой ответила Пашке Вера.
  Они так и просидели на расстоянии вытянутой руки друг от друга, даже разговаривали полушёпотом, будто боясь неосторожным движением или звуком ранить установившуюся в доме тишину. Давно угас за окнами короткий зимний день, приморозило, крупно и ярко высыпали звёзды, когда он вышел проводить Веру до калитки. Проследил глазами, как она вошла к себе, вернулся в дом, сел на пол возле маминой кровати и только тогда заплакал. Горько, как в детстве, когда мать бинтовала ему ободранные ладони.
 
  Пашка отвёл девять дней по матери и уехал. Вера, у которой оставалось несколько дней  последних перед окончанием училища каникул, поехала с ним – проводить до Читы. В Чите они трое суток прожили вместе в гостинице, и Вера вернулась домой, а Пашка в Приаргунск.
  Он дослужил оговоренный контрактом срок и в октябре девяносто восьмого года, когда Вера уже работала учителем начальных классов в их родной седьмой школе, возвращался  домой. Поезд Владивосток – Новокузнецк шёл через страну, разорённую без войны и революции. Мимо давно не паханых полей и брошенных ферм, зиявших дырами выдранных окон. Мимо заводов, чьи трубы уже не дымили, где единственными признаками хоть какой-то жизни вспыхивали газовые резаки, кромсавшие на металлолом всё, что люди ещё не успели украсть. 
  В Красноярске стояли полчаса, и Пашка вышел погулять. Вокзальный и околовокзальный люд спешил по своим делам, громкая связь то и дело объявляла прибытия и отправления. Он бродил перроном, поглядывая на пешеходный переход – не мелькнёт ли цветастый цыганский платок: «Не сбыться твоему предсказанию. Мамы нет,  спасти от второй смерти некому».
  Солдат  возвращался домой в Угольный, где уже закрылись Малютка, Центральная и Южная. Где на грани закрытия была Дальняя. Где более-менее стабильно платили зарплату своим работникам только ТЭЦ и железнодорожный узел. Где снег по-прежнему становился чёрным если не через сутки, то через двое. Но там, в конце пути, была Вера.

               
                ВЕРА

  Она шептала тогда, в их самую первую ночь в тихом и тёмном аверинском доме, положив кудрявую голову на его плечо:
- Пашенька, сколько я себя помню, столько к тебе тянуло. Но я-то для тебя была «Верка» да «пацанка сопливая». И бесилась, и лезла тебе на глаза, и таскалась хвостом, лишь бы ты заметил. А когда уж повышение получила, «Верунчиком» стала, разорвать тебя хотела со злости. Классе в девятом успокоилась, решила – не судьба. И тогда ты меня замечать начал. А может просто время твоё и моё  подошло.
  Её волосы касались его щеки, и от этого ему было щекотно и счастливо.

  Пашка вышел на перрон в начинавших сгущаться сумерках. Его никто не встречал, да он и сам не хотел. Пока добрался до дома, совсем стемнело. Открыл входную дверь ключом, который всегда был с ним – в Таджикистане, в госпитале, на Аргуни. Дома было тепло – центральное отопление, заведённое ещё отцом, до сих пор исправно работало. Включил свет. Пыли особо ни на чём не было, значит Вера недавно прибиралась. Оставил сумку у порога, разделся, включил чайник и сел думать, как быть дальше.
  Вера готовилась к работе. Написала планы, сложила в сумку ученические тетради. А когда присела в зале к телевизору, сквозь неплотно задёрнутую штору заметила свет в окне соседнего дома.
- Мама, Паша вернулся! – вскочила она и заметалась по дому, одеваясь.
– Ну вернулся, да и вернулся, – попробовала мать остудить её пыл.
- Ах, мама, я тебя умоляю, ты ничего не понимаешь.
- Надолго ты к нему?
- Как получится. Ты дверь не запирай.
- Верка, да ты сдурела – на ночь глядя к мужику мчаться. А вдруг он не один там?
- Тем более, если не один, – Вера стояла в дверях, уже одетая и начинавшая злиться за задержку.
- Верка, бесстыдница! У него там хоть простыня свежая найдётся?
- Вот спасибо, я как-то не подумала.
- Да потому, что думаешь не тем, чем должна думать порядошная девушка.
- Ах, мама, я тебя умоляю! Что имею, тем и думаю, – бросила она уже в дверях, прижимая локтем пакет с простыней.
  «Ей бы котлет горячих захватить, накормить парня с дороги, а у неё только любовь на уме», – сокрушалась мать, укоряя себя, что поздно вспомнила об этом.
Дочь пришла утром, попила чаю и ушла на работу. Вернувшись, подготовилась к  урокам и снова ушла, прихватив полотенце, зубную щётку и косметичку.
- Вера, ты же учительница, что люди подумают? – пробовала увещевать её мать. Спустя неделю такой жизни Павел Громов и Вера Аверина подали заявление в ЗАГС, а перед Новым годом стали мужем и женой. К тому времени Пашка снова работал на Восточной. На том самом участке, с какого уходил в армию. Его сразу предупредили, что первую зарплату ждать придётся долго, но с чего-то надо начинать, и он начал с  шахтёрской каймы вокруг глаз.

