В половине первого по полудни в мареве раскалённого воздуха на со сторны деревни на взгорочке показалась лошадка, запряжённая в телегу. Женщины радостно зашумели: "Митрич, Митрич едет!"
Не прошло и десяти минут, как резвая скотинка приволокла к стану телегу, гружёную металлическими термосами и картонными коробками.
-"Девки, обед прибыл! Налетай, разгружай харч!" вместо "Здрасьте" зычно гаркнул извозчик, спускаясь с козелков.
-" Митрич, шевелись сам, тебе за это деньги платят".
-"Ишь, ктой-то тут такой умный нашёлся? Не царское это дело - для баб обед подавать".
Пока дежурные по кухне из числа тружениц споро сгружали с телеги снедь на досчатый стол, покрытый вытертой клеёнкой в зелёную клеточку, сноровито расставляли белые тарелки грубого фаянса с лейблом - "Общепит", раскладывали в хлебницы толстые ломти чёрного хлеба, разливали в гранёные стаканы компот из молодых недозрелых яблок, девки из бригады наслаждались свежей прохладной водичкой в реке. Разливающийся в воздухе аромат свежих щей и поджарки с картошкой заставил купающихся быстренько выйти на бережок, наскоро вытеревшись и одевшись, рассесться за стол.
-"Митрич, а у нас ЧП: Нюрка ногу тяпкой рассадила, надо везти её в интернат, да вот сопроводить некому, всю эту гвардию на одну санитарку не оставишь. Митрич, будь добреньким, отвези Нюрку в медпункт".
Митрич, запивая компотом жаркое, раздосадованно крякнул:
-" Недосуг мне, контора "командировку" на хутор выписала. Лук в столовке кончился, надо лук забрать. Это крюк. Что я с Нюркой кататься буду? Вдруг ей плохо сдеется?"
-"Митрич, ну отвези. Без лука столовка один день обойдётся, а если что с обеспечаемой случится, нам всем влетит. Отвези, Митрич! С нас причитается".
-"Ладно уж! Сажайте девку в телегу. Да, погодь! Вон копна сена стоит. Сенца надёргайте поболе, да в телегу накидайте, а то тряско да жёстко сердешной ехать будет".
Дежурные загрузили в транспорт опорожнённые термоса и бачки, коробки с тарелками и стаканами, бак с остатками еды для свинофермы, а уж потом поволокли под белы руки Нюрку. Нюрка хромала, морщилась, но не стонала и не жаловалась - терпела. Здоровой ногой наступила на поставленный кверху дном бачок, изловчившись, кое как взгромоздилась на телегу. Митрич занял своё место на козелках, легонько шлёпнул возжами по лошадиным бокам: "Н-но! Пошла, родимая!"
Лошадка, до того мирно жевавшая травку и отгонявшая мух лениво помахивающим хвостом, переступила на месте копытами, с лёгким усилием дёрнула телегу и зашагала по пыльной, растрескавшейся от зноя, дороге.
Пассажирка и возница ехали молча. Митрич был в дурном настроении, повод для огорчения имелся серьёзный. На хуторе, куда его направили на этот раз за луком, проживала митричевская зазноба. Командировки и личный итерес Митрича замечательным образом не противоречили друг другу, а напротив - удачно совпадали.
Митрич был уже не молод, жизнь потрепала его, как и всех, родившихся в 20-е годы. Отец у Кольки (так звали Митрича) умер рано в голодные тридцатые годы. Оставшись одна с четырьмя детьми, мать тянула лямку по дому и в колхозе из последних сил. Колька был старший из детей, и на его ещё не совсем окрепший организм легла доля отца: все дела в хозяйстве по мужской части спрашивались с Кольки. А ели-то, ели что? Жёлуди, лебеду, щавель, скороду - подножный корм. Хорошо, если мать заварит в пятилитровом чугунке несколько горсточек ржаной муки, даст всем по ложке - "Хлебайте". Живот раздуется, а жрать всё равно охота. А потом и того хуже - пришла война, вырвавшая Кольку из родной избы, забросившая солдатика в стылые, размытые дождями, окопы, погнавшая его в атаки под вражеские пули и снаряды, норовившая во что бы то ни стало извести, уничтожить Кольку. Где-то в бою под Михайловском ей почти удалось осуществить задуманное - Кольке осколком снаряда оторвало ногу. Но судьба оказалась милостива к солдатику и подарила счастливый бонус в виде санитарки Зины. Она-то и оказала своевременную первую помощь, а затем под градом пуль вытащила паренька на себе из кровавой мясорубки.
