Прижимаясь лбом к щеке

               
В этот год я узнал, что Она жива.


Сказать «жива»- пожалуй, этого было бы и достаточно.На этом, собственно, можно было и окончить всё повествование. Да. Кажется так. Вот только…Впрочем, я лишь могу позволить себе расставить даты,  эти малозначительные для всех, пожалуй, кроме меня самого, даты-вехи, начиная от часа и дня Её смерти. Вплоть до дня Воскрешения.


Итак, Она умерла. Я узнал о Её смерти из городских газет и ужасающая пустота, вдруг, заполнившая всего меня… Как можно передать словами те чувства, охватившие моё Я, моё всё; как можно объяснить логически то, что человек, которого ты любил, который, быть может, отвечал тебе даже и взаимностью – вот тот, самый дорогой и близкий тебе человек перестал в одночасье дышать, слышать, видеть, чувствовать, существовать? Я не знаю. И никто не знает этого.


Но мне точно было известно, что Она умерла. Я не был на Её похоронах. Не был на них не потому, что  мне было бы слишком мучительно видеть Её прекрасный высокий лоб, к которому я когда-то прикасался своими губами, щекой, Её закрытые, теперь навсегда,  глаза, восковую бледность лица и тусклую медь дивных Её волос. Нет, конечно. Я не был на Её похоронах, по вполне простой, всё объясняющей причине - меня там никто не ждал. И даже Она, даже Она не ждала меня; Она, лежащая в гробу, на спине, одетая в белое свадебное платье, будто невеста. Невеста, не ждущая своего жениха…


Как водится, Её провожали в последний путь совершенно незнакомые мне люди. Сомневаюсь, впрочем, что и Она знала их близко, накоротке. Странно, да? Но именно так и случается в этой жизни - коснись ты, сколь чего - либо важного – и тут же тебя окружают совсем не те, с кем бы ты хотел потрогать и постичь внутреннюю суть явления или объекта. И это случается чаще, чем вы могли бы себе и представить, чаще, чем задумывались над этим, это я знаю точно.Да. Её ,как водится, целовали в холодный мраморный лоб, гроб Её убрали цветами, вокруг было множество венков забранных траурными лентами, священник произнёс речь, которая, как водится, сводилась к извечному «…из праха в прах…» и «..там ей будет, несомненно, лучше…» Были и ещё речи..ещё..Как водится, гроб заколотили длинными гвоздями и опустили в свежевырытую яму могилы, стукнув нечаянно о дно. Оркестр заливался слезами. Позже, собравшись на поминках, о Ней говорили только хорошие и добрые слова. Как водится. А ещё чуть погодя ели и пили и уже не шёпотом судачили о дороговизне нынешней жизни. Знакомые вещи. Ведь водится именно так. Ещё погодя все разошлись, разъехались и уже никто не вспоминал Её боле. Впрочем, нет. По доброй традиции кое-кто из родственников собрался и на девять дней, памятуя, что душа Её не отлетела окончательно в иной Мир, потом кажется, было и сорок, а уж на год … на год Её забыли и вовсе.


Забыли и вовсе - ну что тут такого? Такое случается повсеместно в больших городах на исходе зимы. В тот год, о Ней помнил только один я.


И вот, она - первая дата, которую я готов вполне осознанно обозначить на белом листе своей жизни - ТОТ год.


Вторая была пару лет спустя.


Итак, прошло два долгих года, если вам угодно считать от годовщины Её смерти.
Стояла чудесная весна. В синих майских сумерках, какие бывают лишь только на юге слышалось утихающее гудение шмелей и аромат цветущих лип в аллеях старого парка - он просто сводил с ума! Скажете, липы не цветут в мае? Какая чушь! Уж кто-кто, а я знаю, что цветут. Я всегда знаю, что я говорю.


Да… Стояла чудесная весна. Я вернулся в Город; город где Она жила когда-то, вернулся издалека, думая, что возвратился сюда насовсем. Я и взаправду так полагал, о наивный, наивный мальчик! День, затем другой - и меня безудержно потянуло побывать на Её могиле. Мне, вдруг, страстно так захотелось увидать Её Последний Приют. Зачем мне это было нужно, я и не знал сам. Может быть, я желал отдать Ей свой последний долг, может быть…, не знаю. Это желание росло во мне, оно было необъяснимо, впрочем, я и не искал никаких объяснений. Ноги несли меня туда сами. Я тщательно выбрился, по дороге купил букет кроваво-красных роз, памятуя о том, что Она любила эти цветы, их пламенеющую закатную краску. Я пришёл на Её могилу. Стоял, утопая в кладбищенской тиши, синие майские сумерки обволакивали меня нежным своим флером, редкие птичьи голоса в ветвях деревьев будили во мне смутные, неясные воспоминания. «Я не был здесь никогда!...» - мне думалось в тот дивный тихий майский вечер, - «Я никогда не видел Её ТАКОЙ!». Боже, я будто сомнамбула, положил цветы к Её ногам и уже больше никогда не возвращался туда. Туда, где Она упокоилась навеки, туда, где холодный и чёрный мрамор надгробья стал для Неё Последним и вечным Приютом.