  Прошло время, и вот однажды летом, когда Пашка ушёл во вторую смену, с четырёх до десяти, Вера через калитку в изгороди, устроенную мужем, чтобы ходить к матери напрямую, вошла в родной дом.
- Что-то не начинается у меня, мама.
- Давно?
- Три недели задержка.
- Купи тест, проверься.
- Уже.
- Ну, и …? – насторожилась мать.
- Да, мамочка, да.
- Паша знает?
- Придёт с работы, скажу.

  До конца смены оставалось два часа, когда в лаве затрещал едва расслышанный в шуме работы телефон, громоздкий аппарат, упрятанный, как и всё электрооборудование под землёй, во взрывобезопасную оболочку. Начальник участка приказал:
- Прорвалась вода, топит двухсотый. Останавливайте комплекс и бегом туда – перемычку ставить.
  Спустились на двухсотый горизонт. Там командовали горноспасатели. Подошли вагонетки, гружёные мешками с песком и глиной. Пашка забросил один на плечо и шагнул в ледяную воду. «Копец гландам», – подумал он, когда первые струйки воды перелились через голенища сапог. Проваливаясь по пояс, уже не думал о них.
  К двум часам ночи аварийные работы закончились. Уставший и насквозь промёрзший Пашка пытался прийти в себя под струями горячей воды в душевой, когда гланды начали сдавливать горло. Пока добрался домой, дышалось уже с трудом. Ноги еле держали налитое тяжестью тело. Он упал, и это разбудило Веру. «Выпивали после смены?», – спросонья подумала она, услышав, как завалился на кухне муж. Накинула халат, зашла в тёмную кухню:
- Паша, что с тобой?
  Он попытался ответить, но не смог. Прерывистое, сквозь хрип, дыхание само сказало за него. Вера щёлкнула выключателем, глянула в лицо мужа и побежала через огород за матерью. Вдвоём они втащили на кровать полыхающее жаром, совсем обессилевшее тело.
- Где у тебя мёд?!
Вера кинулась в кладовку за мёдом.
- Кружку большую железную!
  Брякнулась на пол жёлтая эмалированная кружка почти литровой вместимости. Мать подхватила её, поставила на плиту, включив конфорку на максимум:
 - Беги ко мне. В шкафу за банками с мукой бутылка коньяка стоит.
  Она перекладывала мёд в кружку и думала: «Только бы успеть, только бы успеть!». Вера не сразу нашла эту бутылку, купленную ещё для дня рождения отца, да так и оставшуюся в известном одной матери месте. А когда вернулась, мёд в кружке уже закипал. Мать сорвала с бутылки пробку и вылила коньяк прямо в кипящий мёд. Через полотенце прихватила горячую кружку и поднесла к губам задыхавшегося Пашки:
- Пей!
Он попробовал отхлебнуть. Горячее варево обожгло губы и язык, Пашка отдёрнул голову, едва не выбив из рук спасительную кружку.
- Пашенька, да что же ты? Ведь умрёшь, как мы без тебя одни?
Вереницы похорон, череда людей, съеденных безжалостной угольной прорвой под городом, лицо её Толи – всё это в один миг пролетело перед глазами шахтёрской жены Татьяны Авериной:
- Пашенька, сыночек, пей! – крикнула она в посиневшее, с закрытыми уже глазами лицо Пашки и притиснула к его губам жёлтую эмалированную посудину.
 