В госпитале Кольку починили-подлатали, поставили на оставшуюся ногу, и, комиссовав, отправили домой. Так Митрич в 20 с небольшим стал инвалидом. Но вместе с тем в пареньке вызрело осознание огромного счастья - жить! Ему хотелось жить и быть счастливым! Ногу оторвало, но голова, руки остались целы. Умелец в районе смастерил Кольке деревянную козлиную ногу, на которой после упорных и продолжительных тренировок Колька наловчился, подпрыгивая, ходить и даже танцевать с барышнями. Невест после войны было хоть пруд пруди, а в женихах наблюдался острый дефицит.
Митрич от отца унаследовал гармонь-трёхрядку с мехами, обтянутыми мануфактурой в мелкую алую розочку, и хороший слух. Пальцы Митрича ловко перебирали кнопочки гармони. Словно веер в руках кокетки, то разворачивались во всю ширь, то, складывая рёбра, возвращались в исходноё положение планки. Немудрёный, и вместе с тем, загадочный инструмент обладал свойством звуками проникать в самое нутро слушателя, заставляя его либо плакать, либо смеяться, либо пускаться в пляс, либо затягивать песню. И уходили с души боль и страх, грусть и печаль, скорбь, уныние. Звонкие переливы очишали души слушателей, вселяли надежду, веру, что рано или поздно всё будет хорошо, жизнь наладится!
Надо ли говорить, что гармонист в деревне был нарасхват? Ни один праздник, ни одна свадьба не обходилась без Кольки. Где гулянка, там и Митрич. Где гулянка, там и вино с самогонкой. Но, Митрич не пил. Диво дивное, чудо чудное, что бы мужик по доброй воле - ни-ни. А Митрич просто хотел жить и смотреть на мир ничем не замутнёнными глазами, в мире полном несовершенства, бед и несчастий, но вместе с тем, таком прекрасном, необыкновенном. Каждое мгновение своего существования хотелось Митричем быть осмысленным, осмакованным, впитанным всецело без остатка. Вот такая была у Митрича философия и житейская мудрость. Митрич любил жизнь и находил в ней много приятного и без алкогольного дурмана.
Самая красивая и работящая девушка села стала его женой и почла за честь стать спутницей покалеченного войной парня. Колька славился своим трудолюбием, по хозяйству управлялся ловко: построить, подлатать, починить в доме, скотину обиходить - всё спорилось в его руках. Ботинки у кого в деревне прохудились - Митрич отремонтирует, да так ладно, что любо-дорого посмотреть. Свинью заколоть - и тут без Митрича никак, ловчее всех у него получалось освежевать свинку. Домовину усопшему сельчанину смастерить - и это дело для Митрича знакомо. Ну и сельчане к Митричу с благодарностью и подарочками, как водится.
Небольшая пенсия по инвалидности, да зарплата в интернате - для жизни хватало, не хуже других жили Митрич с семьёй.
Много лет прожили с жёнушкой в любви и согласии, душа в душу, двоих сыновей народили, подняли. Выучились сыночки, в город подались, да там и осели. Всё хорошо в городе-то у них сложилось. Жить бы, да радоваться. Но беда постучалась в дом, когда её и не ждали - захворала его Любушка. Одну оперецию в области сделали, другую - от Любушки только тень осталась, исхудала, почернела, с лица сошла. Не радуют Любу супружеские утехи. А Митрич, не смотри, что колченог, что седина в бороду, а лысина на макушку, ещё силён мужик мужской силой, ещё требовала его плоть мягкости, нежности женского тела, ещё хотелось Митричу вкушать прелести жизни и сладости любви. Он нуждался в женщине ещё и для того, что бы в ласках и плотских утехах подкреплять свой дух. Ему самому требовалась опора и поддержка, и всё это он находил в объятиях любовницы.
Догадывалась Люба о Митричевских походах на сторону, нет ли - неизвестно, во всяком случае виду не показывала, не упрекала, не ревновала своего супруга. Возможно, душа её потихоньку отчуждалась от мирского, суетного, увлечение мужа уже не представлялось грехом, предательством, изменой. Он же был по-прежднему заботлив, внимателен, и более того - обращался со своей жёнушкой, как с ребёнком, стараясь упредить её желания. Сердце у закалённого войной и жизнью мужчины обливалось кровью при мысли о скорой разлуке с любой ему Любушкой. Жизнь продолжалась, и надо было находить в себе силы жить дальше и выхаживать жену.