Уехал я, кажется, через день или два, собрав дорожный чемодан и решительно щёлкнув замками.


Путь мой лежал в иные города и страны; позади оставались уже незнакомые мне люди; птицы пели уже незнакомые мне песни и уже совсем не для меня; позади были усталость и боль, безысходность; позади же остались и мои мучительные воспоминания о Ней. Я не знаю, что было больнее для меня –решительно не думая о Её медных волосах, я стиснув до боли ручку чемодана, размашистым шагом проходил мимо окон Её дома, потом, мимо конторы, где когда-то работала Она, механически отстукивая чьи-то пустые письма на старой пишущей машинке - я не знаю, что было для меня больнее тогда: решиться  не думать о Ней или же вспоминать Её мягкий, с кошачьими интонациями голос, Её худые плечи, белую блузку и медь Её прекрасных волос. Я не знаю.


Как бы то ни было - я уходил от Неё. Уходил всё дальше и дальше, и вот уже билет в плацкартный вагон вечернего поезда лежал в кармане моего пиджака, а я стоял на перроне, нервно куря сигарету, в сутолоке вокзальной толчеи; стоял, нервно куря сигарету  зная, что впереди меня ждёт совсем другая жизнь.


Пожалуй, в тот год (тот год, что наступил, спустя пару лет после годовщины Её смерти), ничего знаменательного больше и не произошло. Разве что…я  уехал от Неё. Уехал, оставив мёртвым оплакивать своих мертвецов.


Где носило меня последующие несколько лет? Этого я и сам не упомню. Помню, что я жил простой и земной жизнью, иногда излишне рискуя, много играя со Смертью, но всё тогда казалось мне понятным и простым. Я мало задумывался о смыслах Бытия, я не погружался в тёмные и хладные глубины океанов; много ел, пил и охотно спал со всеми попадающимися мне на пути женщинами. Так прошло три, может быть, четыре зимы, когда завершающим циклом моего беззаботного существования стала весна… какого же года? Какого? Ах, да Бог с ним, я точно этого не упомню!


Весной той случилось… Но  я не знаю. Была ли это завершающая фаза ТОГО периода моей жизни или же случилось лишь то, что случилось. Так или иначе, и я отчётливо понимаю это, произошло то самое, что должно было произойти… когда-нибудь.


Как-то придя домой на рассвете и изрядно навеселе, я вдруг, отчётливо осознал, что должен увидеть Её. Увидеть, во что бы то ни стало. Но как это сделать, если человек, которого ты, вдруг, надумал встретить, вот уже много лет, как исключительно мёртв? Мёртв и по-определению, и по-сути? Апрель же был сильнее меня и вновь, защёлкнув замки запылённого чемодана, я отправился в путь. Я ехал к Ней, когда-то любимой, живой и прекрасной, словно юная греческая богиня. Я ехал к Ней через тысячи вёрст, трясясь на железнодорожных перегонах, мимо тусклых фонарей убегающих в глухую ночь незнакомых мне станций, ехал к Ней, сжирая верстовые столбы, мелькающие за окнами на моём пути. Она, будто поманила, позвала меня издалека и Её звонкий заливистый смех, Её улыбка, блестящая медь Её прекрасных вьющихся волос…Она будто сказала мне, явственно так: «Я ждала тебя, ждала нестерпимо долго, бросай же всё и иди ко мне, иди ко мне мой любимый, мой единственный, мне страшно одиноко и холодно в моей постеле!» Это было странно. Очень странно. Но я научился, я уже умел  чувствовать, не рассуждая. И я ехал к Ней, будто напрочь позабыв о том, что Она вот уже как много лет и не числилась среди живых. Напрочь позабыв о том, что моя любимая мертва. Да. Так оно и было.


Прибыв в Город, город, где когда-то стоял Её дом, тот самый дом, где мы повстречались ( на беду ли на счастье ) сотни, нет, тысячи лет назад, я сдал чемодан свой в привокзальные камеры хранения, выпил простывший горький кофе в унылом и безлюдном вокзальном буфете и отправился на поиски места, откуда  исходил Её непрерывающийся тихий зов. Надо ли говорить о том, что зов этот привёл меня, в конце концов, в то самое место, где Она возлежала гордо и одиноко, придавленная тысячетонным весом мраморного надгробья? Это было, словно, наваждение, морок, но я стоял у Её ног, стоял снова, будто и не уходил никуда, будто и не было всех этих лет забвения; я стоял у Её ног, зажав в руке букет кроваво-красных роз, какие Она безумно любила когда-то, стоял, окутанный таинственной тишиной синих майских сумерек. И мне казалось, что розы истекали кровавым соком своим, капая на край Её могилы, питая иссохшуюся землю и дикие, разросшиеся травы… И только редкие птичьи голоса в густых кронах закатных деревьев будили меня ото сна, вызывая во мне неясные смутные воспоминания…


Кладбищенский сторож мягко, но настойчиво взяв меня за плечо, проводил до калитки, у выхода из кладбища. Он, добрый человек, кажется, сказал мне: «И нечего, сударь, Вам тут делать..». Подтолкнул меня тихо к выходу, повторил «Нечего делать..» и, улыбнувшись как-то грустно и, вместе с тем виновато, отвёл в сторону глаза. А на моей душе отчего-то, вдруг, стало так покойно, печально, но светло.


