Подоткнув полы длинной рясы, отец Пекатрий переходил ручей, перепрыгивая с камня на камень. Раз он не удержал равновесия, оскользнулся на валуне и ухнул по пояс в воду, но, слава святителям, заплечную суму с книгами и святыми дарами не замочил. Выбравшись из ледяной воды на бережок, святой отец оглянулся по сторонам, достал сухой подрясник и спешно, дабы никто не узрел его наготы, стал разоблачаться. Скинув мокрую, грязную от долгого пути рясу, он хотел было ее застирать, присел на корточки у ручья, но, увидев свое бледное отражение в воде, немедленно вскочил, зажмурился и трижды рьяно перекрестившись, прошептал: «Господи избави, да не соблазнюся срамоты своей!» Быстро, стараясь не глядеть в сторону ручья, натянул сухое исподнее, поверх мокрую, заляпанную грязью рясу и торопливо зашагал прочь в сторону скрытого в облаках высокогорного перевала. Там за горами, куда он не смог найти ни проводника ни попутчика, по слухам, скрывалась уединенная долина, жители которой, опять же по слухам, не ведали ни святого причастия, ни исповеди, ни покаяния, а, значит, и надежды на спасение. А стало быть, именно туда звал отца Пекатрия его пламенный пастырский долг…
На исходе третьего дня долгого и многотрудного пути узрел, наконец, отец Пекатрий ту самую затерянную в горах долину. А посреди нее серую деревеньку, где во тьме невежества, безверия и беззакония прозябали, дожидаясь его пастырского слова, бедные заблудшие овцы.
Жители деревни встретили отца Пекатрия настороженно, ибо по началу решили было, что он из цыган или бродячих торговцев, которые раз в десять лет нет-нет да и пробивались к ним через перевал, показывали всякие чудеса навроде магических шаров, являющих будущее, вечных часов, которые ломались сразу же после их ухода, и целебных порошков от всяких хворей, после коих не только эти, а и другие хвори разыгрывались пуще прежнего. Зато закопанные в подполе кубышки с золотым песком каждый раз оказывались пусты, а число коз, кур и гусей заметно сокращалось. Посему и не жаловали жители долины всяких чужаков.
Но отец Пекатрий не думал продавать им ни вечных часов, ни магических порошков, ни чудо-притираний. И не собирался вытрясать из них последнее, намытое еще прадедами золотишко. Напротив, этот чужеземец впервые собирался им что-то дать. И ни много ни мало, а свет истиной веры, любви и надежды на спасение. И поняв, что за кубышки, коз и кур можно не волноваться, простые и неискушенные ни в чем, кроме простого сельского бытия, жители сначала робко, а потом все более доверчиво потянулись к отцу Пекатрию. А тот, в свою очередь, обнаружив полное богословское невежество новообретенной паствы, разглядел в своем служении такие высоты духовного подвига, что, облюбовав развесистый каштан на краю деревни, воодушевленно устроил под ним что-то вроде прихода, куда после многотрудного дня приходили послушать его пламенные речи усталые селяне.
Отец Пекатрий начал со Слова, ибо, как известно, в начале начал было Слово. Перед завороженными взорами прихожан один за другим прошли все шесть величественных дней Творения, разразилась драма ослушания, первородный грех и гневное изгнание провинившихся прародителей из Рая. Расширившимися от ужаса зрачками они зрили первую под луной трагедию братоубийства, тонули во вселенском потопе, маялись в заколоченном ковчеге и восторженными криками встречали счастливое знамение оливковой ветви. Перед их мысленным взором стеной вставали воды неведомого моря, по дну которого убегал от преследования какой-то неизвестный народ, расстилалась бескрайняя пустыня, по которой, держа в руках скрижали, вел беглецов косматый, седобородый вожак. Танец семи покрывал, отрезанные головы, любовные страсти, коварство и простодушие, преданность и предательство, храбрость и трусость, мудрость и хитрость, битвы за тучные земли, реки крови и слез, любовь и ненависть – безумный калейдоскоп всех человеческих страстей, неведомых в этом забытом богом затерянном уголке. Отец Пекатрий, не щадя сил, единый во множестве лиц, шквал за шквалом обрушивал на неискушенную публику все драмы человеческой истории. И, наконец, достиг самой высокой, чистой и пронзительной ноты - явления, распятия и воскресения Спасителя, искупившего все предшествующие и все будущие грехи человечества.
