Холодная осень (Александр Сизухин) / Проза.ру

      Каждую осень я приезжал в Мураново. Впрочем, не каждую, конечно, - был период в моей долгой жизни, когда менялись жёны, когда подрастали дети, когда нужно было зарабатывать, кормить, учить, строить, - когда заботы кружились вокруг, как эти осенние листья сейчас вихрем закручиваются и слетают с платформы от проносящейся мимо электрички. Мимо, всё мимо…
      «Пойду, взгляну на расписание, надо же, как неудачно попал, - подумал я и направился к станционному гроту без окон и дверей, где тоже хозяйничал осенний ветер. – Ну, вот, следующая остановится через пятнадцать минут».
      Поезд из Сергиева Посада пришёл минута в минуту.
      В полупустом вагоне было тепло, состав тронулся, – платформа в окне поплыла назад, жестяная вывеска с надписью «Ашукинская» качалась от ветра и уныло клацала оторвавшимся боком о стойку, но звук через двойное стекло не достигал слуха.
      Я вытащил из сумки томик Ивана Бунина и наугад раскрыл книгу.

      «…Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо…»

      За окном быстро смеркалось, но свет в вагоне отчего-то не включали, строчки ползли друг на друга, буквы сливались, читать стало невозможно. Я заложил пальцем страницу, прикрыл книгу, и ещё раз подивился тому, как близки и понятны мне ощущения тех далёких, да что там далёких, - выдуманных писателем, героев.

      ...Мы отстали от основной группы, потому что ты не могла быстро идти, - натёрла ногу новыми китайскими кедами «Два мяча», они только вошли в моду, и ты, единственная из класса, форсила в начале похода обновкой. Теперь, чтобы сократить путь, решили пробраться через липовый парк. Музей уже был закрыт, но двигаясь вдоль забора, сделанного будто из железных рыцарских пик, мы вскоре нашли лаз между отогнутыми прутьями.
      Я посмотрел вверх: «стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами», - так же сияли наверху звёзды и нам, загадочные, неземные минералы.
      Я нёс оба рюкзака, а ты, держась за лямку, шла, прихрамывая, чуть позади. Тогда я впервые почувствовал, как мне приятны и эта тяжесть лишней поклажи, и послушное, легкое сопротивление твоего тела, которое сейчас зависело от моей выносливости и силы.
   - Очень больно? – спросил я. – Потерпи, немного осталось. Вон - ребята костёр уже разожгли. Видишь.
   - Не могу совсем идти…

   Перестук колес квантовал обрывки воспоминаний: костёр – тук-так – в чёрное небо летит хвост искр – тук-так – искры гасят звёзды – тук-так – голая, горячая, маленькая стопа в моих руках – тук-так – стёртая щиколотка – тук-так - капелька алой крови… Твоей…

   - Дааа, не почитаешь…
   Голос, сидящего напротив мужчины, вернул моё сознание в вагон. Недорогая, скромная одежда не выделяла его среди редких пассажиров, едущих в это время в Москву, если бы - не серая, с небольшими полями, надетая чуть набекрень, шляпа,да внимательные, оттопыренные уши, дарившие лицу выражение заинтересованности и участия.
   - Бунин? – кивнула шляпа на книжку в моих руках. – Удивительный писатель…
Попутчик явно пытался завести разговор. Мне же не хотелось прерывать свои воспоминания, но свет так и не включали, а человек, уткнувшийся в книгу в темноте, выглядел бы нелепо.
   - Бунин, - кивнул я головой.
   - Полвека советская Россия его не читала, и вот - ещё полвека, как он с нами. Издают, переиздают, фильмы снимают… Да-а-а. Я сам-то впервые прочел его в армии. Тогда, в шестьдесят пятом, Худлит выпустил девять томов первоклассной бунинской прозы! И большим, надо заметить, тиражом, даже нашей армейской библиотеке достались. А воинская часть у нас подобралась, если подойдёт такое определение, - интеллигентная, - собрали солдат со средним специальным и высшим образованием, москвичей, ленинградцев, новосибирцев, и поселили среди тайги для обслуживания мощной радиолокационной станции, оборудованной по последнему слову техники. Надо ли говорить, что Бунин в библиотеке был востребован, а на том с «Тёмными аллеями» записывались в очередь…

   Электричка при каждой остановке шипела дверями, и вновь перестукивала колесами на стыках, свет так и не включали, я продолжал слушать собеседника.

   - Так вот… Помнится, только к ноябрю пришла очередь взять в руки темно-коричневый том. А вот номер тома не скажу, не помню. В тот день выпала мне и ещё одна очередь – наряд в караул. Я уже дослужился до сержанта, начальником караула заступал капитан Кущинский, я – разводящим. За глаза Кущинского все называли - Кущ. Ну и достал же этот Кущ меня за два года, но радовал неизбежностью маячивший к лету дембель! Наконец, сброшу эту… гирю с ног.
   «Надо же, - подумал я, - видать, действительно «достал», раз помнит он какого-то капитана всю жизнь. Рассказчик был приблизительно моего возраста, чуть старше. - Но причём здесь всё-таки Бунин?» - мысленно задавал я вопрос самому себе, заметив, что давние воспоминания до сих пор волнуют и беспокоят попутчика.
   - Вот взялся вспоминать… Может вам и не интересно? А я тут разоткровенничался некстати… Бунин ваш меня зацепил …Нда-а-а… Пойду покурю.