Его зазноба проживала на упомянутом ранее хуторе. Глашка уже лет десять, как вдовствовала. Рано она осталась одна, детишек Господь не дал. Муженёк, царствие ему небесное и не тем будь помянут, попивал, побивал и был по жизни никчёмен, хотя и красив есенинской красотой. Жил грешно, как говориться, и смерть его была ужасна. В один недобрый день Петька, как обычно, надравшись с собутыльниками самогонки, едва дотащился до баньки, стоявшей особняком на краю гумна, и в чём был, завалился в предбаннике на топчан, застеленный домотканной разноцветной дерюжкой. Для полного кайфа Петька решил ещё курнуть, что и было сделано: пара затяжек крепкого, деручего горло курева, и Петьку, как косой скосил мертвецки пьяный сон. Тлеющая папироса вывалилась из заскорузлых, жёлтых от никотина пальцев на грудь спящего, и постепенно, прожигая телогрейку, устроила кремацию ещё живого, но беспробудного тела.
В гробу хоронили чудом уцелевшие ноги, обутые в сохранившиеся со свадьбы туфли и верхнюю часть тела, истлевшую до костей. Останки Глашка укрыла самым красивым покрывалом из своего приданого, похороны и поминки обставила по высшему разряду, даже духовой оркестр из района пригласила.
Народ в округе поговаривал, мол, не по своей воле Петька к праотцам отправился, без Глашкиного пособничества, мол, не обошлось. Бог судья и свидетель, мы не в праве осуждать, а люди хоть и судачили, да не винили Глашку - намучилась девка с этим козлом по самое некуда.
Так в стране вдов стало на одну больше. Глашка с детства была приучена к труду, всё хозяйство на себе тащила, а оно было немалое: хрюшек разного возраста в загоне держала с десяток, одну забивала, на её место молоденькое порося подселяла. Конвейр работал, мясо животных сдавалось в дурдом. Коровка молочком обеспечивала отменным. В деревне хоть и у многих коровки водились, да не у всех, постоянные клиенты за молоко тоже копеечку несли. Лук-морковка почти в промышленных масштабах выращивались - всё в дурдом, всё за денежку. Сил вкладывалось немерено, но Глашка была девка дюжая, справлялась. От муженька, когда тот был ещё жив, проку по хозяйству не было никакого, он только пользовался плодами трудов Глафиры: то индейку, то курку со двора уволокёт, то шмат сала, да на выпивку обменяет. Напьётся и для разрядки мятежной души ещё и в глаз своей благоверной накатит. Немало побегала Глашка по чужим домам, подыскивая себе кров на ночь, чтоб лишний раз на глаза не попадаться разъярённому супругу. Так и жили до поры до времени.
Отмучилась Глашка от своего креста, осталась одна-одинёшенька. Радоваться бы, а ей ещё горше стало: какой-никакой, да мужик был, свой, собственный, а теперь и некому-то приласкать, приголубить. Петька хоть был и пьянь, но по части супружеских обязанностей справлялся умело. Любила Глаша всей своей бабской сущностью негодяя, ох, любила.
Сколько ни истязала, ни утомляла она своё крепкое тело работой по хозяйству, но не притуплялась острая жажда плотской любви и женского счастья.
К своим сорока годам Глашка не утратила Богом данную красоту. Густые рыжие волосы, заплетённые в тугую косу и калачём уложенные на макушке, были на зависть деревенским женщинам. Когда перед сном Глашка выдёргивала из тяжёлого калача шпильки и заколки, с трудом в течение дня удерживающие сооружение, освободившаяся волна волос спускалась ниже попы, чуть ли не до колен. О! Горе мужчине, увидевшему хоть раз это волшебство в свете тусклого ночника в форме тюльпана, он был обрёчён постоянно грезить русской кустодиевской красавицей. Её молочно-белое тело, мягкое, как сдобное тесто, её шероховатые от работы, но необыкновенно ласковые и надо сказать, умелые руки, пухлые, сочные губы были вожделенны многими. Кто видел, тот знает, как менялись голубые глаза в момент сладострастия - они приобретали загадочный фиалковый цвет. Ненасытность женщины сводила с ума.
Но среди допущенных к телу долго не находилось того, кто смог бы завладеть сердцем красавицы. Митричу каким-то образом это удалось. Взаимообразно даруемое тепло души и страсть тел сделало их обоих сильнее и счастливее. О том, что будет дальше - никто не думал, они просто наслаждались друг другом. И лишь одно обстоятельство удручало любовников - приходилось тщательно скрывать свои отношения. Хотя в деревне такое вряд ли возможно.