Взбудораженная паства, уже много дней не выходившая в поле, не стригшая овец и не доившая коз, обессиленная от высочайшего духовного напряжения и никогда еще не бушующего с такой силы воображения, расходилась от каштана только на ночь. Прижавшись во тьме друг к другу, черпая краски в собственном скудном опыте и в таких же скудных на страсти преданиях отцов, заново переживали они во снах тысячелетие за тысячелетием историю огромного, отвергнутого когда-то ими и ныне потерянного неведомого мира, который громоздился где-то там, за перевалом. Низвергались они вместе с ним в бездны неведомого, пылающего геенной греха и острого раскаяния. И вместе с ним возносились к сияющим непостижимым светом вершинам спасения.
Через месяц пламенных и рьяных трудов отца Пекатрия селяне были готовы к покаянию.
После былинно-сказочных повествований отца Пекатрия об огромном и противоречивом мире, из которого он к ним пришел, принеся жителям неясную тоску о прошедшей мимо их медвежьего угла настоящей, бурлящей страстями жизни, после пролитого им в души их света законов и заповедей божьих, обуздывающих эти самые страсти, должен был теперь деревенский люд по примеру того же страстного мира дать ответ за всю свою прежнюю безбожную жизнь. Звенящий, аки натянутая струна, отец Пекатрий, остро чувствуя свое высокое предназначение, вознамерился пробудить раскаяние и зажечь светильник веры даже в самых заблудших душах, с коей целью назначил исповедь и покаяние всем в деревне - от мала до велика. По всей строгости, назначенной им за годы беззакония и жития во грехе.
Лишь солнце позолотило снежные вершины гор, а уж толпа селян, шепчась, волнуясь и робея клубилась поодаль от каштана. Под деревом в ожидании кающихся нервно ходил из стороны в сторону не спавший всю ночь перед высочайшим своим служением, осунувшийся и до предела взвинченный отец Пекатрий. На заре он истово молился, просил силы небесные даровать ему терпения и снисхождения ко многим грехам малых сих, ибо он есть пастырь добрый. И как сказано в Писании, « овцы слушаются голоса его, и он зовет своих овец по имени и выводит их; и когда выведет своих овец, идет перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его»… Деревенский же люд, жаждуя обрести спасение в жизнь вечную, а заодно желая угодить и своему пастырю, все же слабо понимал суть предстоящего покаяния в грехах, никак не решался вытолкнуть на середину первых отчаянных смельчаков, готовых подвергнуться неизвестному и непонятному испытанию. Наконец, постоянно оглядываясь, от толпы отделились трое: мужчина средних лет, девушка и молодой румяный парень.
.............
Отец Пекатрий закрыл глаза, глубоко и сосредоточенно вдохнул, выдохнул, посуровел лицом и сделал приглашающий жест мужчине постарше. Тот торопливо подошел, неловко уткнул колена в каштановы коренья, и на его чело легла пылающая длань пастыря.
- Как твое имя, грешник?
- Грангуил, святой отец.
- Нет такого имени в святцах. Нельзя носить поганое языческое имя тому, кто жаждет спасения. Нарекаю тебя отныне и вовеки Бартоломео. В чем хочешь покаяться, Бартоломео?
- Я… эта… не знаю я…
- А ты вспоминай, сын мой. Лет-то тебе поди много, чай много грехов на душу принял?
- Много, святой отец, много…
- Вот и кайся, сын мой. Не совершал ли ты убийства или хуже того братоубийства?
- Что ты, что ты, святой отец!!! У нас тут такого отродясь не бывало….
- Не бывало, говоришь?... Это хорошо. Тогда вспоминай, вспоминай. Да готовился ли ты к покаянию, сын мой?