  «Пашенька, сыночек, пей!» – услышал задыхающийся человек знакомый голос. «Мама просит,  надо пить», – устало подумал он. Совсем рядом извергался вулкан, жерло  было возле самых губ, и Пашка глотнул огонь. Потом ещё, ещё и ещё. Огонь растекался, заливая улицы и закоулки души. Когда  дошёл до сердца, Пашка упал на самое дно ущелья Дарай-Санг. Ущелья Смерти. Отсюда, с самого дна, действительно не было видно неба, только серое марево, с каждой секундой темнея, колыхалось перед лицом. Стены ущелья сходились так близко, что совсем передавили горло. «Ничего, ещё немного…  потерплю… я же сделал, как мама сказала… значит будет хорошо…», – кружилось в голове, и стены ущелья чуть-чуть, почти незаметно, отодвинулись. Потом ещё чуть-чуть. Темнота окружала со всех сторон, но это была какая-то  другая темнота, знакомая и не страшная. «Да это я в шахте, – понял Пашка, – фонарь  погас, вот и темно. Полежу, отдохну, включу фонарь и пойду домой. Меня же Вера ждёт». И уснул. 
  Он проснулся только к вечеру. Саднило горло, болели обожжённые нёбо и язык, но дышалось легко и свободно. Две недели провёл Пашка на больничном, заодно и гланды  удалил.

  Разрез Степной, открытый на излёте перестройки в степи между Шанхаем и Дальним, переживал, как и вся Россия, не лучшие времена, скрипя и карабкаясь вместе с ней. Миша Рожковский пришёл работать сюда по настоятельному совету тестя Петра Фёдоровича. Пётр Фёдорович Гладких был в области фигурой известной. Ещё в середине  перестройки, учуяв, к чему дело катится, Гладких по собственному желанию ушёл с высокого поста в областной партийной иерархии на скромную должность заместителя начальника управления по сбыту угля. В девяносто первом, когда СССР трещал и разваливался,  был уже начальником Углесбыта, а к концу «лихих девяностых» руководил компанией, владевшей акциями полутора десятков шахт и разрезов. Властный прагматик, жёсткий с подчинёнными и державший дистанцию со всеми остальными, Гладких только рядом с женой и с дочерью Викой  снимал с души бронежилет. Он сказал дочери, когда та привела Мишу домой знакомить с родителями:
- В этом парне есть стержень, и раз ты его выбрала – быть по сему.

  Миша начал с горного мастера, а теперь работал заместителем начальника участка. Друзья стояли на борту разреза:
- Паша, не держись за шахту. Ей жить осталось несколько лет, запасы  выработаны. И вообще – я раньше думал, что только у нас такая смертность шахтёрская. А теперь знаю – в любой шахте каждый миллион тонн угля две человеческие жизни берёт. Ты и по судьбе отца это знаешь, и по соседу вашему дяде Толе, а теперь на себе испытал.
- Что мне делать, Миша? Я только уголь копать научился.
- Приходи сюда. Осмотришься – сам поймёшь, к чему у тебя душа лежит.
И добавил:
- Тесть мой на Степной разрез большие виды имеет. Даже начал переговоры с немцами о поставках новой техники.
  Они замолчали, оглядывая открывавшуюся с борта картину – Миша по-хозяйски, Пашка с интересом. Обнажённые угольные пласты, жёлто-оранжевые кубы экскаваторов с выдвинутыми вперёд и вверх консолями стрел, грязно-коричневые вереницы вагонов,  бульдозеры в облаках пыли. И небо над головой. Летом с него будет падать дождь, зимой снег, но никогда небо не упадёт на голову.
- Заходил вчера в школу за Верой и встретил вашу Лену. Она тоже теперь в седьмой работает?
- Да, нынче окончила филфак, папа её поближе к себе взял. Ему всегда нравилось Лену опекать.
- Как у неё жизнь складывается? Она пока Рожковская?
- Представляешь, шесть лет прошло, а до сих пор держит на столе фотографию, где они с Гришей на его проводах.
- Забыть не может? Его трудно забыть. Тоже не могу. И не хочу.
- Папа недавно компьютером обзавёлся, интернет осваивает. Так Лена раньше папы в нём разобралась и теперь с кем-то переписывается. Спросил: «У тебя роман по переписке?» – молчит и улыбается.
Через неделю Пашку приняли на разрез Степной.

