Посвящаю Тебе, нежно мною любимой,
Хладнокровно мною убитой…
«Но люди всегда убивают то, что любят, Потому что убить, Проще, чем любить…»
В ночь, накануне православного Рождества, мне приснился странный сон. Впрочем, что значит странный? Кому-то увидеть во сне гибель Атлантиды или какую-то вселенских масштабов катастрофу, будет вполне обыденным делом, а кому-то, увидавшему во сне собаку крапчатой масти, гоняющуюся за своим хвостом, покажется чем-то из ряда вон, делом необыкновенным и даже, сюрреалистическим видением. Но я, собственно, не о том. Я просто хочу сказать, что в ночь накануне Рождества, приснился мне Сон. В этом сне привиделся мне Атомный Город. Положим, был бы я Дали, Танги или Блум; на худой конец, просто умей я разводить краски и держать в руках кисть, вот тогда…вот тогда я бы показал Его во всем его блеске и величии! Атомный Город… Город необыкновенный, сюрреалистический, Город, где Реальность сплетается с Мечтой, неотличимо, пронизывая одна другую своими планами, плоскостями… Атомный Город. Город моей Мечты, Город моей Первой и Единственной Любви, Город колдовской и мне непонятный, незнакомый…. Атомный Город. Какие бы краски я сумел подобрать для него? Не знаю. Не знаю. Не знал этого и раньше, не знаю этого и теперь. Впрочем, привиделся этот Город мне вполне реально. Это был и сон не сон, и явь не явь - не знаю, как и сказать - ну вот, когда спишь и понимаешь, вдруг, что это вроде бы сон, но и явь одновременно, бывает так у вас? Пожалуй, что я и не удивился, увидав его в своём сне. Серо-жёлтые, серые, красно-бурого кирпича параллепипеды высоких домов, поставленные, на первый взгляд, прихотливо и безвкусно, на плоскости свои: то на широкую и длинную их часть, то на квадратные и прямоугольные боковые грани; они уносили каменные стены свои вертикально вверх, к расцвеченному золотом умирающего солнца безмерно-глубокому холодному январскому небу. Цилиндры, сферы и полусферы зданий, циклопические пирамиды их, поставленные, опять же по непонятной мне логике безумного архитектора, то тут, то там, по обеим сторонам разделяющего Город покрытого грязно - серым льдом залива; дома, похожие на гигантские змейки-головоломки, то на Великую Китайскую Стену… Корабли-параллелограммы, поваленные на бока свои гигантской волной, прокатившейся здесь много веков назад, кубы отелей и широкие овалы его стадионов, короткие и прямые ленты быстротекущих улиц, длинные и пустые прямоугольники бульваров, с редко разбросанными скамейками… О , это невозможно передать просто словами, это… Казалось бы – вот идеальное место, где можно изучить в совершенстве пространственную геометрию, да что там геометрию…! Серо-жёлтые, серые, бурого кирпича здания домов - и всё это, сгорающее в последних отблесках умирающего январского солнца…и пустота, пустота его улиц, бульваров и площадей…! В общем, это был Атомный Город, Город моей Мечты, Город моей Первой и Единственной Любви, Город, где я был и не был никогда, Город, где я совершил нечто ужасное и прекрасное, Город ,в котором я был любим, в котором я любил горячо и страстно, и где я хладнокровно и со знанием дела распял свою Любовь, воздев торжественно на её красивый высокий мраморный лоб терновый венец, приколотив безжалостно её белые ломкие и слабые крылья к мною же самолично сбитому кресту. Это был Город…Впрочем, если бы вы ,хотя и тысячу раз совершившие самоубийство и ,вдруг, при этом убили бы ,не желая того, нечто близкое, родное вам, не смутившись нимало в начале, а после с изумлением, пришедшего, вдруг, в себя сумасшедшего, увидали стекающую по вашим кистям и запястьям кровь… И тогда вам не понять всей Его внутренней Сути, Его величия, значительности и страха, пронизавших меня при виде Его, с высоты птичьего полёта глядящего на плоские заснеженные крыши Его домов! Атомный Город…Но, пожалуй, обо всём по - порядку.
По-порядку… Помню, в детстве, было мне что-то лет семи от роду, подарили мне на день рождения замечательную вещь - КАЛЕЙДОСКОП. Родился я в тёплом ласковом апреле, в аккурат на Пасху; в апреле, какой бывает только у нас, на юге. С утра в мою детскую комнату осторожно, будто боясь разбудить и, в то же время шаловливо, касаясь лучом своим то щеки, то моего веснушчатого носа, заглядывало сквозь ветви старой черешни, росшей прямо у окошка, солнце. Я всегда любил эти апрельские утра. Из столовой уже доносился, явственно и маняще, запах испечённых бабушкой блинов и я знал, что стоит только вылезти из-под одеяла и тайком прошмыгнуть туда- то увидишь их целую стопку, масляных и румяных, возвышающихся огромной башней на старинного фарфора тарелке. И ещё, в розетках, стоявших на белоснежной скатерти, вишнёвое варенье…О-о-о! Это были чудесные утра в тёпло-синем ласковом апреле! Но именно те утра, утра моего дня рождения, почему-то особенно отчётливо всплывают в моей уже так непрочной, дырявой, будто старое ведро памяти. В этот Особенный день, я всегда ухитрялся обмануть ласковое и игривое солнышко. С вечера, засыпая в детской кровати, я уже знал, наперёд, какое замечательное будет следующее утро моей златоволосой беспечной тогда ещё детской жизни. Знал, например, что бабушка встанет очень рано и будет печь пирог «Наполеон»- мне тогда исключительно казалось, что Наполеон – это и есть тот многослойный масляный торт, изготовленный искусно заботливыми бабушкиными руками; знал же, что пробьёт два часа на старинных ходиках и – о, радость! - соберутся мои друзья - мальчишки и девчонки, живущие по-соседству и уж тогда закатится пир горой ! Но особенно здорово было знать, что проснувшись по утру, обманув хитрющее рыжеволосое солнце, так и не успевшее пощекотать тебя за нос, выглянешь из- под края одеяла – и увидишь подле своей кровати гору подарков, завёрнутых в разноцветную бумагу.. .Чего там только не было! И коробки с оловянными солдатиками, и танки, точь-в-точь, как настоящие, и пожарные машины с выдвижными лестницами, всевозможные наборы конструкторов, модельки самолётов, новый мяч и новые шортики, и даже почти настоящий катер-глиссер, с настоящим же мотором на батарейках! И ласковый, родной и горячо любимый голос мамы: «С днём рожденья, сын!» - сейчас я особенно отчётливо слышу его.
И вот, в одно из таких чудесных апрельских утр - я, развернув очередной разноцветный шелестящий свёрток, обнаружил там замечательную, удивительно-чудесную вещь-калейдоскоп. Надо ли объяснять вам, что это за штука - калейдоскоп? Просто трубка, сделанная из твёрдого картона, весело расписанная художником, с одной стороны закрытая белой пластмассовой заглушкой, а с другого её конца имелось маленькое отверстие - оконце. Если направить трубку заглушенной стороной к свету, а самому прильнуть к таинственному оконцу глазом, то увидишь…Чудесная, замечательная вещь! Думается мне, что и у вас, да и у каждого в детстве был свой калейдоскоп. Что до меня, то я часами мог сидеть на скамейке в саду, под цветущей старой черешней и крутить эту колдовскую трубку туда-сюда, восторгаясь возникающими внутри неё сказочно-прекрасными цветными узорами. И, хотя, я ныне, повзрослев изрядно, понимаю, что число комбинаций имеющихся в этой трубке цветных стёклышек было весьма ограниченно, но то, как они по воле моих детских рук складывались в определённые узоры - это не просто забавляло меня и умиляло - нет. В этом движении от одного узора к другому я видел, находил некий, известный лишь мне одному, тайный, мистический Смысл. Это было настоящим Чудом и я чувствовал себя богатейшим и счастливейшим из людей, подозревая, что таковое богатство не снилось и самому Гарун-аль –Рашиду! И ещё одна вещь, связанная с калейдоскопом запомнилась мне очень хорошо и надолго. Однажды, - о, пытливая душа юного исследователя! - я разобрал свой калейдоскоп. Каково же было моё разочарование, а после, когда я не смог восстановить всё обратно, как было – и отчаяние - я держал на ладони пару зеркалец да маленькую горстку бесполезных стёклышек - блестяшек, никак, никак уже не могущих сложиться ни в один, хотя бы мало-мальски осмысленный узор! Позже, у меня было великое множество калейдоскопов, больших и маленьких - я прикипел к этой восхитительной магии цветных стёклышек, прикипел на всю тогдашнюю мою детскую жизнь - но ни один, ни один из них не был мне так дорог и так чудесен, как самый первый из них – тот, что был подарен мне на день рождения добрыми Ангелами, ни один из них не был мне так дорог и так любим мною, как тот, который я, пусть и из детского любопытства, хладнокровно убил, убил своими же собственными руками.
КАЛЕЙДОСКОП.
Узор 1.
Она лежала на моём плече, свернувшись калачиком. Комнату освещал лишь призрачный свет куба-аквариума, рассеиваясь неровно, и стены с тёплыми жёлтыми обоями, и потолок таяли где-то далеко, высоко, теряя свои правильные геометрические формы в полумраке гостиной. Её рыжие волосы благоухали восхитительным и таким близким, родным ароматом. Плечи Её были нежнее шуршащего шёлка простыней, белее, чем первый выпавший ночью ноябрьский снег. Её высокий красивый лоб, о Боже, она прижималась им к моей щеке! Я обнимал Её прекрасный плоский живот своей рукой, обнимал бережно, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть ненароком это Мгновение, мгновение счастья и близости; близости даже не физической, но духовной, близости соединения, слияния двух душ, двух половинок одного Целого…Она промурлыкала мне нежнейшим голосом египетской кошки:
-Теперь ты понимаешь, как хорошо это, прижимаясь лбом к щеке?
Но…нет. Нет же! Всё было совсем не так. Не было ни снующих меж зелёных водорослей блестящих разноцветных рыб в светящемся кубе аквариума, не было ни черной шёлковой блузки на Её плечах, ни чёрной же по колено юбки, ни стен, ни пола, ни потолка ; не было ни полумрака гостиной, не было ни Её, ни меня - мы были Единой Субстанцией, соединённой, слившейся по Божественной Воле; был ещё, помнится, дешёвый гостиничный номер с желтыми депрессивными обоями и была ночь, восхитительная, колдовская январская ночь. Но, кажется, это было …позже? На Ней была надета смешная и трогательная, одновременно, пижама - широкие в бёдрах штаны в мелкую клетку и рубашка с длинными рукавами, с аппликацией из двух беспечно летающих синекрылых бабочек. Она мягко что-то урчала, как урчат в вечерний час, лёжа на коленях у хозяев, умиротворённые кошки. Моя рука лежала на Её красивом, идеально-красивом, изгибе бедра. Её волосы, разлившиеся по моему плечу рыжими родниковыми струями источали сводящий с ума аромат каких-то диких медвяных трав, а лоб Её высокий и прекрасный, как лоб античной богини был прижат к моей небритой щеке… Вот тогда, о да, именно тогда, Она промурлыкала мне чарующим голосом египетской кошки:
- Теперь ты понимаешь, что это такое - прижимаясь лбом к щеке?
Прижимаясь лбом к щеке…
О, любимая моя, любимая…!
Или нет… Нет. Я совсем ничего не помню. О, моя так непрочная память! Помню только Её дыхание и ещё свой страх неловким движением, неловким биением сердца своего нарушить Гармонию двух слившихся воедино тел, душ и сердец. Помню только Её нежные, нежные мягкие слова:
- Теперь ты понимаешь…
О, Боже! Я не помню! Не помню совсем ничего. Всё, что происходило с нами, со мной, с Нею - всё слилось в волшебном калейдоскопе красок, запахов и чувств…!
Узор 2.
Мимо меня, там за окнами автобуса, уносились вспять заснеженные деревья , покрытые льдом реки, какие-то мелкие деревеньки, то ли сёла, с утопающими в снегу заборами…Не знаю. Не помню точно. Помню только, что были какие-то остановки в пути, придорожное кафе, где я купил горячий, обжигающе-горячий чай с кусочком лимона в дешёвом пластиковом стаканчике; помню, что искал взглядом реку, через которую мой автобус будто бы въезжал из Европы в Азию, но кажется, я так и проглядел ту незримую границу…Помню, что то был канун Нового года и у моих попутчиков - у всех ли? Или это мне тогда так казалось?- было чудесное предновогоднее настроение..Ещё помню какие-то телефонные звонки, звонки от друзей, поздравляющих меня с Новым наступающим годом, пожелания всех несбывшихся надежд, которые непременно, просто непременно, сбудутся в году новом…Но это помнится как-то туманно, смутно. Я не был там, с ними, с моими друзьями за праздничным столом, мой автобус мчался вперёд - навстречу чему? -я не знал тогда; автобус мчался , ревя мотором, жадно пожирая заснеженные километры дорог, отделяющие меня от волшебного Атомного Города , Города моей Мечты. Потом, помню как кто-то, сидевший рядом, сказал негромко: «А..вот, кажется, и приехали!». Помню суету на автовокзале. На автовокзале Атомного Города. Города, где мне ни разу не случалось бывать до того…Города, где меня ждала в своей расчудесной золотой клетке прекрасная птица-Любовь. Помню, как я, поддавшись эмоциям, переполнявшим меня через край, громко сказал: « Минуточку, одну минуточку, дорогие мои попутчики…!»-и поздравил всех с наступающим Новым годом..и все, почти все радостно засмеялись, а потом все начали суетливо выгружать сумки и чемоданы…Помню ещё, что я представлял автовокзал совсем не таким, каким тот оказался в реальности. Попрощавшись с водителем, я, взяв в руку портфель, зашёл в привокзальное кафе и выпил чашку крепкого кофе. Я помню, как почти осознанно, оттягивал момент нашей с Ней встречи. Почему? Боялся ли я тогда, что Она окажется не такой, какой я Её видел в последний раз, двадцать с половиной лет назад? Нет. Нет! Я был уверен, знал, и это Знание было где-то глубоко, внутри меня, что Она стала ещё лучше, ещё прекраснее, с момента нашей последней встречи. И надо сказать, забегая вперёд, моё глубинное видение не подвело меня вовсе! Но я тянул, тянул эти сладостные и мучительные минуты, что отделяли меня от Неё во временном потоке. Боялся ли я, что я сам окажусь для Неё не слишком хорош? Наверное. Наверное, да. О, если бы я знал тогда…Если бы я только знал, сколько горечи и слёз…Но нет. Тогда я рвался навстречу своей Судьбе, своей Хрустальной Мечте; рвался навстречу и в холодные объятия неведомого мне и великолепного Атомного Города.
Взяв такси, я заехал в цветочный магазин и купил букет белых и нежных хризантем. Знал, что Она любит хризантемы, да вот напасть, позабыл какие, помнил только, что они должны были быть обязательно белыми. Потом забежал, запыхавшись, в какой-то продуктовый маркет и купил там белый виноград, ещё синие крупные сливы и оранжевые, пахнущие Новым годом мандарины. А потом такси весело понесло меня по автостраде в недра Атомного Города, уже хищно и плотоядно распахнувшего передо мной свою выстуженную восточными ветрами каменную глотку. Но тогда, тогда разве думал я об этом? Я попросил водителя остановиться на мосту, через залив, разделяющий Атомный Город пополам. Закурив сигарету, я несколько минут смотрел на ту его часть, где находился Её дом. Да, Атомный Город предстал предо мною во всём его великолепии: жёлто-серые, серые, красно-бурого кирпича параллепипеды-коробки его домов, с кое-где уже зажжёнными жёлтыми квадратами окон…Солнце легко и без стона готовилось умереть на западе. Недокурив, вздрогнув, будто очнувшись от тяжёлого сумрачного сна, я выбросил сигарету с моста, в тот самый залив, который показался мне тогда мелким и совсем незначительным, я сел в машину, легко и бесшабашно скомандовал таксисту: «Вперёд!»…и через несколько мгновений Атомный Город поглотил меня, обезличив моё «Я», в свои выстуженные ветрами чудовищные каменные недра. Я задохнулся, всего лишь на одну на минуту и, уже не отдавая отчёт самому себе, не сознавая, кто я и что, закружился в сумасшедшем калейдоскопе его вечерних залитых кровавыми отсветами умирающего солнца улиц.
Узор 3.
Что она жива я узнал на исходе лета.
Кажется, это было в конце июля. Не помню точно. Знаю лишь, что от той точки на пространственно-временном плане меня отделяют сейчас целых полгода. Полгода яркой и насыщенной событиями жизни. Может статься, это и не так. Может быть, жизнь моя, воплощённая в этот полугодичный срок, была не особенно красочной и насыщена она была не всегда только лучшими, яркими её проявлениями, но я точно знаю - и это Знание таится в глубине моей тёмной души - что эти полгода были все же лучшими из всех, что я когда-либо проживал, ведя отсчёт со дня Её смерти! И это истинно так. И никак иначе.
Как я узнал, что Она жива? Ведь я давно, очень давно похоронил Её глубоко-глубоко в своём сердце и, если когда-либо я вспоминал о Ней, с болью и тоской, что ж - у меня всегда были припасены надёжные средства, чтобы разрушить это дьявольское наваждение, этот пленяющий мое сознание Образ-морок. Да-да, не сомневайтесь в этом! Первые годы, надо признаться, мне приходилось нелегко. Но я, казалось, нашёл в себе силы справиться с этим. Я заботливо зашил Её рот суровой нитью, убрал Её дивные гиацинтовые волосы потухшими лунными цветками, спеленал Её нежно, будто мать пеленает дитя своё, траурными лентами и шелками, и уложил Её, бездыханную, с высоким мраморным лбом, лбом античной богини, в великолепный гроб, устланный свежими фиалками, орошёнными моими горькими слезами. Шли дни. Тянулись тоскливые зимние месяцы. Летели вспять годы. Я исступлённо, с неистовством и упорством маньяка, вколачивал ржавые от пролитых на них слёз гвозди в крышку Её гроба. Бывало, я крался, будто жалкий вор, пугаясь собственной тени, в тайном свете волшебной агатовой лампы, тускло освещавшей каменный склеп Её усыпальницы, мечтая о Ней по ночам, пытаясь угадать Её имя в загадочных рисунках ярких осенних звёзд. В конце же концов, и это наваждение отступило от меня, хотя и не вскоре. Я, смеясь, вбил последний и уже вовсе не ржавый гвоздь в нижний край опостылевшей мне домовины и сплясал лихую пьяную джигу на Её надгробье. Что ж, тогда мне казалось, я сумел навсегда и навеки избавиться от чудовищной боли, годы, долгие годы терзавшей моё израненное сердце. И я подумал: «Ну, наконец-то!». И я сказал себе: «Вот и всё!». И я радостно рассмеялся: «К чёрту!». И я разрыдался…да, кажется, стихами. Вылив реки слов в океан строк, я огляделся вокруг и, улыбнулся легко и свободно, с удивлением увидев себя садовником в чудесном розарии. Я, кажется, понял и принял своё Предназначение, осознав самое себя, осознав, наконец, для чего я живу на этом свете. Я растил эти прекрасные гордые цветы, растил их вовсе не для себя, а только затем, чтобы отдавать их проходящим мимо моего сада людям. И люди, эти, поначалу стеснявшиеся, брали у меня из рук эти заботливо выращенные цветы, предлагая за них плату. Но я настойчиво и неизменно отказывался от неё. Постепенно люди, проходящие мимо моего цветника, привыкли к моему чудачеству, привыкли брать даром, а я, открыв серебряные родники сердца своего, отдавал легко, легко и свободно. Так было. Истинно, истинно говорю вам.
Но кто же..кто же мог предположить… Кто мог знать..Что Она сумеет выбраться из Мира Мертвых, вплавь пересечь Лету, нагло и задиристо смеясь, плюнув в глаза старику Харону? Наверное, этого не мог знать никто. И уж тем более я, вбивший десятки, сотни, тысячи зазубренных ржавых гвоздей в Её гроб. Я, убравший Её ложе орошёнными слезами безудержных рыданий фиалками, я, вплетавший в Её дивные гиацинтовые волосы потухшие лунные цветки, я, заботливо спеленавший Её бездыханное тело шуршащими шелками траурных лент, я, поставивший в Её мраморном склепе тайную агатовую лампу, тускло и таинственно освещающую последний Её приют безлунными зимними ночами, я , запечатавший вечной печатью забвения своё измождённое нечеловеческими муками и страданиями сердце…Откуда мог знать я, что Она, вдруг, воскреснет и восстанет во всём великолепии своём перед моим изумлённым и испуганным взором? И уж тем более, тот безвестный бедный садовник, чьё богатство только и состояло из десятка-другого кустов чайных роз?! Да и откуда бедному садовнику могла прийти на ум такая нелепая мысль, что он, вдруг, в одночасье, увидит Мир совсем в ином, неведомом ему свете, совсем иными глазами; откуда ему было знать, что он, считавший доныне себя счастливейшим из смертных -на самом деле глубоко несчастный, алчущий хотя бы немного радости, тепла и света человек? Этого не мог знать никто.
Итак, то, что Она жива я узнал в тот год, на исходе жаркого пыльного, пропитанного горечью полынных трав лета, получив от Неё совсем коротенькое письмо, в котором чёрным по белому значилось: «Я жива! Здравствуй и ты… ». Но Она, великолепная и прекрасная, благоухающая и юная, живущая в Вечности и не подозревала - не ведала какого чудовищного Демона Она выпустила на волю своим Воскрешением!
Узор 4.
Я стоял у подъезда Её дома и ноги мои буквально подкашивались от страха. Страха первой, за двадцать с половиной лет встречи с Воскресшей из Мёртвых. И, хотя, я убеждал себя, что Она есть, что Она жива, что Она не просто голос из моего прошлого, что Она даже во много крат лучше, краше Той, что я знал когда-то; хотя я определённо знал, что – это Она, что вот уже полгода как, почти каждый день, утро, вечер и ночь я слышу Её мягкий мурлычащий голос, голос египетской кошки- мои ноги не слушались меня, тело моё отказывалось прислушаться к здравому голосу Разума. Меня, словно, дурацкую нелюбимую куклу, распластали и пригвоздили к стене Плача и Позора злые гадкие жестокие дети. Злые жестокие гадкие дети. Это они, мысли мои, жадно пожирающие мой воспалённый мозг, не давали мне сделать хотя бы один шаг навстречу к Ней. Злые гадкие дети. Это они вселяли в меня страхи, тысячи страхов, не давая опомниться ни на минуту, ни на минуту не отпуская на волю моё трепетное сердце из цепких своих объятий. Злые жестокие дети. Это они, пригвоздившие меня к стене, будто жалкого балаганного Петрушку, швыряли в меня бившими больно камнями:
-Кто ты и кто Она? Кто ты и кто Она? Ты всего лишь жалкий садовник, пускай и вырастивший десяток-другой жалких розовых кустов! Кто ты и кто Она? Ты – жалкий неудачник, не добившийся в жизни своей ни-че-го, приехавший на посмешище Ей невесть откуда, в купленном на одолженные у друзей деньги костюме? Ты смешон, в своём безумном желании понравиться Ей, быть с Нею, да ты просто жалок! Кто ты и кто Она? Уезжай, уезжай, пока ещё не слишком поздно. Она тебе не пара! И ты это знаешь, впрочем, ты знал это всегда! Так беги, беги без оглядки отсюда! ...и этот жалкий дурацкий букет хризантем…и твои жалкие новогодние подарки… Да, у тебя будет два дня и, возможно, Она снизойдёт к тебе с высот своего Олимпа и подарит тебе две ночи, но что будет потом? Опомнись! Она будет жить своей жизнью, жизнью недоступной тебе, а ты раздавленный, выпотрошенный, будто попавшая на разделочный стол рыба и испепелённый жаром своего же костра вернёшься в своё гнусное болото… «…так пёс возвращается на свою же блевотину…». Вот что будет с тобой! Беги…
О, мысли мои, мои злые гадкие и жестокие дети….
-Молодой человек, а сколько же стоит такой красивый букет?- голос женщины, стоявшей тут же, у подъезда, вывел меня из транса. Странно ли, что я не заметил её раньше? Злые гадкие дети, будто по команде спрятались быстро и невесть куда. - А к кому вы идёте?
Что ж, женщинам не откажешь в любопытстве! И, как по мановению волшебного слова-заклинания, дверь подъезда приветливо распахнулась. Что со мной происходило - я не мог открыть эту треклятую дверь, хотя Она, кажется, пыталась помочь мне в этом! И вот в тесной коробке лифта мы взмываем ввысь, к холодным тёмным небесам, подобно ракете.
- Вот и наш этаж. Вам направо. И налево, сразу. Это её дверь.
ЭТО ЕЁ ДВЕРЬ!!!! Боже, всё как в тумане, я почти ничего не помню!
А потом… А потом дверь распахнулась…А потом я…я увидел Её. Воскресшую из Мёртвых. Её. Живую!!! Она…Да разве я в состоянии найти в себе хотя бы несколько достойных слов, способных описать Её, описать Её ангельскую улыбку?! В том, что предо мною стоит не живая, земная женщина, а Ангел, спустившийся с небес на мою грешную землю – в том у меня не было никаких сомнений! И всё же…И всё же…Я смотрел Ей в лицо, пытаясь вобрать в себя каждую Её черточку, пытаясь угадать в них Ту, что я потерял двадцать лет назад, смотрел в Её глаза и тонул в них, смотрел на Ее губы…Её улыбка…Она растворила в себе, в одночасье, все мои заботы, все волнения, страхи, тревоги и печали. Она растворила в себе всю мою боль, скорбь, которые долгие-долгие годы гнездились в холодных глубинах моей тёмной души. Её улыбка-это был тот чистый незамутнённый родник святости, в котором только можно, сделав один лишь глоток, утолить душевную муку, очиститься от всего тяжкого груза, что с годами наполнял сердце твоё. О, Боже мой! Всё что могло воплотиться земного и неземного - всё это я прочёл мгновенно в Её улыбке и внимательных лучистых светло-карих глазах. Она будто дарила мне Жизнь, жизнь настоящую, жизнь, которой у меня не было; не будет ныне уже никогда. Её глаза, Её лицо, Её улыбка, исполненные доброты и нежности, они обволокли, обняли меня, согрели и повлекли неудержимо к себе. Её доброе лицо, Её ангельское лицо-оно словно шептало мне: «Я так долго ждала тебя, я так долго звала тебя, я искала тебя, искала и в других мужчинах, и не находила… Наконец-то ты здесь, наконец-то ты рядом, рядом со мной. Смотри же на меня и внимай мне, моей бесхитростности, моей простоте, моей доброте и радости! Оставь! Оставь всё снаружи - все страхи и печали, все заботы и тревоги, сомнения; всё – оставь, оставь всё за дверью! Внимай мне, вот Она я - твоя, земная, любимая, - внимай мне, вот она – я, внимай мне, - я ,подаренный Ангелами тебе, твой Первый Калейдоскоп!»
И после простое и нежное:
- Привет!
Узор 5.
Мы сидели в чистенькой уютной кухне, за маленьким столом. Кажется, на столе была постелена клетчатая скатерть, стояли чашки с крепким ароматно дымящимся кофе, что-то было ещё, что-то ещё…но вот, досада, никак не вспомню что..! Сидели и глядели друг другу в глаза. Кажется, говорить вообще не было никакого смысла - между нами всё было сказано уже давно. Те полгода, что предваряли нашу первую, после того как я потерял Её, встречу, те полгода я слушал Её мягкий мурлыкающий голос, кажется за эти полгода мы успели сказать друг другу всё. Абсолютно всё, что только можно сказать любящему тебя человеку. Теперь же говорили наши глаза… и это казалось, это было много важнее, значительнее, чем все те слова, что есть на целом белом свете! Но напряжение глаз было слишком велико. Мы не были готовы вынести это. Кажется, Она спросила меня: «Тебе заварить ещё чай или кофе?» А мне было абсолютно всё равно. Абсолютно всё равно, лишь бы только видеть, чувствовать Её рядом с собой! Потом, помнится, я рассказывал ей про свою жизнь, да что я мог рассказать, собственно, чего Она уже не знала? В середине разговора Она наклонилась ко мне и, внимательно всматриваясь в моё лицо, сказала: «Знаешь, на твоём лице видны следы твоего нелёгкого бурного прошлого…»Что ж. Это было так. Я знал это. Но Её слова прозвучали, словно удар плетью, со свистом, больно, ах как больно..!Зачем, зачем, родная ?! И позже, Она, обеспокоившись, спросила своим мягким кошачьим голосом: «Эй, что с тобой? Отчего ты стал так печален?»
Родная моя. Какая же ты неземная!
В этот вечер Демон слизнул своим гнусным шершавым языком капли свежей крови из раны, возникшей от хлёсткого удара плетью. Демон всегда берёт то, что считает он принадлежащим ему по праву, ха-ха-ха! К несчастью это так.
Узор 6.
-Нормально мы так встретили Новый год!- в Её голосе чувствовалось настоящее удовлетворение. Удовлетворение, может быть, не столько физическое, а скорее душевное, может быть, даже духовное. Не знаю, мне трудно было судить Её. Ночь, и в самом деле, была волшебной. Как я не представлял себе эту Ночь, первую нашу волшебную, колдовскую ночь, после двадцатилетней разлуки - и всё же она оказалась совсем не такой, а неизмеримо более настоящей. Она была рядом. Она была самой прекрасной из Женщин на земле. И Она принадлежала мне. Чего мне ещё было желать? А ещё мы подарили друг другу наши подарки. Не помню, когда, Она почему-то долго оттягивала этот момент, а я всё спешил, хотел порадовать Её быстрее. Впрочем, спешить - это всегда было в моей натуре. «ПодарУшки» - так, кажется, она их назвала. От этого мне почему-то стало смешно и немного, совсем чуточку, грустно. ПодарУшки. Мне было приятно смотреть в Её глаза, когда она разворачивала коробки. Её глаза блестели, как у маленькой девочки, получившей новогодние игрушки. И потом Она потянулась ко мне и поцеловала меня. А я поблагодарил Её за поцелуй поцелуем в ответ. И ещё. И ещё. Много раз. А потом Она показывала мне свои фотографии… А позже, много позже Она сказала мне: «Ну, вот…случилось!» И в эти Её простые слова были вложены все двадцать лет, О Боже, двадцать лет моего ожидания. И последние полгода Её жизни. А под утро, кажется, Она заснула. Я тоже спал, хотя мне кажется, что я не спал вовсе. Спал на кресле и Её пушистый кот. Рыбы в аквариуме тоже спали, потому что среди ночи, да нет, под утро, я выключил им свет. Мне казалось, что свет в стеклянном кубе аквариума, снующие меж зелёных зарослей водорослей рыбы мешают Ей уснуть. А мне так хотелось, чтобы Ей было уютно и покойно рядом со мной, ведь в эту ночь я был Её Мужчиной.
Рыбам полагается спать по ночам.
Узор 7
Утром, я боялся даже шевелиться, только бы не разбудить Её. И, кажется, хотел, безумно хотел Её обнять. Не помню, ругалась ли Она на меня, у Неё были какие-то проблемы со сном… Но я помню, я помню КАК Она просыпалась. Я не могу описать это словами. Просто не могу. Так встаёт солнце над южным морем, так встаёт солнце в моём саду, так просыпаются первые ранние птицы в предрассветных и тихих черёмуховых рощах - сначала несмело, что-то хрипло и тоненько пискнув, а потом всё мелодичнее, краше, звонче, даря свою божественную утреннюю песню Миру. Я помню; запомню же навсегда, КАК Она, моя невеста, возлюбленная моя, пробуждалась ото сна - это было прекрасно, трогательно, мило… Она поворачивалась на подушке, касаясь её то одной стороной прекрасного лица своего, то другой; Она ласкалась к подушке щекой, словно кошка, Она улыбалась всем своим лицом, нежно, так нежно, будто бы вся светилась изнутри; улыбка Её сменялась много раз и каждый раз эта улыбка была совсем иная, отличная от предыдущей, но каждая, каждая её улыбка выражала благодарность этому Миру, новому Утру, благодарность Жизни за все радости и милости, которые Она имела в ней. Видеть же Её пробуждение и было божественной милостью, щедро излитой на меня с небес.
А когда Она открыла сначала один глаз, потом, вдруг, зажмурилась, премило сморщив нос, а потом … резко прильнула ко мне, обвивая меня слабыми ещё ото сна горячими руками, делясь со мной радостью своего пробуждения…, внутри меня взорвалось Солнце.
Узор 8.
Был поздний вечер. Но что, собственно, значит поздний вечер в Новогоднюю ночь? Мы пропустили поздравительную речь Президента, у нас не было ни ёлки, ни сверкающих восхитительными таинственными огоньками китайских гирлянд, не было ни празднично накрытого стола, ни свечей и шампанского, но нам и не нужно было ничего этого! Мы сидели на креслах, вернее Она сидела в кресле, поджав ноги, а я удобно расположился подле Неё, на полу.
-Скажи, ты хочешь есть? – Она спросила меня своим мягким чарующим голосом. Я не хотел есть. Не хотел пить чай. Я не хотел спать. Я хотел лишь только смотреть на Неё, только смотреть. Готов был делать это Вечность! Боже, какое, наверное, счастье Вечность смотреть на Неё!
Она приготовила салат из овощей, ещё почистила памелу, а в духовке у Неё стояла рыба по-польски. Когда Она вытащила сковородку, я помнится, несколько удивился, что у Неё самые обыкновенные старые чугунные сковородки. Смешно. У Ангела я ожидал встретить нечто иное. Впрочем, и печка у Неё оказалась самой обыкновенной, простой была и посуда, ложки и вилки тоже оказались не из серебра, а в ванной комнате, кажется, был сломан замок. И ещё ободранная обоина на стене возле кухни. В меня это вселило некоторую надежду. Смешно. В самом деле, смешно!
Рыба по-польски оказалась пересоленной. Меня так и подмывало спросить у Неё, уж невзначай, не влюбилась ли Она в кого? Но это было бы слишком пошло. И, между прочим, рыбу по-польски, я съел всю. Целую сковородку!
Узор 9.
Я собирался быстро, пожалуй, излишне нервничая. Впрочем, когда я сталкиваюсь с ситуациями, к которым я не готов или что-то идёт не так, как я запланировал, я нервничаю независимо от. Нервничаю всегда.
Утро мы провели за завтраком и ещё занимались какими-то милыми глупостями. Она показывала мне СВОЮ газету, которую она издавала, несколько лет назад. Это было Её детище, Она страшно гордилась им, я это не просто чувствовал, но и видел. И ещё Она печалилась оттого, что то, что Она взрастила, выстрадала - закончилось. В тот момент мне показалось, что Она – самая обыкновенная садовница, кем некогда был и я. Странно, но я почувствовал, что маленькие злые гадкие дети вернулись и злобно ухмыляются мне из-за полупрозрачных серебристо-чёрных гардин. Конечно, я понимал, что Она жила все эти годы без меня, не думая обо мне, жила не помня меня, да и, собственно, почему Она должна была помнить? Только лишь потому, что я любил Её, а Она никогда и не знала об этом? Конечно, я понимал, что Её жизнь слишком отличалась от моей. Слишком. Но разве они должны были быть похожи одна на другую, эти наши жизни? Разве Она не делала то, что должна была делать, по-сути, а я не делал то, что делал я? Двадцать лет слишком долгий срок, чтобы в него можно было втиснуть лишь пару влюблённостей, да поездок на море и в горы, неудачный брак, четыре сборника стихов и чашек двадцать кофе на завтрак. Двадцать лет – слишком долгий срок! И сказать, что в мои двадцать лет, которые я прожил без Неё ничего не происходило - это было бы абсолютной и гнусной ложью. Помню, как Она всё пыталась втолковать мне это. За последние полгода, между прочим, немалое количество раз! И все же…И всё же…Злые жестокие дети ухмылялись мне своими подленькими ухмылками…«Эй, кто Она и кто ты? Кто ты..? Кто ты…» Их подлый гадкий шёпот, слышимый только мной, заставлял меня краснеть и смущаться, ещё говорить какие-то пошлости, которые я сам говорить не хотел, не желал вовсе. Мне казалось, что мои мысли, вдруг, зазвучат громко и Она услышит их. Мне было по-настоящему стыдно. Стыдно своих мыслей, стыдно за свою прошедшую и, в общем-то, не слишком удачно сложившуюся жизнь. Хотя, по здравому размышлению…по здравому размышлению… Но неважно.
Позже мы смотрели замечательный старый фильм «Обыкновенное чудо», который, как оказалось, Она любит не меньше, чем я а, может быть, даже и больше; ели белый виноград, который оказался на вкус, как вынутый из банки с прошлогодним компотом, синие и совершенно безвкусные сливы; оранжевые мандарины пахли Новым годом, но они были турецкими и кислыми. Кажется, лишь памела оказалась хороша. Она уютно устроилась в кресле, а я лежал, запрокинув голову на Её тёплые колени и, мне было божественно хорошо. Мне казалось, что так было и раньше, двадцать лет назад; так же сидела Она, так же я лежал головой на Её коленях, вот только, кажется, не было ни безвкусного винограда, ни синих слив, ни оранжевых кислых мандаринов, а было жаркое пыльное лето, остро пахнущее горькими травами, голубое-голубое небо и белые барашки облаков, словно паруса перевёрнутых рыбацких лодок, скользящие в его высокой безмолвной глади…
Но, в конце концов, пришёл Её сын и я как-то смущённо и скоро засобирался. Я ругал сам себя: что за глупости такие - ведь это Её сын, Её плоть и кровь и я успел его полюбить, как полюбил абсолютно всё, что принадлежало Ей, хотя знаком был с ним едва ли часа три в прошлый вечер. Но так, видимо, я устроен - я занервничал, засобирался излишне-торопливо, хотя у нас все было решено заранее - этот день мы собирались провести в гостинице и номер был заранее забронирован. За много дней заранее забронирован! Я попрощался второпях в коридоре, сказав что-то необыкновенно пошлое и приличествующее моменту, смущённо повязал шнурки и, обмотавшись клетчатым шарфом, шагнул в гулкую тишину и пустоту подъезда. Расслабился я, только выйдя во двор и, обогнув Её дом уже, почти не напрягаясь, зашагал по Атомному Городу, в поисках гостиницы, где мы должны были встретиться вскоре. Проходя по школьному стадиону (а Её окна и балкон выходили как раз на него - прошлой ночью мы курили на нём - на этом самом балконе - и смотрели на светящийся бесчисленными огнями Город), я, тайком обернувшись через плечо, нашёл Её окно, окно кухни, и увидел, как кто-то глядит мне вслед. Уж не знаю, была ли это Она, но я гордо распрямил плечи и двинулся с нарочито лёгким шагом навстречу текущему впереди меня Бульвару. Совсем, как мальчишка. Вот, ведь, болван! На душе моей, однако, было как-то неуютно, невесело, меня даже взялись терзать какие-то смутные тревоги и сомнения, я страшился оказаться без Неё, вот так теперь даже на несколько минут, может быть часов! Мог ли я тогда знать, что страхи мои пройдут быстро и Она вновь окажется рядом, близко и скоро, но всего лишь затем, чтобы на следующий день уйти; уйти навсегда, в Вечность? Нет, тогда я не думал об этом ни минуты и, отбросив в сторону все свои глупые тревоги, я, весело и ребячливо насвистывая что-то из «Венгерских танцев», зашагал по почти безлюдному Бульвару в сторону гостиницы. Остановившись у пустой скамейки, я положил на неё свой портфель, достал пачку сигарет, с наслаждением закурил и огляделся вокруг. Нет, совсем не таким я представлял себе этот Бульвар, этот Атомный Город, это… это был город –городишечко , слишком уж чистенький, молоденький и беспечный. Правда, тогда я ещё не знал, что этот чистенький и беспечный городок сотрёт меня всего в порошок, а воспоминания о пребывании в нём будут казаться мне, по прошествии недолгого времени слишком горькими и болезненными, чтобы вспоминать об этих январских днях вовсе…Правда, тогда я ещё не знал этого. А по-сему, выкурив сигаретку, я нашёл гостиницу (это оказалось проще выеденного яйца) и поселился в номер. В номер 608й. В номер на шестом этаже, с выходящими на запад окнами.
Узор 10
Помню, меня поразило то, как Она двигалась. Например, от плиты к столу, неся мне в глубокой тарелке горячий борщ; от кресла к дивану, от дивана к окну в тёплом таинственном полумраке уютной своей гостинной… меня поразило, как Она двигалась на своих красивых длинных ногах. Она обладала грацией танцовщицы, Она и была самой Грацией; Она не ходила, в прямом понимании этого действия, а, именно, двигалась; двигалась какими-то неуловимо –воздушными, колдовскими движениями, то ускоряясь на мгновение, то замедляя свой ход; это было похоже на какой-то мистический танец юной вакханки - даже пространство вокруг Неё, мне так казалось, изменялось, искривлялось, как-то особенно, когда Она, выйдя из душа, скользила в танце своём по гостиничному номеру с жёлтыми обоями. По номеру с депрессивно-жёлтыми обоями – это был Её театр, это была Её сцена, где Она рассказывала неуловимо-прекрасными движениями своими о себе самой, о внутренней своей Сути, а я был единственным Её благодарным зрителем. А когда Она лежала на животе, подперев подбородок изящными своими запястьями, и подогнув ноги вверх , смеясь, болтала о каких-то милых глупостях, я смотрел на Неё, на Её рассыпавшиеся по белым нежным плечам вьющиеся рыжие волосы, на Её прекрасные лодыжки (Боже, таких лодыжек я не видал ни у одной из земных женщин!); смотрел и, не особо вникая в то, что она говорила, упивался Её чарующим голосом египетской кошки; я смотрел на Неё, гадая кто же Она на самом деле – обыкновенная земная женщина или же Ангел, спустившийся ко мне с небес - смотрел, упиваясь Её красотой , тонул в свете Её лучистых глаз, глаз с оранжевой искоркой, и не в силах был разгадать Её Тайну.
Узор 11.
Позже, много позже, Она лежала на спине, на широкой двуспальной кровати, в номере гостиницы с дешевыми жёлтыми обоями. Я сидел рядом с ней и гладил её узкое девичье запястье. Она, вдруг, приподнялась на локтях, посмотрела мне в лицо своим внимательным взглядом светло-карих глаз.
-Знаешь, - сказала Она, после долгого молчания, - Твои глаза…они абсолютно отстранены от твоего лица. Кажется, они живут сами по-себе, отдельно, своей собственной жизнью. Кажется, будто они никогда-никогда не улыбаются. В них будто бы затаилась боль. И ещё Пустота. Много-много пустоты. Даже страшно становится, иногда.
А я ответил, рассмеявшись:
- Ну что ты, моя любимая, мои глаза сейчас наполняются. Они наполняются всей Тобой! Всею Тобой…!
Узор 12.
Номер гостиницы, находился на шестом этаже. Как ни странно, (а впрочем, что же тут странного?) окнами он выходил на запад. Туда, куда каждый вечер отправляется умирать усталое красное солнце. Туда, где через просветы серых параллепипедов домов был виден кусочек Твоего дома, Дома, где и поныне живёшь ты. Был вечер, тихий январский вечер, в окнах окрестных многоэтажных коробок тут и там тёплым призывным светом загорались огни. Небо, низкое, серое и угрюмое, в кроваво-золотистых отблесках заходящего солнца, казалось необыкновенно-торжественным и прекрасным. Мне подумалось, что красно – золотистые отсветы указывают на то, что завтра будет ветер. Возможно, сильный ветер. Я набрал твой телефонный номер. Ты что-то спрашивала, насчёт еды, что прихватить с собой в гостиницу, а я, помню, сказал тебе, что я вижу из окна твой дом. Ты рассмеялась и не поверила.
А в это время я с тоской и любовью смотрел на твоё окно. Или мне так казалось?
А в это время ты собиралась на свидание со мной. На последнее наше свидание. Но ни ты, ни я тогда ещё не знали об этом.
А в это время я лихорадочно пытался завязать галстук полувиндзорским узлом.
А в это время ты вспоминала, не позабыла ли чего – и всё же ухитрилась не взять с собой расчёску!
Я сказал тебе, что в этом номере ужасные жёлтые депрессивные обои. И что именно в таком номере, в номере с такими обоями, вполне уместно свести счёты со своею паскудной жизнью. А ты сказала мне, что жёлтые обои - отнюдь не так уж плохо и чтобы я никогда, НИКОГДА, не смел говорить такие вещи! А я тогда подумал: «Хорошо. Говорить не буду. Но 608й, с его жёлтыми обоями - это стоит того, чтобы его запомнить!». Стоит, чтобы запомнить. Только и всего. Только и всего. Впрочем, я часто склонен к тому, чтобы заранее планировать некоторые события. Такое уж у меня глупое устройство.
Узор 13.
Вечер. Кажется уже довольно поздний. Мы сидим в курительной комнате ресторана, друг напротив друга, пьём кофе и смотрим друг другу в глаза. В маленькой комнатушке полно дыма, пепельница завалена окурками и мы бежим оттуда, бежим на свежий морозный январский воздух. Как хорошо! Вот мы покупаем в маленьком магазинчике розовое шампанское и коробку конфет, а через минуту - другую входим в квартиру Её друзей. Стол, уставленный новогодними салатами: здесь и селёдка «под шубой», и «Оливье», холодец и ещё какой-то фруктовый салат, и ещё Бог знает что. Такие милые лица, лица Её друзей! Впечатление такое, будто я их знаю давным-давно. Она сидит рядом со мной, на диване, Она прекрасна, Её прямая спина, узкие запястья, рассыпанные по плечам немного вьющиеся рыжие волосы, Господи, Она – самая прекрасная из всех женщин на Земле! Лицо Её раскраснелось от выпитого вина, я смотрю только на Неё, хотя понимаю что это неприлично, мои руки немного дрожат от смущения. Они ведут разговоры; разговоры в которых я не вижу абсолютно никакого смысла; нет, я понимаю, что это как-то касается Её жизни, но мне непонятна Её жизнь. Её жизнь без меня. Вот есть Она. Вот я. Это наш Космос. Наш с Ней Космос, то есть – Мой и Её! Что мне за дело до остального мира?! Женщины поднимаются из-за стола и уходят куда-то на кухню и я слышу, как они поют какую-то весёлую разудалую и, одновременно, грустную русскую песню. И я думаю про себя, что так бывает только у нас, в России, где плачут от радости, а на свадьбах кричат: «Горько!»… Но мысли эти просто скользят мимо моего сознания, не оставляя никакого следа, я слышу лишь Её, только Её удивительно-прекрасный голос. А мы, мужчины, оставшись за столом, ведём какой-то незначащий ничего мужской разговор: о бизнесе, дорогах, ценах, виноделии, да чёрт ещё знает о чём! И, вдруг, я понимаю, отчётливо понимаю, что мне нет до того никакого дела; я понимаю, что я киваю головой в ответ на чужие рассуждения, словно заведённый китайский болванчик, я понимаю, что уже абсолютно не понимаю о чём идёт речь и я ощущаю страшное, жгучее, сводящее с ума желание бежать. Немедленно бежать отсюда, бежать от гостеприимных друзей Её, схватив Её за руку бежать без оглядки; бежать туда, где мы будем только вдвоём, только я и Она, в наш маленький мирок, в дешёвый гостиничный номер с жёлтыми, пусть депрессивными обоями, туда, где нет никого, кто бы мог отнять Её у меня, отнять, хотя и на одну минуту…! Ведь одна минута без Неё – это целая Вечность. Но и одна минута с Ней наедине – это тоже Вечность. Какая из них, этих Вечностей глубже и больше? Я не знаю. Я не знаю!
Узор 14 плюс ещё двенадцать узоров.
Собственно, это чуть ли не самые прекрасные узоры в нашем январском калейдоскопе.
Я помню, помню каждое мгновение, каждое движение их волшебных составляющих- алмазов, рубинов, сапфиров, изумрудов, александритов, сапфиров оранжевых, зелёных, фиолетовых; благородных чёрных опалов, и солнечного камней, жёлтого, зелёного и розового берилла, альмандина, цитрина, хризопраза, аметиста, бирюзы, гранатов – помню каждое движение этих драгоценных мгновений ,из которых они складывались, сплетались, вырастали в магические колдовские соцветия. Они, как январские снежинки, нежные, нежные, которые опускаются с золотисто-красного высокого неба, садятся и тают, тают на Её прекрасных ресницах. Известно, что нет в мире двух абсолютно одинаковых снежинок. Все снежинки чем-то, пусть и неуловимо для простого глаза, но отличаются друг от друга. Так и эти тринадцать Узоров. И мне хочется, безумно хочется, снова и снова крутнуть волшебную трубку калейдоскопа и сложить все драгоценные мгновения в каждый, каждый из этих божественных Узоров, но я понимаю, что Узоры эти слишком интимны, чтобы дать их на просмотр широкой публики. Они разбросаны по всему повествованию, в самых прихотливых местах. О них можно читать только лишь между строк. А судить об их красоте, неповторимости, простоте и сложности могут всего только двое: я и Она.
Узор 27.
Я нервно курил сигарету, высунувшись из окна. Что за глупость, номер для некурящих! Черт возьми, во мне кипело плохо скрываемое раздражение. И ещё глухое неуёмное отчаяние.
Итак, Она ушла. Ушла…Я хотел проводить её, но Она сказала:
-Нет. Нет…не рви мне сердце - и уже мягко, почти со слезами на глазах – Нет же! Понимаешь, мне так будет легче..Так будет легче!
А мне?!
Вот Бульвар. Прямо перед моим окном, нашим окном. Или теперь нет? Чёрт, я запутался! Я закуриваю ещё одну сигарету. Люди, сплошь какие-то люди! Да где же Она? Может быть, взяла такси? Но нет, Ей же два шага до Её дома, прямо по этому чёртовому Бульвару. Вот. Вот Она! Крик родился и умер в моей иссохшей глотке. Родная, любимая…! Она нервно оглянулась, приостановившись на Бульваре..Будто бы услышав мой родившийся и тут же погибший безмолвный крик. Совсем рядом, совсем рядом! Ведь я мог бы крикнуть…и дотянуться до Неё. Но Она, оглянувшись ещё раз (да не туда, куда же ты смотришь!), накинула капюшон и зашагала прямо по ненавистному мне Бульвару, уводящему Её от меня; Бульвару, стремительным потоком текущему к Её дому, к Её иной, отличной от нашей с Ней короткой маленькой жизни; от жизни, что яркой метеоритной вспышкой прочертила мрак и холод января; от жизни, которую мы прожили за эти два коротеньких дня и две длинных зимних январских ночи. Господи, господи! Да что же ты делаешь со мной! За что?! Минута, всего одна минута напряжения (или же это Вечность?) и я холоден и спокоен. Я поднимаю трубку телефона.
-Э..будьте любезны, я хотел бы сдать номер.
Узор предпоследний.
Несколько времени назад, ещё до своего отъезда, до нашей с Ней встречи, я сказал ей по телефону такую вещь:
-Знаешь, я целую тебя в сердце. Прямо в сердце!
-Это как?
-Вот так, просто в сердце!
-Но это же очень больно. Моё сердце не выдержит, оно остановится!
-Не бойся, любимая, твое сердце не остановится. Я буду очень, очень осторожен. Я буду целовать тебя в сердце нежно-нежно!
-Но как ты достанешь до него? Тебе придётся вскрыть мою грудную клетку! И потом…у тебя будут губы в крови!
-Не бойся. Не будут. Я знаю, как это сделать!
-Как?
-Вот приеду и покажу!
Думается мне, Она позабыла об этом разговоре. За те два коротеньких дня и две длинных зимних ночи, что мы провели вместе, вплоть до самой Её смерти, я целовал Её в сердце много-много раз. Только вот, я сам позабыл сказать Ей об этом - такая моя, увы, непрочная память! А Она, верно, так и не догадалась. Такие вот дела. Такие дела…
Узор Последний.
«Когда же нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит : «возвращусь в дом мой, откуда вышел»; И, придя, находит его выметенным и убранным; Тогда идёт и берет с собою семь других духов, злейших себя, и ,войдя, живут там,-- и бывает для человека того последнее хуже первого.» (Лк.11:24-26)
-Привет!
Я вздрогнул. Вздрогнул, потому что узнал этот Голос. Он возник, казалось бы, из Ниоткуда, Извне и в то же время он вырос, родился внутри меня. Мне стало страшно. По-настоящему страшно.
-Привет! Ну вот, смотри - Она ушла. Ушла, не задерживаясь ни на минуту, не оставшись с тобой помолиться на дорогу! Ха-ха! Может быть, ты думаешь, она вернётся к тебе? Ты видишь Её? Смотри, как Она идёт прочь от тебя, по Бульвару, смотри! Её уже нет рядом с тобой. Глупый! Она из другого мира. Она живёт совсем иной жизнью! Любит ли Она тебя? Ты полагаешь – любит? Ха-ха! Ты лишь жалкий неудачник, шут, хотя и провёл на потеху две ночи с Королевой! С Королевой… а ты…ты, как пёс, возвращайся на свою блевотину.
Может быть, это и есть шизофрения, паранойя? Я лихорадочно вытирал пот со лба платком. Рубашка моя взмокла на спине. Галстук просто душил меня смертельно-плотной петлёй. Но нет. Больные не задаются такими вопросами. Это я знал точно. Как и знал, впрочем, чей Голос говорил со мной в пустом гостиничном номере с жёлтыми депрессивными обоями.
Минута, всего одна минута борьбы (или же это была Вечность?) - и вот я холоден и спокоен. Я снимаю трубку телефона.
-Э..будьте добры, я хотел бы сдать номер…Нет, ключи я оставлю в двери. А пока загляну в бар. На ресепшен спущусь позже, я ещё не завтракал.
Господи, какая потрясающая ложь!
Хлопок пробки, вылетевшей из бутылки шампанского, прозвучал в тишине ресторана подобно выстрелу, выстрелу в упор, выстрелу, разорвавшему Её сердце. Только вот Она пока не знала об этом. Руки мои, мои пальцы сплясали восхитительную пляску Витта, пока я открывал бутылку, наполнял бокал, держа её за горлышко. Всё моё тело выдало замечательную хорею, пока я нёс бокал, наполненный искрящимся играющим вином к дрожащим пересохшим губам. Немного пролилось и на скатерть. Со вторым дело обстояло, явно, лучше. Высокий тонкостенный бокал искрился золотистым напитком, маленькие вихри пузырьков поднимались вверх, закручиваясь чудесным смерчем, в котором я явственно увидал весёлое кружение и заливистый смех мелких разноцветных бесов. «… говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел…» Потом Она позвонила мне и сказала, нежно, так нежно, что Её пижама пахнет мною. Я, стиснув в руке салфетку, ответил Ей, что это прекрасно и что я сдаю номер. Какая нелепая и отвратительная ложь! Кажется, ещё сказал Ей, что люблю Её и чтобы она ни о чём не беспокоилась. И, действительно, беспокоиться было уже абсолютно не о чем. Не о чем абсолютно. Бутылку я прикончил ровно в три минуты, не считая моего с Ней телефонного разговора. И тут же принялся за вторую. Я выпустил Демона наружу, на волю, держа, правда, при этом, его на коротком поводке. Впрочем, если так оно и было, то совсем ненадолго. Изловчившись, тот подлейшим и гнуснейшим образом перецепил ошейник на меня самого и уж тогда во всю отпустил повод. Известная подлая тактика демонов!
Но это уже совсем другая история. Что до меня, то я лично смутно и обрывочно помню её. Хотите знать, спросите-ка лучше у Неё. Хотя, сдаётся мне, Она наврядли захочет говорить об этом. Да и кажется мне…кажется… Она же умерла! Но нет. Конечно же, нет! Она не умирала вовсе. Просто это я…Просто это я убил Её выстрелом бутылочной пробки прямиком в сердце. Выстрелом. Пробки из-под бутылки «брюта». В упор. Просто убил.
-Да что же за странность такая, -спросите вы,- что за дикость? Выстрелом! В сердце! В упор!
Я не знаю, ей Богу, не знаю, что вам ответить. Почему, зачем я сломал свой первый, свой любимый калейдоскоп? Была ли это чистая детская любознательность, простое - обыкновенное желание увидать, узнать что там, внутри? Или же это были первые симптомы болезненной маниакальной тяги к саморазрушению, разрушению Мира, который, безусловно, принадлежит тебе, Мира в котором ты живёшь, Мира твоей Любви? Я не знаю. Какого чёрта! Я вам не врач, не психоаналитик, не психотерапевт. Я не семи пядей во лбу! Я не знаю, что вам ответить!!! Калейдоскоп и живой любимый родной человек, твоя половинка - весьма и весьма некорректное сравнение. Так почему, почему, зачем я убил Её; зачем я разорвал на куски любящее меня самого Сердце? Что ж. Чего тут гадать. Это нелегко. Нелегко! Но я вам признаюсь. Хотя, даю слово, что на Суде буду отказываться от всех своих показаний! Дело тут, впрочем, простое. Всё одно, как дважды два. Знает каждый. Дело всё в том…дело в том, что… что люди всегда убивают то, что любят, потому что убить, гораздо проще чем любить…
P.S. Уж не знаю, нужен ли тут этот самый post scriptum. Что до меня, так мне всё, вроде бы, понятно. (впрочем, согласитесь, глупо было бы, если бы автору не были понятны суть и замысел им рассказанного!) Сам рассказ, если, конечно, несколько личных мгновений-воспоминаний, всплывших из глубин моей памяти, можно назвать рассказом писался скорее для меня и для Неё. Какого же чёрта, спросите вы, ты выставил на всеобщее обозрение то, что, в общем-то, никому и неинтересно, да и малопонятно? Какого чёрта? Так ли поразил меня сон, приснившийся мне накануне Рождественской ночи? Не думаю. Совсем не думаю. Всё, что я описал здесь, возможно, и представляет некоторый интерес для узкого круга моих друзей, непосредственно касающихся своими орбитами тех январских событий. Всё, что я написал – я, действительно, описал здесь, всё что я видел, чувствовал, пережил в те январские дни. Конечно, я постарался не касаться всего того, ПЛОХОГО, что случилось позже, думается мне, что в том не было никакого абсолютно смысла. Как, впрочем, нет сейчас смысла говорить, что мне ужасно жаль, что всё вышло так, и прочую ерунду. Есть хорошая китайская поговорка: Всё будет так, как будет и по-другому не будет, даже если всё будет иначе. В сущности, во всём этом, во всех узорах нашего январского калейдоскопа, я вижу определённый Рок, некую заложенную Программу, заложенную изначально и уж никак не мной. Так же вполне готов допустить, что началось это не вчера и не полгода назад, а много-много раньше…Можно назвать это Судьбой…да как угодно, суть от названия остаётся неизменной: ВСЁ БУДЕТ ТАК, КАК БУДЕТ…
Помнится, в моём далёком детстве, когда я разобрал свой первый, подаренный мне на день рождения калейдоскоп, я так долго не мог прийти в себя от шока, рассматривая жалкие стекляшки, бесполезной горсткой лежащие в моей детской ладони. Я просто был в отчаянии оттого, что вот, вещь, которая приносила мне столько счастливых мгновений и радости, вдруг, оказалась абсолютно нефункциональной, просто – напросто мёртвой. Так случилось и в этот раз. Но как бы мне не было безумно жаль, в каком бы я ни находился отчаянии, от того что Наш КАЛЕЙДОСКОП я разбил, выстрелив в Её сердце, разорвав его напрочь, причём сам того не желая; как бы не стенало теперь моё сердце - я хочу знать, что всё было именно ТАК, хочу прокричать на весь мир, мир чужой и холодный, прокричать, чтобы и Она знала это. Я хочу запомнить нашу с Ней встречу, именно такой - радостной и прекрасной; такой светлой и долгожданной и, в конце концов, сбывшейся. Я не хочу, чтобы Она помнила меня ИНОГО, доставившего Ей много боли, слишком много боли, чтобы суметь, по-настоящему, понять и простить. Хочу, чтобы Она вспомнила, как спросила меня тогда, январским вечером в номере гостиницы с депрессивно-жёлтыми обоями: «А ты надолго запомнишь нашу с тобой встречу?» А я ответил Ей: « На всю жизнь!». Только это и имеет смысл помнить. Только это и имеет какой-то смысл.
Всё, что я ощущаю, чувствую ныне – это уже не имеет никакого значения. Одно лишь знаю точно: мне нестерпимо горько от того, что я растоптал Её любовь, свою любовь, не оставив нам никакой надежды на будущее. Ещё могу добавить, что ужасно, ужасно жить без Неё, не зная, где Она и с кем, ужасно не слышать более Её голоса, жить без надежды, что вот зазвонит телефон и сердце твоё, вдруг, прыгнет тебе в глотку, а потом провалится куда-то глубоко-глубоко, и ты услышишь Её мягкое кошачье: «Ну, привет!». И я не плачу, нет, совсем не плачу, у меня нет больше слёз; сердце моё высохло, в одночасье, и мне сейчас абсолютно всё равно, что со мной дальше будет. Пустота поглотила мои глаза, только и всего. Часто, я мечусь в своей квартире, словно зверь в опостылевшей ему клети, а каждый угол моего дома, каждый шаг, который я делаю по улице, по моему городу, где Она никогда не была со мной – всё это больно, больно ранит меня воспоминаниями о Ней. Вот здесь Она звонила; вот здесь, на Дворцовом, я звонил Ей; здесь я проезжал в стылом грохочущем троллейбусе и, кутаясь в прохудившееся от старости пальто, мечтал о Ней…Больно. И это вовсе не сентиментальная чушь, а просто нестерпимо больно.
И ещё мне кажется, что это – самое лучшее, что я сумел написать в своей жизни. Уж не знаю, то ли раны мои ещё слишком свежи, то ли в немногочисленных узорах моего «Калейдоскопа» воплотилась моя настоящая жизнь, которую я прожил за те полгода, два дня и две длинных январских ночи – в эти дни я ,кажется, был впервые и по-настоящему счастлив, то ли… впрочем, неважно… Вот только если бы я мог поменять свой «Калейдоскоп» на то, чтобы не писать его никогда, но взамен остаться с Ней…Разве стоит рассказ, пусть самый лучший, пусть рассказанный самым лучшим в мире рассказчиком НАСТОЯЩЕГО? Конечно, не стоит. Конечно, не стоит!
Снится ли Она мне по ночам? Да, конечно же, снится. Я просто не знаю, как вырвать Её образ из своего сердца. Не знаю пока.
Ещё мне снится тот номер в гостинице, номер с выходящими на запад окнами, широкой деревянной кроватью и ужасными депрессивно-жёлтыми обоями. Тот номер, где мы провели, казалось, бесконечность счастливых часов; тот самый номер, на который, если уж мне совсем станет невмоготу, я, пожалуй, и обращу своё пристальное внимание…,если до этого меня не убьют в какой-нибудь пьяной драке. А сейчас…сейчас мне, наверное, надо учиться жить без Неё, но если честно, ни учиться, ни жить совсем-совсем не хочется.
Гораздо же чаще я вижу в своих смутных и обрывочных снах Атомный Город. Город, где я был и не был никогда. Город моей Мечты, Город моей Первой и Единственной Любви, Город, где я совершил нечто ужасное и прекрасное, Город, в котором я был любим, в котором я любил горячо и страстно, и где я хладнокровно и со знанием дела распял свою Любовь, воздев торжественно на её красивый высокий мраморный лоб терновый венец, приколотив безжалостно её белые ломкие и слабые крылья к мною же самолично сбитому кресту. Мне снится Атомный Город… Город необыкновенный, сюрреалистический, Город, где Реальность сплетается с Мечтой, неотличимо, пронизывая одна другую своими планами, плоскостями… Город колдовской и мне непонятный, незнакомый…. Атомный Город. Жёлто-серые, серые, красно-бурого кирпича параллепипеды высоких домов, поставленные, на первый взгляд, прихотливо и безвкусно, на плоскости свои: то на широкую и длинную их часть, то на квадратные и прямоугольные боковые грани; они уносят каменные стены свои вертикально вверх, к расцвеченному золотом умирающего солнца безмерно-глубокому холодному январскому небу. Цилиндры, сферы и полусферы зданий, циклопические пирамиды их, поставленные, опять же по непонятной мне логике безумного архитектора, то тут, то там, по обеим сторонам разделяющего Город покрытого грязно - серым льдом залива; дома, похожие на гигантские змейки-головоломки, то на Великую Китайскую Стену… Корабли-параллелограммы, поваленные на бока свои гигантской волной, прокатившейся здесь много веков назад, кубы отелей и широкие овалы его стадионов, короткие и прямые ленты быстротекущих улиц, длинные и пустые прямоугольники бульваров, с редко разбросанными скамейками… О, эти сны! Это невозможно передать просто словами, это… это… Серо-жёлтые, серые, бурого кирпича здания домов - и всё это, сгорающее в последних отблесках умирающего январского солнца…и пустота, пустота его улиц, бульваров и площадей…! И часто так, в неясных и тёмных снах своих, я кружу над плоскими заснеженными крышами его домов; кружу большой коричневой птицей, пытаясь высмотреть зорким взглядом своих орлиных глаз крышу одного лишь ,так нужного мне дома, Её дома; кружу и не нахожу, не нахожу никогда – сверху все они почти неотличимы друг от друга. И часто, во сне, мне хочется сложить свои мощные крылья и ринуться с высоты своего одинокого безумного полёта вниз, вниз, вниз и, набрав предельную скорость свободного падения, упасть на занесённую снегом замёрзшую черепицу и больше уже не просыпаться. Никогда.
Таганрог, 7 января 2011г.
© Copyright: Светозар Афанасьев 2, 2011
Свидетельство о публикации №211013101756