- Ну… эта… ну, может… прошлым летом я того…
- Говори, говори…
- Ну это… задремал я тогда с устатку возле печи… а тем временем печь потухла и горшки все полопались…. Убытку-то всем было….
- Малое нерадение это, невинное прегрешение. Не то это все, Бартоломео. – начинал помаленьку терять терпение отец Пекатрий - Вспоминай, крал ли ты? Лжесвидетельствовал ли?
- Нет, святой отец, не крал. У кого красть-то?... Мы ж тут все свои…
- А не прелюбодействовал ли ты? Ну-ка вспомни, что я говорил: не пожелай жены ближнего, ни вола его, ни осла его…
- Да у меня ж своя жена… и вол свой и осел…
- А не смотрел ли ты с вожделением на чужую женщину? Помни, «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто только смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.»
- Да нет тут вроде чужих-то, отче… мы ж тут все друг дружку сызмальства знаем… родня мы тут почитай все… на кого смотреть-то с вожделением-то?...
- Родня… так-так… А на сестру свою не смотрел ли ты с вожделением?
- Да как же это можно?....
- А ты вспоминай, вспоминай…. Когда купалась она обнаженная в озере, не смотрел ли ты тайком на нее, а? Не испытывал ли ты непотребного жара в чреслах своих, не желал ли овладеть ею, слиться в преступном и тайном союзе, прильнуть к ее сосцам и лону? А?! Ну-ка вспомни, что сказал Господь «Наготы сестры твоей, дочери отца твоего или дочери матери твоей, родившейся в доме или вне дома, не открывай наготы их.»
- Да как же можно? Сестра ведь….
- Как можно?!!! Это ты меня спрашиваешь, Баротоломео?!
- Да я… эта… так… Я ведь и не знал, что можно…
- А на мужчину часом не смотрел ли ты с таким же жаром?...
- Как это?...
- «Как это?». Да слушал ли ты как я рассказывал про Содом и Гоморру? Не уподоблялся ли ты жителям сих городов, пришедшим к дому Лота, чтобы совокупиться с гостями его, мужчинами?.. Помни, сказано: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость».
- Мерзость?...
- Так ты еще сомневаешься, нечестивец? Значит, признаешь грех за собой, но не раскаиваешься! Вон, грешник! Пять дней поста и неуклонной молитвы! После явишься с покаянием! С искренним покаянием!!!
- Слушаюсь, святой отец….
- Следующий!
Грангуил-Бартоломео вскочил, как ошпаренный и бросился назад к томившимся в неизвестности селянам. Вслед ему летели гневные крики пастыря.
..............
Тем временем, посмотрев вслед Грангуилу, под сень каштана дрожа ступила высокая девушка с тугой косой и перепуганными глазами. Неумело встала на колени за благословением.
- Как зовут тебя, грешница?
- Брубальда, святой отец…
- Что за бесовское имя?! Нарекаю тебя Феодора. Ну что, Феодора, грешна ли ты?
- Грешна, святой отец.
- Говори.
- Вот намедни батюшка велел мне скотину доить, а я тут была, вас слушала, утреннюю и вечернюю дойку пропустила, а теперь у Пеструшки вымя разбухло и не доится больше, больно ей…. все из-за меняаааааааа….
- Да не реви ты! Тоже мне грех нашла. Это, дочь моя, и не грех вовсе, а напротив, благо – на вечерях и заутренях прикоснуться к свету истины. Ты вот лучше о грехах своих расскажи. Покайся, душе легче будет. Кайся, говорю.
- Дык я, святой отец… не знаю чего говорить-то надо… вы уж надоумьте….
- Ну, хорошо… Подскажу… Знаком ли тебе грех сладострастия, дочь моя?... Cмотришь ли ты с вожделением на мужчин?
- Жениху хорошему всегда рады. Только батюшка мне его еще не выбрал, а самой боязно.
- Таааак…. Хорошо… А может быть ты, дочь моя, без страха, но с вожделением смотришь на женщин, подруг своих… Вспоминай, в купальнях или общих спальнях, не вызывал ли в тебе дрожь вожделения прикосновение подруги или сестры? Не мечтала ли ты в греховных грезах, как целуешь и сжимаешь груди её? Или чтобы она целовала и сжимала твои груди?