  Однажды июльским утром 2006 года, обещавшим жаркий день, который снова раскалит угольные пласты так, что в забоях до утра нечем будет дышать, мобильник в кармане механика третьего участка Громова заиграл мелодию из «Джентльменов удачи». Он ответил, заранее зная, чья фамилия высветилась на дисплее:
- Здравствуйте, Николай Петрович. Слушаю.
- Здравствуй, Паша. Если ты ещё не на экскаваторах, зайди ко мне.
Громов поднялся на второй этаж, толкнул дверь в кабинет с табличкой «Главный механик Артёмов Н.П.», за руку поздоровался с хозяином.
- Паша, завтра на монтажную площадку придут первые вагоны с узлами немецкой машины. Я сказал директору, что старшим на выгрузку и начало монтажа «немца» ставлю тебя.
- Да я же в наши машины только-только вникать начал, а тут «немец»!
- Кстати, о немцах. Они уже приехали. В три часа в кабинете главного инженера первое знакомство с ними. Твоё присутствие обязательно.
- Николай Петрович, да не хочу я ….
- Паша, не прибедняйся. Всё равно не поверю. А лучше подумай и вечером скажи, кого  на твоё место советуешь.
  Громов вошёл в кабинет главного инженера последним, когда тот уже приступил к процедуре знакомства.
- Руководитель группы немецких специалистов герр Рудольф Штоль, – произнёс он и сверкнул очками в сторону опоздавшего Громова. Поднялся и слегка поклонился коренастый человек со стрижкой-ёжиком, в белой рубашке под чёрным галстуком.
- Шеф-инженер по монтажу герр Мартин Лаутервассер.
Поднялся высокий, лет под пятьдесят, рыжий с проблесками седины.
- Шеф-инженер по электрооборудованию герр…, – главный инженер сбился и заглянул в бумажку,  – герр Гергардт Редлих.
  Он продолжал представлять монтажников и сварщиков, но Паша Громов видел только радостно улыбающуюся физиономию Гриши Редлиха, пока не услышал:
- А это Павел Николаевич Громов. Он будет в непосредственном и постоянном контакте с вами при разгрузке и монтаже.

- Так ты, стало быть, Гергардт Гергардтович.
Они сидели на летней кухне Громовых. Вера и Вика Рожковская ушли  в прохладные комнаты дома, маленькие Громовы с маленькими Рожковскими, набегавшись по двору, отправились к бабушке Тане пить клубничный компот, и мужчины наслаждались обществом друг друга.
- Вы думали, что я Григорий Григорьевич, – веселился Гриша, – и только бдительное око паспортной службы знало, кто в действительности скрывается под этим именем!
  За общим столом уже прозвучал рассказ о годах учёбы в техническом университете Лейпцига. О маленьком городке в Восточной Германии, где все друг друга знают, где в девять часов вечера воскресенья на улицах уже тихо и пусто – люди спят перед началом новой рабочей недели. И о заводе тяжёлого машиностроения в этом городке, ещё с шестидесятых годов поставлявшем во многие страны и в СССР тоже лучшие в мире роторные экскаваторы:
- Когда услышал, что формируется группа специалистов со знанием языка для монтажа наших машин в России, решил – в лепёшку разобьюсь, но попаду в эту группу. Прошёл отбор и лишь тогда узнал конкретный адрес командировки. И посчитал это подарком судьбы. В Германии хорошо. Тихо, уютно и надёжно. Но родина есть родина.
  Гриша несколько раз затевал пируэты вокруг темы «Лена Рожковская», но Вера и Вика, будто сговорившись, переводили разговор на другое.
Они сидели на летней кухне, говорили обо всём и ни о чём, перебирая фамилии и судьбы. Скрипнула калитка, ведущая с улицы во двор. Миша сидел у окна:
- Ребята, наша Лена пришла.
И тут оба увидели, как побледнел при этих словах Гриша. Он всегда бледнел в минуты сильного волнения.

  Гости ушли. Помогая Вере убирать чистую посуду, Паша спросил:
- Это ведь вы с Викой догадались Лене позвонить?
- А кто же ещё? Мужчины в этих ситуациях, как токующие глухари – слышат только себя и только собой любуются.
Чувствуя по её тону, что дело идёт к выяснению отношений, муж попытался смягчить разговор:
- Нет, вы всё сделали правильно, мы просто хотели дать Грише время освоиться….
Но Вера вела свою тему:
- Оба твоих друга высшее образование имеют. Всё меняется, и очень быстро. Я за восемь лет уже на третью новую программу перехожу, в следующем году снова на курсы повышения поеду. У вас на разрезе компьютеры разве только в туалетах не стоят. А ты  всё на уровне советского техникума. Да ещё и гордишься собой! И не думаешь, что скоро никому не нужен будешь! Что двадцать первый век на дворе!
Она заводилась всё сильнее и наконец завела его:
- А ты представляешь себе, что такое заочное образование? Какая это нагрузка – и семью обеспечивать, и в другой город мотаться на консультации да на экзамены? Ты же меня тогда совсем дома не увидишь!
- А я тебя дома вижу?! То у него аварии, – она заговорила о муже в третьем лице, как делала в минуты сильного раздражения, – то авралы, то дни рождения дружков! И вообще, – вдруг добавила она совершенно спокойно, – у тебя сын растёт. С кого ему пример брать – с отца, который себе жизнь полегче ищет? Зачем было тогда семью заводить? Сидел бы на этом диване сам с собой в обнимку.
Она резко повернулась, уходя, и услышала вдогонку обиженное:
- Эй, Верунчик, золотой цветочек, языком можно горы свернуть, на нём мозолей не бывает!
  «Как хорошо начинался день, – тоскливо подумал Паша, – и как  паршиво заканчивается».


