Итак, она умерла.
Бог знает, конечно, когда это случилось. Может быть, смерть её была непреложным фактом ещё задолго до того, как об этом прознали всеведущие её коллеги-сослуживцы, многочисленные знакомые, друзья и соседи. Может быть, её смерть явилась полнейшей неожиданностью для её ближайших родственников. Быть может, она умерла ещё до того, как сама узнала об этом. Кто знает теперь, как всё происходило на самом деле? Кто взялся бы пролить свет на весьма, весьма загадочные, скажем больше, таинственные обстоятельства её трагической кончины? Думается мне, навряд ли вы сыщете такого человека! Слишком уж всё, случившееся с ней, было странно, запутанно и непонятно.
Впрочем, один человек, кажется, смог бы рассказать о предшествовавших её смерти событиях кое-что, но, повторяю, это было бы нечто незначительное, а то и вовсе пустое дело.
О её смерти писали все городские газеты. Сказать, по правде, не такой уж важной, заметной персоной она была при жизни, но эти газетчики, знаете, такой народ – всё им подавай что-нибудь эдакое, поострее, да попикантнее приправленное – вот и известие о её скоропостижной несвоевременной смерти сгодилось им на худой конец. Тем более, в нашем мещанском городишке – такая скука и тоска, тишь да гладь; сплошная на окнах герань в цветочных ящиках. Да что там говорить, сами знаете!
Что в тех публикациях десятилетней давности было правдой, а что – нет, теперь уже никак не разобрать. Известно определённо точно: она умерла где-то между пятью тридцатью и девятью часами вечера, декабря 11, года 19… Её бездыханное тело обнаружил придурковатый дворник Пантелеймон Солоухин (коли, есть на то нужда, вы можете повстречать его на углу Греческой и Итальянского, когда он, закончив разгребать лопатой снег, кормит воробьёв и синиц кусочками хлебного мякиша) на утро следующего же дня в пустынном дворе-колодце Добролюбовского переулка. Он же перенёс окоченевший труп в жарко натопленную дворницкую, располагавшуюся прямо под лестницей, в парадном дома № … по Петровской улице и дал знать о случившемся в участок. Прибывший на место происшествия судебно-медицинский эксперт Альберт Штейн застал Пантелеймона Солоухина в его тесной каморке, заставленной мётлами, вёдрами и лопатами; примостившись у краешка стола, на коем лежало тело покойницы, тот кушал чай с черничным пирогом, тихо и задушевно беседуя с умершей. Приказав идиоту убираться ко всем чертям, господин Штейн констатировал смерть молодой женщины. Многие хорошо помнят, как в городских газетах широко муссировались оброненные им слова: «Как молода, Боже, как молода; жить бы ей, бедняжке, да жить!». Причиной смерти, как было установлено при вскрытии, послужило кровоизлияние в мозг или, если угодно, по-простому – удар. Местный борзописец Симеон Заруйский-Засечкин, пишущий под псевдонимом Пьер Лажечников, утверждал, что покойная страдала повышенным артериальным давлением,а ПОМИМО имела какую-то особенную нервическую болезнь.
Скажу вам по секрету, на сей предмет, я имел неосторожность беседовать с людьми, близко знавшими покойную и, в свете проведённых мною бесед, суть этого дела представляется мне несколько иначе,чем … Но её уже нет и, пожалуй, я оставлю свои домыслы при себе, как не представляющие интереса для кого-либо ещё, тем более что всё это и есть не более чем мои досужие измышления и пустые малоосновательные сплетни.
Доподлинно известно, что о её гибели Он (кто этот он, я скажу чуть позже) не знал до самой последней минуты, хотя, вполне возможно, он догадывался, что жить ей оставалось недолго. Во всяком случае – и я почему-то уверен в этом! – она оставалась жива в его душе, сердце и мыслях даже в тот момент, когда, по обыкновению своему угрюмый пьяный могильщик, равнодушно сплюнув под сапоги коричневую табачную жвачку, бросил первую лопату мёрзлой земли на полированную крышку её усыпанного цветами гроба. Но, ведь, ему ничего не было известно об этом! Чёрт возьми, о её смерти ему сообщили в последнюю очередь, да и то как-то, знаете, вскользь, между прочим, за чашкой крепко сваренного пунша. Я присутствовал при этом разговоре (естественно, мы были членами одного клуба*) и видел, как побледнело его лицо. Клянусь всем чем угодно, она была ему не случайным человеком, как думается мне теперь! Но в тот самый момент, я как раз был занят раскуриванием трубки и не придал никакого значения внезапной его смертельной бледности и исказившей черты его лица болезненной гримасе. Нынче я понимаю, что за муку и душевную боль скрывал он под маской невозмутимости, с наигранно-рассеяным видом слушая своего собеседника. Талант великого актёра пропал в нём для нашего поколения, но как знать – не разыгрывал ли он главную роль в драме всей своей жизни; как знать! Нам остаётся лишь догадываться об этом. Признаться, я страх как люблю наблюдать за незнакомыми мне
людьми и отгадывать чужие сердечные тайны, но поверьте, на свете есть дела поважнее, чьих бы то ни было сердечных переживаний! Однако вернусь к своему повествованию.