- Нет, святой отец, а разве так бывает? – заливаясь краской, пролепетала Брубальда.
- Бывает, дочь моя, бывает. История знает множество примеров любви и между двумя женщинами. И даже в Библии таковые найдутся. Руфь и Ноеминь, например. «Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрёшь, там и я умру и погребена буду; … смерть одна разлучит меня с тобою».
- Красиииииво-то как, святой отец…
- Красиво?... Свят, свят, свят! А не смотрела ли ты, часом, грешница, и на отца своего с вожделением?
- Да как же можно?...
- Как можно, как можно?... А как дочери Лотовы опоили отца вином, да и совокупились с ним, вступив в кровосмесительную связь и от них пошли целые народы - моавитяне и аммонитяне, а?..
- Целые народы пошли?... Ну я не знаю как там, – девушка головой кивнула в сторону перевала - а у нас пока так не принято… Но раз детки-то народились, да от них стало быть целые народы пошли, то я уж и не знаю… Вот и вина у нас нету…. Батюшка-то поди разгневается на меня, коли я к нему…. Вы уж эта, святой отец, коли так, то уж тогда поговорите с ним, подготовьте… а то ить не сдобровать мне….
- Ах, ты распутница! Блудница вавилонская! Вон отсюда! Семь дней поста! И бичевание за греховные мысли! Не отпущу грех без искреннего покаяния! Искреннего, слышишь?….
Но Брубальда-Феодора уже припустила что есть мочи к подругам, сгорающим от тревоги и любопытства. На полном ходу, растрепанная, врезалась она в девичью стайку, и те облепили ее утешая и обнимая.
................
С пенька поднялся здоровенный рыжий парень, попятился было, но все же пересилил себя и, нескладно кланяясь на ходу, и скручивая в своих конопатых ручищах шапку, направился к каштану.
- Имя?
- Салбодур.
- Тьфу. Отныне будешь Сальваторе. Кто ты, чем занимаешься, сын мой?
- Пастух, батюшка. Пасу овец, коз… коров пасу. Ослов.
- Так-так. Ну и?...
- Ась?
- Грех есть на тебе?
- Грех-то?... Есть, батюшка…. Есть…
- Говори.
- Есть грех, батюшка….Этим летом, значиться, был я как-то в ночном… - начал пастух и умолк, глядя на пастыря…
- Так-так… продолжай, сын мой...
- Ну и к ночи выпил я, значиться, медовухи, будь она неладна….
- И?.......
- Ну, стало быть, выпил я медовухи-то … да и заснул крепким сном… А волки-то, стало быть, трех коров и семь овец в ту ночь и задрали… И ведь сожрать не сожрали, а только задрали… А я дрых, понимаешь…
- Тьфу! Что же вы все заладили про коров да про коров?
- Дык куды ж без скотины-то? В ней родимой, почитай, вся наша жизнь.
- Ну-ка, ну-ка, ну-ка…. А не грешил ли ты со скотиной, Сальваторе?
- Неееее, я скотины вовек не крал.
- Да нет, дружок, не про то я. Не прелюбодействовал ли ты со скотиною, сын мой?
- Это как это?....
- А вот как с женщиной? Сказано в Писании: «И не должны вы лежать ни с одним животным как с женщиной и загрязнять себя с ним, это — извращение.»
- Как с женщиной? Это как это?... Как с бабой что ли?...
- Да что ты заладил «это как это? это как это?»… Будто и не знаешь, «как это»? Будто ни разу не смотрел на козу в стаде своем с вожделением?... Разве коза, особенно черная, не есть самое что ни на есть бесовское создание?... Самое бесстыдное создание! Самое вызывающее! Разве то, что у козы под хвостом не напоминает тебе женские органы, не зовет тебя в свои недра насладиться запретным удовольствием, сын мой?... Когда ты один в поле, терзаемый полуночным бесом, то какой же выбор-то есть у тебя? Либо уподобиться грешнику Онану и излить семя на землю, либо коза… ну или овца… свиней-то у вас, я гляжу, нету…
- Да как же это?... Это же не баба, а… коза… - Салбодур-Сальваторе отдуваясь, отер шапкой пунцовое, вспотевшее от натуги лицо.