                ЭПИЛОГ

  Прошло семь лет. Андрей Андреевич Сычёв ушёл на пенсию в пятьдесят свежим и здоровым, «а не как другие – помирать». И правда – всё меньше остаётся вокруг людей, помнящих его прозвище Дрюша. Он располнел и совсем облысел. Работать нигде не захотел, да его никуда и не звали. По-прежнему выходит на люди только при галстуке. Лето проводит на дачном участке, копаясь в земле. Если гостят внуки и просят рассказать что-нибудь интересное, вспоминает  истории из шахтёрской жизни, каких немало услышал за тридцать лет работы. Только в каждой из этих историй главным героем оказывается он, Андрей Андреевич Сычёв. Внуки верят и гордятся своим дедушкой.
  Владимир Климов по прозвищу Клим стал мастером спорта по боксу, чемпионом города и области в своём  весе. Работал на шахте Центральной.  Женился, и у него  родилось мальчики-близнецы. Когда шахты начали закрываться, полгода нигде не мог устроиться, потом собрал вокруг себя бывших боксёров и обложил данью таксистов, хозяев небольших магазинов и ларьков. Поначалу дела у «климовских», как назвалась эта группировка, пошли неплохо. Он даже подумывал вложить деньги в легальный бизнес. Но  вмешались местные воры в законе. С обеих сторон пролилась кровь. Клим исчез из города вместе с семьёй и парой друзей.  Несколько лет о нём ничего не было известно, потом чемпиона начала разыскивать через Интерпол полиция Чехии.
  Рыжий Гена Самойленко связал жизнь с армией. Характер у него всё же был тяжелый, и семьи он не создал. Начинал службу, как и Пашка, в Таджикистане. Служил на Северном Кавказе. Имел боевые награды. Участвовал во второй чеченской войне. Погиб, прикрывая отход своих солдат. Посмертно прапорщика Самойленко представили к званию Героя России, но кто-то в высоких штабах решил, что эта награда нужнее живому человеку, и родителям Гены городской военком передал орден Мужества.
  Миша Рожковский теперь главный технолог разреза. У него отдельный кабинет, но в кабинете он бывает только в самом начале и в самом конце рабочего дня, проводя всё остальное время в забоях с начальниками участков и опытными машинистами – пласты на разрезе сложные и технологию приходится постоянно корректировать. Недавно приезжал его тесть Гладких. Послушал выступление Миши на совещании у директора, а вечером пробурчал, сидя на диване между внуком и внучкой:
- Как технолог ты состоялся. Как руководитель, тоже кое-что можешь. Хочу увидеть, каким ты будешь экономистом.
И Миша всё чаще думает о том, что пора заняться вторым высшим образованием.
  Когда немцы расширили поставки своей техники на весь огромный горно-металлургический регион,  Гриша Редлих  перешёл в сервисную службу своей фирмы. Он женился и переехал жить в областной центр, где эта служба теперь базируется. Но часто бывает в Угольном, и не только по работе  – Рожковские, Редлихи и Громовы всегда вместе встречают Новый год и День Шахтёра, отмечают рождения и годовщины.
  Леонид Матвеевич Рожковский в седьмой школе. Уже не директорствует, а только преподаёт свою любимую химию. Через полгода он выйдет на пенсию, но уходить из школы не собирается. Его дочь Лена вышла замуж и уехала. На новом месте ученики и коллеги знают её как Елену Леонидовну Редлих.
  Громов  работает старшим механиком смены. Сменная работа даёт ему возможность заочно учиться в Двуреченском политехническом. Через год защита диплома горного инженера-электромеханика, после чего закончится  относительно спокойная жизнь. Артёмов сказал недавно:
- Получишь диплом, переведу своим заместителем.
  Иногда у Пашки случаются приступы боли в изрубленных осколками ногах, и он уходит в летнюю кухню, поудобнее укладывает на старенький диван налитые этой болью ноги, пьёт свежий чай и пытается читать. Знает, что в таком состоянии бесполезно браться за материалы по учёбе или работе, поэтому захватывает с собой романы Валентина Пикуля или Бориса Акунина, которые хоть ненадолго, но отвлекают его. Бывает – остаётся там  ночевать, чтобы не пугать стонами Веру и детей.
  Если ночью выпадает свежий снег, к утру он становится серым, а к следующему – почти чёрным.



                2013 год