Кажется, именно в тот день и час, когда я вышел за ограду кладбища и зашагал на восток, прочь от умирающего закатного солнца, во мне что-то надломилось. Кажется, такое называется ремиссией.


И, как раз, где-то после тех странных событий, тех майских дней, я купил себе дом. Дом неподалёку от реки. Дом этот был ни замечательным, ни плохим. Обыкновенный, в три оконца по фасаду,  домишко, с обветшалой крышей, с запущенным садом, замшелыми деревьями, задушенными диким, разросшимся плющом. Вот, пожалуй, ещё одна примечательная деталь моего повествования. Маленькая дата-веха. В тот год, год покупки дома у реки, я  стал выращивать розы. Не могу сказать, что я мнил себя хорошим садовником, не могу сказать, что у меня это выходило ладно, но шло время и мой сад как-то раз, под осень вспенился кровавой волной дивно благоухающих цветов. Для меня,  неумелого садовника, это было… это было нечто удивительное. Удивительное и прекрасное. Насладившись великолепными красками, неземным ароматом до боли в лёгких, я срезал эти чудесные цветы и отдал их проходящим мимо моего дома людям. Поначалу многие из них пугались меня, моей щедрости, однако потом, они уже зная, что здесь можно получить, просто так, в подарок восхитительно - прекрасные цветы, гуляя сами приближались к моей калитке. И я не заставлял себя ждать, я дарил кроваво-красные розы всем, кто жаждал их получить. Так я и жил. И мой сад становился прекраснее год от года.Прекраснее год от года...И лишь только потому,что я научился отдавать, не требуя ничего взамен!


О Ней же я почти не вспоминал. Почти не вспоминал. Да и были ли у меня причины помнить Её? Да. Я когда-то любил, любил сильно, страстно, любил изо всех сил своей истерзанной души - но что я получил от неё, от своей страстной и пылкой любви? И должен ли я был ждать награды? Помню только синее-синее небо, в белых барашках облаков, проплывающих мимо моего взора и грустный взгляд Её глаз, глаз с оранжевой искоркой, и прядь медных волос, ниспадающих с Её высокого мраморно-белого лба. Помню, как лежал, запрокинув голову на Её острых коленях, а облака плыли и плыли мимо меня… Куда?
Помню… Да что толку от моих смутных, неявственных воспоминаний? Что толку? У меня не было причины ни думать о Ней, ни помнить. Это точно. А я всегда знаю, что говорю.
Она была мертва. Мертва вот уже много лет. Мог ли я воскресить Её? Пусть в своих воспоминаниях, не более? Мог ли? Ответьте мне, вы, так любящие живых, мог ли кто-либо из вас когда-либо воскресить мертвеца?!


А мой сад становился год от года всё краше и краше, вскипая каждую весну и осень кроваво-пенным морем восхитительных цветов. Которые так безумно любила Она. Которые так безумно любила Она когда-то.


Шли годы. Весной, когда река у моего дома освобождалась ото льда, сковывающего её панцирем на всю долгую и холодную зиму;  весной, когда расцветала черёмуха, а за ней сирень и акация, я брал утлую свою лодку, стоящую у старого дощатого причала, и на веслах уходил на острова, вдаль по реке. Там я проводил много времени, ловил рыбу, а по вечерам разводил костёр и лёжа рядом с ним, укутавшись в рыбацкий плащ, запрокинув под голову руку мечтательно наблюдал за небосклоном, пытаясь отгадать Её имя в рисунках майских звёзд. А рядом медленно текла река. Река моей жизни. Звёзды тоже текли в Млечном Пути, текли никуда не торопясь, их бесконечное движение завораживало, я закрывал глаза, и смутные картины проносились перед моим взором, покуда я не погружался на дно своих тёмных тревожных снов.


Так было. И не вам судить было ли это хорошо или плохо. Так я жил. Выращивал розы в своём саду, ловил рыбу в реке и по-своему, кажется, был счастлив. Счастлив до того момента…


Впрочем, повесть моя так и останется неоконченной. Только лишь потому, что я сам не знаю её конца. Кто из вас может сказать, каким будет день завтрашний, если мы можем только предполагать, что Сегодня наступит неминуемо, засыпая в простуженном сквозняками доме, прижавшись лбом к родной щеке? Кто из вас?


Одно мне доподлинно стало известно: в ЭТОТ год я узнал, что Она жива. Только и всего. Только и всего.


Как я узнал об этом? Но, это уже совсем другая история… И мне остаётся лишь предполагать, что Сегодня наступит неминуемо… А пока… я смертельно устал и смею лишь надеяться, что вскоре засну, тихо и легко; засну, ощущая Её мерное дыхание и тепло Её лба, прижатого к моей орошённой скупыми слезами щеке.



Сентябрь 2010г.



© Copyright: Светозар Афанасьев 2, 2011
Свидетельство о публикации №211013101341