- А хоть бы и коза! Коза, сын мой, не отвергнет тебя, не пожалуется и не понесет от тебя, и жениться стало быть на козе ни к чему… Но помни: «Если человек совершил скотоложество, он должен быть казнён, и вы должны убить животное. Если женщина будет иметь связь с животным, то вы должны убить женщину и животное». Да не смотри на меня так! Знаю я вас… пастухов. Вон, помню, даже настоятель-то наш в конце концов взял да и выгнал с монастырского подворья всю скотину женского полу дабы не искушать бесстыдной соблазнительностью младые души и самому поди, не ровен час, не оскоромиться… Ну что скажешь, сын мой?... Да ты онемел чтоль?... Отвечай, прелюбодействовал с козой, коровой, ослицей али овцой, грешник?....
- Да как же это?… Эх, беда, беда… Ты, батюшка, не серчай, коли что… Мы ж тут люди простые, неграмотные… Мы ж того… мы ж не знали, что так бывает… неучи, одно слово… Коза-то ишо куда ни шло, а вот коровка-то уж больно велика…. Я эта.. щас батю сваво спрошу, может он сообразит, подскажет чего и как?....
- Ах, негодник непотребный! Срамник! Три месяца я тут бьюсь с вами как рыба об лед и все попусту! Дикари! Десять дней поста! Гнать от себя греховные виденья! И молиться! Ходить в рубище, хлестать себя кнутом по плечам утром, днем и вечером! … И чтоб покаяние было искренним! Слышишь, искренним!!! Иначе не видать тебе спасения! Всем вам не видать!
- Не серчай, батюшка!.. Все исполню!
- И другим передай! Искреннее!!!
Парень вскочил с колен и, напялив мятую шапку, опрометью бросился прочь от воскипевшего праведным гневом отца Пекатрия. Толпа, растревоженно жужжавшая поодаль, окружив героев дня, жадно выспрашивала подробности покаяния. Женщины ошарашенно прикрывали ладошками раскрытые от изумления рты, хлопали широко открытыми глазами, хихикали, не веря ушам, и, подначивая, пихали друг дружку локтями. А мужчины удивленно и недоверчиво разводили руками и озадаченно скребли пятерней в затылке, то оценивающе поглядывая в сторону молодух, то растерянно друг на друга, то долго и задумчиво в сторону хлева. Время от времени каждый бросал недоумевающий взгляд через плечо на каштан, под которым одиноко метался и воздевал руки к небу разгневанный отец Пекатрий, столько для них, бестолковых, сделавший, душу свою, можно сказать, на них положивший, и которого они не смогли, не сумели отблагодарить как надо за труды его праведные. Но время на покаяние он им дал, а стало быть не бросит, не может вот так вот взять и бросить теперь свое стадо без надежды на спасение.
И в конце концов, взоры всех устремились на дальний горный заснеженный перевал, за которым, как они узнали от пастыря, кипел, бушевал, тонул в страстях и беспрерывно каялся в них странный, загадочный, непонятный, но такой пленительный мир. Такой огромный, такой зовущий и такой интересный по сравнению с их маленькой, скучной, затерянной в забытой богом глухомани, отсталой деревушкой…
Через пару месяцев под каштан вновь потянулась длинная очередь исповедников.
Отец Пекатрий уж не ругался, напротив, был доволен духовной работой селян над собой, а значит не зря он проделал весь этот многотрудный и тернистый путь. Сидя под желтеющим каштаном, пастырь с любопытством и удивлением, но, впрочем, вполне милостиво и даже милосердно выслушивал сдавленные и, наконец-то, вполне искренние признания своих прихожан. Наставлял, советовал, прощал и отпускал грехи, которых ни этот каштан, ни трава, ни небо над этой лощиной, ни люди ни звери отродясь не знали и не ведали до сего дня…
К О Н Е Ц