   Он снял и положил на скамью шляпу, обозначив занятое место.

   …Это был первый настоящий поход. Молодая учительница литературы, став ещё и классным руководителем, придумывала нам всяческие мероприятия: то в театр идем на Таганку, то вот – в поход по литературным местам. За три дня мы намеревались пройти из Муранова через Абрамцево в Загорск. До этого похода никто в Троице-Сергиевой лавре не был, и поход обещал много интересного. Но нас-то, восьмиклассников-комсомольцев, интересовали не столько литературные и святые места, сколько ночёвки в палатках. А я ещё и по-настоящему влюбился, всё было серьёзно, - мы целовались.
   Я держал твою маленькую горячую стопу в руках и разглядывал пальчики с мелкими ноготками; под самой косточкой щиколотки набухла гранатовым зёрнышком капля и пролилась струйкой крови на землю; тонкая, пергаментная кожица свернулась у ранки. Надо было что-то делать, но по неопытности мы не взяли ни бинтов, ни йода, - ничего не припасли на случай травмы. Зато аптечка имелась у классной. Она быстренько обработала рану, нашла несколько листочков подорожника, приложила их к больному месту и перевязала бинтом, и всё качала и качала головой: «Ну как же так! Разве можно в поход надевать новую обувь? Это я виновата, - не предупредила всех… И что – ни у кого нет аптечки? Я должна, должна была всех предупредить… - она искренне расстроилась. – Что же теперь делать? Как ты будешь передвигаться?
   - Пройдёт к утру… наверное, - ты пыталась успокоить учительницу.
   - Опять натрёшь за день. Может быть, отправить тебя домой? Да ведь одну не отправишь, - волновалась наша классная, перебирая варианты своих действий. Внутри у меня всё оборвалось:« А что если и вправду тебя отправят домой? Нет, только не это», - лихорадочно соображал я. Потом взял в руки злосчастный кед, чтобы посмотреть, в чём дело. Так и есть – шов от нашлёпки с двумя мячами - как раз и тёр ногу. Мне стало понятно, что ходить в нём невозможно. Но ведь другого не было. Я достал нож и аккуратно вырезал нашлёпку.
   -Вот и всё! – распираемый гордостью от собственной находчивости, продемонстрировал дырку, и просунул в неё палец. Да вдруг увидел твоё лицо.
   - Ты с ума сошёл! Что ты сделал? Они же совсем нов…вы…е… - На последнем слове губки твои задрожали, а из глаз потекли слёзы. – Что я теперь маме скажууу? – ты утирала слёзы, проводя ладонью от носа к уху, отчего мокрый глаз некрасиво косил.
   - Нечего плакать, - вмешалась классная, - лучшего решения не придумать. Не домой же из-за тебя всем возвращаться…
   Я растерялся и готов был провалиться сквозь землю. Это я… я причинил тебе боль, заставил плакать, и теперь между нами… всё кончено. Всё кончено!

   Сколько же с тех пор повидал я женских слёз! И даже привык и начал понимать, что могут выражать они самые разные состояния трепетного женского сердца, - обиду, горе, ненависть, жалость, страх, любовь, - привык, и порой уже не воспринимал, каменеющей с годами, душой. Но всегда помнил твои первые слёзы, - может быть они и не дали окончательно окаменеть…

   - Вот никак не брошу! И ведь понимаю, что надо, что вредно, возраст, да и дорого… Но никак!
   Рассказчик вернулся в облаке горького, табачного тамбурного запаха, взял шляпу и сел опять напротив.
   - Холодная нынче осень… Сентябрь был тёплый, и вдруг сразу так холодно, как в ноябре. Но в Сибири-то, осени как таковой, у нас и не было, мороз ниже сорока, - какая там осень! Зимушка-зима настоящая, и в ноябре снегу уже по шею. Ну вот, значит - сидим в караулке, на улицу покурить не выйдешь, поэтому, хотя в помещении тепло, но воздух пластами спрессован, - ножом можно резать. Поспать тоже не поспишь: когда под сорок, на посту не более получаса стоят, - так и бегаешь всю ночь по морозу. Пока одну смену развёл, перекурил, чуток согрелся, и по новому кругу. Но успевал всё-таки и в книжку заглядывать. Там же, в «Тёмных аллеях», короткие рассказы, - миг, но в памяти остаётся. Всё зримо, осязаемо, чувственно. До сих пор помню… сухую лодыжку Руси. Рассказ так и называется «Руся». Не читали?
   - Читал. Художница из Строгановки… дача, болото, ужи, ночные стрекозы, - помнил этот рассказ и я: неотвратимая, как выстрел, страсть, всё недолго, кратко, будто наше тёплое, проскользнувшее ужом, лето. - Прекрасный рассказ!
   - А вы знаете? Свет ведь только в этом вагоне не горит. В остальных всё в порядке. Это нам не включили, чтобы мы тут предавались воспоминаниям, - человек в серой шляпе улыбнулся и продолжил рассказ:
   - Середина ночи, часа три… Развёл посты, возвращаюсь, устраиваюсь на топчан ногами к печке, ищу книгу: здесь же оставил, на топчане. Нет, как нет. Кто мог взять? Солдатам не до чтения, - им согреться да дремнуть малость… Кроме Куща некому. Но у него отдельная комната. Открываю дверь – сидит, гад, читает. Да что там читает! