Про любовь ироническая зарисовка

               


На счастье или на беду нашу, но живём мы в мире, где всё определяется случаем. Кого первого ты встретишь, выйдя из дома, зависит только от случая; какое настроение будет у твоей жены или любовницы – неизвестно, а уж кто в дверь твою неожиданно постучится, так и вовсе непредсказуемо.
Вот так, по воле случая, и пришёл один Художник к своему Другу. Вошёл нежданно-негаданно, вернее, вкатился стремительно в комнату, не снимая штиблет, так как считал все эти приличия слюнтяйской привычкой тупых обывателей, и с ходу давай заливать:
– Она хочет меня шантажировать! Замахнулась на моё творчество и на самое святое – на мою жену. А я ей, дурак, – ой, дурак! – пообещал жениться. Ну чего спьяну не сморозишь! Так что она не понимает? Кто ж бросит такую жёнку, как у меня? Где ещё найдёшь такой надёжнейший тыл? Крейсер с полным вооружением, и не только, – заключил он, расплывшись в улыбке и крякнув, – и непотопляемый. А я ей про неё бог знает что наговорил...
Он схватился за голову и затряс ею, будто спятил с ума. Тряс головой, тряс, а видел, что Друг слушает его вяло и незаинтересованно, чего он от него после своего долгого отсутствия никак не ожидал. И тогда он ещё больше разохотился, разоткровенничался, пытаясь привлечь его внимание к своей особе:
– Я у своей новой пассии сегодня ночевал. Сказал жёнке, что заночую у старого друга, то бишь у тебя. Ты уж, брат, подтверди. Ох, где я только за это время якобы не переночевал!.. Так вот, встал я сегодня утром – взглянул на неё, на свою пассию, значит, и мне как-то не по себе стало. Она же как ведьма – нет, точно ведьма. Волосы на подушке разбросаны, вся растрёпанная, метлы рядом только не хватает. Ну, всё как у Булгакова. Полетала ночью, а утром заявилась. И что она может хорошего на своём помеле принести? Я что ей, Воланд? Нет! Я Мастер! Затянет она меня, подлинного мастера, в омут. Ой, что со мной будет! Она уже, наверное, своими тёмными чарами приворожила меня. То-то я гляжу, что никак не могу от неё отлепиться.
Друг снисходительно улыбнулся: Художник успел уже его, хоть и мимоходом, познакомить с так называемой «ведьмой», которая оказалась вполне приличной дамой, правда, не первой молодости, но главное, имеющей свой небольшой бизнес. И, как и из предыдущих своих пассий, Художник из неё хоть что-то да вытянет для своей пользы. По-иному и быть не может.
И вот снова, в который раз, при очередном появлении Художника ему приходится терпеливо выслушивать, как тот, то ли для красного словца, то ли из других побуждений, жалуется на свою очередную пассию. Где он играл, а где правду говорил, трудно было отличить.
Такой бред он чаще всего изливал как раз на грани разрывов. По ходу своих стенаний Художник не забывал ещё и о себе любимом, не признанном в своей среде гении.
С нездоровым азартом он продолжал обличать:
– Ты знаешь, до какой наглости дошла? Не знаешь? Решила полностью меня под себя подмять. Меня! Я ж Богом поцелованный. Одарённый большим талантом, – и он, как колобок, беспокойно пересёк по диагонали комнату: ему никак не стоялось, не сиделось, – талантом, который я теперь должен буду растрачивать на неё, на эту расхристанную бездарь. И что она вздумала! Мастерскую мне арендовать! Я сразу догадался: это, наверное, чтоб я на неё работал. Дудки! Не дождётся. Такого мастера живописных дел хочет захомутать!
Но Друг-то знал, что он кроме оформительской мазни в своей жизни  только одну живописную картину написал, и ту не закончил. Это был его автопортрет, начатый ещё в художественном училище. Он как-то странно и высокопарно оправдывался по этому поводу: «Ван Гогу, чтоб закончить автопортрет, надо было себе ухо отрезать. И только тогда состоялся его шедевр. И мне необходимо такое же потрясение! – И, высоко задрав голову, важно добавлял: – Вдохновение просто так истинных мастеров не посещает. Здесь нужны трагедии, потери, высокого накала чувства, вплоть до неистового безумства». Друг тогда усмехнулся и подумал: «А не помешало бы кое-что и ему отрезать ради вдохновенного безумия».
Захлёбываясь от умиления к себе, Художник снова благоговейно выдохнул слова, восхваляющие его персону:
– Я живописец высокого полёта. Мне нужен простор и свобода. Мне бы на Таити, как Гогену. Мне бы в этот рай – островитяночек порисовать и... – но осёкся и уже спокойно и небрежно проговорил: – Не могу я творить в клетке...
– А ты твори себе в своей мастерской, в той что тебе твоя жена уже арендует, а то кончишь плачевно, как Гоген, – прервал его Друг.
Художник, снисходительно взглянув на Друга, не понимающего его исстрадавшуюся от творческих мук душу, тут же взволнованно отозвался на реплику:
– В том сарае, который ты называешь мастерской, ни одной сногсшибательной идеи ко мне не пришло. Но и от неё, моей пассии, мне не надо мастерской – он упорно не называл её имени, а впрочем, использованный человеческий материал у него всегда был безымянным, – мне ничего от неё не надо! «Я твоя лебединая песня», – передразнил он свою даму. – Лебедь нашлась! Как крыльями своими обнимет, душа из тела вон. Меня ж от таких удушающих объятий скоро покинет Муза.
– Жена, что ли? – съязвил Друг.
– Какая жена – Муза! – возмутился Художник. – А у меня с ней договорённость, что я ей-то, Музе, как раз ни с кем и никогда не изменю, иначе она покинет меня. О Муза! Прости меня!– патетически воскликнул он, театрально выбросив вперёд руки, словно пытаясь её, эту обманутую им невидимую Музу, обнять, и вдруг сокрушённо схватился за голову. – А эта ж ничегошеньки в живописи не смыслит. Ты бы видел, какая безвкусная мазня у неё на стенах висит. Отупею от такой безвкусицы, дара лишусь и ни одного заказа не получу.
«С этого бы и начинал», – усмехаясь, подумал Друг.
Заказов и правда у Художника было – кот наплакал. Он охотно брался за любой. Тут он и живописец, и ювелир, и старинных дел мастер! Обещал всем золотые горы. Потом за ним долго бегали, не зная, что там творится с их заказом. В конце концов получали свой трудноузнаваемый заказ-недодел, и начиналось с его стороны отпирательство: «Мы так не договаривались, и вы моего замысла не поняли. А то, что вы хотите, будет стоить дороже. Художника любой может обидеть». Один из заказчиков не выдержал и сказанул, переделав пословицу: «Нечего на замысел пенять, коли руки кривые». И он кровно обиделся, а бедная жена обиженного Художника все издержки потом компенсировала.
– А она! Кто она такая? – продолжал он возмущаться, тяжело дыша. – Бизнесменша потрёпанная! Концы с концами еле сводит. Я ей советы, а она отмахивается, как от мухи. Хочет меня купить. Никогда никому не продавался! – опять разошедшись, размахался он короткими руками, как ветряная мельница. – Без году неделя как появилась в моей жизни и уже командует. Наполеон в юбке!
Но на последней фразе он вдруг стих и искоса взглянул на Друга, словно проверяя, как на него действует его прочувствованная пламенная речь. Увидев, что воздействие пока слабое, а «трубы горят», опять начал тихо, жалостливо, словно заговорил в нём ущемлённый художник:
– Больно, знаешь, осознавать, что тебя не понимают... – И тут же выкрикнул: – Талант не продаётся!
Потом театральность как-то сошла с него. Он нервно походил по комнате, остановился у окна, упёршись животом в подоконник, и выдавил из себя:
– Душа горит! Болит от всех этих передряг. Надо бы её остудить. Подлечить. У тебя ничего нет?
Друг в ответ лишь покачал головой. В доме, кроме воды и заваренного чая, из напитков ничего не было.
Художник тяжело вздохнул:
– Тяжко! – Но тут же встрепенулся: – Ха! Ты знаешь, хотела меня ещё своей машиной купить. Эта богатенькая дама доверенность мне выписала, чтоб я мог заказы развозить на её машине. Ножки мои, видишь ли, пожалела. Забота какая, чтоб бедный художник пешком не ходил! Дулечки вам! А если жена вдруг навстречу выедет на своём «жигулёнке»? А она глазастая: сразу меня заприметит. Что будет тогда? Об этом благодетельница не подумала. Что я жёнке скажу? Явная подстава. Хочет умышленно поссорить, разлучить меня с законной супружницей и на себе женить. И тогда наступит ад. Женит на себе и попрекать будет, что, мол, поила, кормила, – отрабатывай. А я только по вдохновению могу творить. Кабала! – И он, гордо вскинув голову, заявил: – Никогда я не был ни под чьей пятой!
И на этом месте его напыщенной тирады раздался звонок мобильника. Он как-то неестественно напрягся, глаза забегали и остановились, упёршись в экранчик мобильника, и только тогда он поднёс трубку к уху, вдруг подобрастно согнулся и так, в поклоне, залепетал:
– Котик, уже еду. У друга я, что ты, что ты, жёнушка моя любимая! Ты что, ревнуешь? – Он хихикнул и протянул мобильник Другу, делая знаки: мол, скажи что надо, как договаривались.
Друг что-то невнятно пробормотал в оправдание Художника и вернул ему телефон.
– Фу! Пронесло. Так на чём я остановился? – Художник успокоился и наконец грузно опустился на стул. – А-а! Это всё от той бестии неприятности. – И вдруг он заволновался, повысил голос: – Я уж испугался, что она жёнке всё о нас донесла. А могла ведь, и фотки у неё есть. – И, вскочив со стула, потрясая кулаком, он погрозив кому-то, повернулся к окну и громко высказался: – И без подачек от некоторых обойдёмся!
Ни с того ни с сего отбив дробь каблуками штиблет, и напугав, наверное, соседей снизу, напоследок произвёл сильный звучный хлопок.
– Вот так! Нас запросто не возьмёшь!
У Друга в ушах зазвенело, потом загудело, но он промолчал. Он-то хорошо знал Художника. Этого отъявленного халявщика только могила могла исправить. И его удивляло, насколько женщины слепы. Но он также знал, что у многих женщин своя логика, и эта женская логика – не логика в мужском понимании, а лишь интуиция, и ходит она другими тропками, в отличие от мужской. И как часто она их, женщин, подводит!
Художник вперился взглядом в Друга и покрутил растопыренными пальцами перед его лицом:
– Ага! А ты чего молчишь? Ты за меня или против? Ох, не люблю молчунов!
Друг этим вопросом был застигнут врасплох, но, глянув Художнику прямо в глаза, которые тот быстро отвёл в сторону, подумал, не дать ли ему в неотрезанное ухо, и ответил:
– Да за тебя, за тебя. Но ты ж слова сказать не даёшь, оттого и молчу. А моё слово такое: прежде чем всё ломать, надо подумать над предложением – пешком ли ходить, или ездить?
Художник озадаченно призадумался, прищурил свои маленькие глазки:
– А ты прав. Над этим надо поразмыслить. А что я жёнке скажу? Ха! Наплету чего-нибудь. Заказчик, мол, дал машину. Может, и обойдётся. – И он ещё раз повторил, но уже менее уверенно: – Может, и обойдётся...– Потом, помолчав, повернул вдруг посерьёзневшее круглое лицо; такого Друг давно не видел у него:
– Ладно, разберёмся. Ты, наверное, думаешь: что это я к тебе так долго не заходил? Друга, мол, забыл. Нет, не забыл. Это всё та ведьма хотела нас с тобой рассорить. Вот те крест!
– Что-то не верится, – ответил, пожав плечами, Друг, зная, что ни единому слову Художника верить нельзя. Он сам не раз обжигался на своём доверии к нему. А уж сколько денег без отдачи он ему одолжил – так это не сосчитать.
– Ты что, мне не веришь?– взвился Художник. – Во какая! Она не только мне мозги запудрила, и другие ей тоже верят. А напрасно...
Друг вздохнул и подумал: «Уж кто-кто, а ты, дружок, давно потерял доверие». Он и ему, своему старому другу, делал обещанный морской кортик с инкрустированной рукояткой уже года два. Но Друг всё успокаивал себя: «Обещанного три года ждут». И вдруг ему пришла мысль: «А не послала ли его ненароком новая пассия к чёртовой матери, так ничего ему и не дав? Оттого он и бесится».
День был испорчен. Все планы теперь побоку. Художника не прогонишь, вроде как друг.
Художник и правда не спешил ни к жёнке, ни к своей пассии. И всё продолжал разглагольствовать:
– Ещё трезвенников не люблю. Мать родную продадут...
Тут не выдержал Друг:
– Ты говори, да не заговаривайся. Это пьянь подзаборная мать родную за бутылку продаст и ей подобные.
– Ну, ты мастак придираться к словам! – И он, отведя в сторону свои  бесцветные глазки и к чему-то потирая руки, произнёс: – Но мы же не такие. Дружба превыше всего. А такой вот для меня благополучный конец надо бы отмыть... фу ты, обмыть! – И заискивающе заулыбался, заглядывая в глаза Друга.
Раскрутив своего Друга на бутылочку винца, Художник окончательно испортил ему и настроение, и выходной день. Конец всем его личным планам! И что теперь он скажет своей симпатии? Что, вместо их прогулки, он стал на целый день свободными ушами для нагло ввалившегося в его квартиру Художника, который бесцеремонно съел всё его время...
И он нетерпеливо заёрзал на стуле. Надоело ему ползать по древу занудных мыслей Художника. Надежда теперь только на вечер.
А Художник, наверное, и вечер своими стенаниями и пустопорожней болтовнёй испортил бы, если б снова не позвонила жена. Художник, уходя, на пороге стрельнул у него деньжат на такси и исчез, как видно, до следующего форс-мажорного случая.
После его ухода Друг в каком-то неясном предощущении невесело подумал: если ему сегодня пока не высказали недовольства, то завтра обязательно позвонят и возмущённый женский голос, исходя любовью и заботой о Художнике, взорвётся упрёками: «Зачем вы спаиваете талантливого художника? Не стыдно вам? А ещё другом называетесь!»
Всё это, конечно, неприятно. А с другой стороны, приятно сознавать, особенно ему, скептически относящемуся ко всему в жизни, что всё-таки есть она – эта вот такая странная, с сумасшедшинкой, вернее, с дурачинкой слепая любовь! А какой она ещё может быть?
Надо скорее позвонить своей симпатии и рассказать ей, тоже заражённой скепсисом, современной и независимой, что есть на свете хоть какая-то, но любовь.