Разумеется, на похороны он опоздал. Он знал: ей ужасно хотелось, чтобы он присутствовал на её похоронах. Вопрос в том, хотел ли он этого? Но не важно. Она всегда отличалась некоторой нездоровой склонностью к театральным жестам и эффектам. Но кто скажите её в этом обвинит? Возможно, она надеялась, что его непосредственное участие в церемонии прощания придаст делу несколько драматический характер. Людям, как известно, по натуре свойственно драматизировать любые самые, что ни на есть пустячные события. И уж, понятно, ей страсть как хотелось поглядеть на свои собственные похороны со стороны. Что ж дело, полагаю, было бы стоящее. Но как бы то ни было, поприсутствовала она на них, вне всякого сомнения! За это я перед вами ручаюсь.
Я слыхал, что однажды в … - вот незадача, не припомню сейчас, где именно! – в общем, произошёл такой поразительный,что называется, из ряда вон выходящий случай.
Одна влиятельная и весьма уважаемая в городе N (назовём этот город – N) дама отдала, как говорят, Богу душу, оставив при этом, на произвол судьбы, дом, хозяйство, осиротевших слуг, мужа и трёх детишек, в возрасте пяти, четырёх и двух лет. Безмерное горе и скорбь злосчастного мужа не поддавались никакому описанию! Во время, когда эту даму отпевали в церкви, туда зашёл некий молодой человек; человек незнакомый никому из присутствовавших на панихиде убиенных горем родственников умершей и, как будто, вовсе случайный. И что же вы думали? Стоило ему протиснуться сквозь оплакивающую покойную толпу поближе к стоявшему на дубовых скамьях открытому гробу, как изжелта-восковое лицо покойницы порозовело, она открыла глаза и с радостным криком, живенько бросилась к тому в объятья! Как оказалось впоследствии, этот молодой субъект был тайным любовником всем известной и всеми уважаемой дамы. Скандал, доложу я вам, был грандиозный…
Но описанный выше случай, пожалуй, можно отнести к области, так сказать, чистого вымысла, тем паче, что её (я имею в виду, конечно, не ту неупокоенную всеми уважаемую даму) все мы знали, как преданную жену, любящую мать, словом, что касается морали и нравственности, женщину весьма и весьма строгих правил и твёрдых принципов.
Но позвольте, кто же в таком случае этот таинственный Он? – спросите вы. - Если не любовник, то кто? Тайный и страстный воздыхатель? Доверенное лицо, ведающее её страшными тайнами? Незаконнорожденный сын, так сказать, дитя порока и любви?
-Кто же он, кто – спросите вы, сгорая от любопытства, и какое место отведено ему в нашем повествовании?
Что ж, охотно вам отвечу.
-Да вам-то, извиняюсь, какое до этого дело?! Насколько мне известно, я представлен ему не был; близко я с ним не знаком, да и виделся всего-то навсего раза два или три. Возможно, чуть больше. Удовлетворены?
Итак, на её похороны он опоздал. Говоря по совести, лично мне думается, что на этих похоронах ничего особенного не происходило. Я вам скажу вот что: я вообще не люблю похорон! Правда, мне доводилось бывать на похоронах несколько раз в своей жизни – я хоронил своего деда, мать, двух друзей и трёх знакомых – и вся эта процедура неизменно представлялась мне в самом её, что ни на есть, неприглядном свете. Не могу утверждать, что те похороны, на коих мне приходилось бывать, носили открыто-скандальный характер, как, например, случается при вскрытии завещаний или на свадьбах, но что-то… Что-то лицемерное, ханжеское чувствовалось, сквозило во всём этом, что-то такое, знаете, похожее на театральное действо, трагикомедию, фарс, где все присутствующие, включая и зрителей, разыгрывают свои особенные, определённые им, разученные задолго до этого ими роли, исполняя их так, как будто, именно этим спектаклем начинается открытие нового театрального сезона. И от того, что на показ нужно выставлять свои чувства, свою боль и печаль об ушедшем навсегда человеке, и оттого что это поощряемо всеми, поощряемо с каким-то садистским, что ли, удовлетворением, мне становилось ещё горше, плоше и противнее.
Отпевали покойницу в Н-ской церкви. Щуплый, малорослый дьячок, от жадности, хвативший лишнего, гнусавил заупокойную неразборчиво и жутковато- весело. Дамы рыдали, мужчины, как бы сохраняя чувство собственного достоинства, часто моргали глазами и с бесконечно-печальным, скорбным видом нарочито громко сморкались в большие носовые платки. На рукавах их парадных пиджаков были повязаны чёрные траурные ленты.
На её похоронах присутствовали: свекровь – Настасья Филипповна, муж – Дмитрий Алексеевич, сын Митя и дочь Ниночка. Там же находились её сводная сестра, золовка, деверь, пьяный с самого утра, троюродная тётка Ангелина Францевна Штольц с воспитанницей и черт-де знает, сколько родственников по мужниной линии, и целая пропасть всяких знакомых. Духовой оркестр, нанятый предприимчивым деверем, тут же, на кладбище, по полутора бутылки водки на инструмент, блестя фальшивым золотом труб и безбожно перевирая мотив, исполнял вдохновенно ноктюрны Шопена. Гулкие удары большого барабана раздавались в морозном воздухе: «Бам, бам!», пугая громким эхом жирных кладбищенских ворон. Вслед за ними всплёскивали душераздирающим звоном высаженного оконного стекла, плоские музыкальные тарелки. Насилу дождавшись пока похоронная команда забросает гроб комьями смёрзшейся земли, безутешно рыдающая толпа потянулась к выходу. Поминки, кажется, справлялись в помещении ресторации; той, что находится на углу Петровской и Тургеневского. Приглашённых отдать последний долг покойной было что-то около ста пятидесяти человек. В общем, как информировали всё те же вездесущие газетные писаки, всё прошло как нельзя более чинно и благопристойно. Надгробные и торжественные поминальные речи, произнесённые близкими умершей и приглашёнными именитыми гражданами города, в коих были перечислены заслуги и достоинства безвременно покинувшей нас дамы, были напечатаны на последних страницах газет, в сокращении. Сокращены, по-видимому, они были в целях экономии типографской краски. Что и говорить, то были самые шикарные похороны, на которых довелось побывать простому смертному!
С ним я уж боле не виделся никогда, но слышал от кого-то из знакомых, что он уехал в Италию, лечить расстроившиеся печень и селезёнку. Но опять-таки, верить или не верить этим слухам, мне нет никакой особой нужды, в самом деле - кто мне он, кто мне она?
Но вот удивительное, странное дело: каждый год на её могиле, ровно в день её смерти, появляется словно, из ниоткуда, неведомо каким таинственным образом, букет великолепных белых голландских роз, перевитый голубой лентой с золочёной надписью: «Memento!». Кладбищенский сторож, в ответ на настойчивые вопросы удивлённых родственников и друзей, не может сказать ничего более или менее вразумительного, хотя бы как-то объясняющего появление этого загадочного букета. Впрочем, этот сторож известен как горький безнадёжный пьяница, давным-давно уже выживший из ума и ввечеру он, набравшись под завязку дармового вина, всегда спит непробудным мертвецким сном, под стать своим сгнившим в сырой земле подопечным, не ведающим, что творится в полутора метрах у них над головой. Неудивительно, что таинственного посетителя её одиноко стоящей могилы до сих пор не удавалось увидеть никому из ныне здравствующих её приятелей и близких. Мёртвые надёжно хранят вверенные им тайны. Правда, я слыхал, как пьяный кладбищенский сторож болтал что-то о страшном чёрном человеке с фиалковыми глазами и каменным сердцем, приходящим ночью в полнолуние и долго и молчаливо сидящем у её могилы, но это, извините за выражение, просто бред. Обыкновенный горячечный бред пропившегося, вконец, старого сумасброда. И всё.
К чему я рассказал вам эту нелепую историю; историю, в общем-то, без начала и с таким странным концом? Поверьте мне на слово – я и сам того не знаю. История её жизни куда более загадочна и удивительна, нежели история её внезапной несвоевременной смерти. Впрочем, (я-то хорошо знаю это!) смерть всегда прозаичнее, обыденнее, незначительнее, чем сама жизнь. Только что разговоров о ней, разговоров… А так ничего. Ничего особенного.
Таганрог, до 2000г.
*естественно…- малопонятно, почему автор употребил именно это слово, когда по логике вещей следовало писать: «как ни странно…» (Прим. Ред.)
© Copyright: Светозар Афанасьев 2, 2011
Свидетельство о публикации №211020101459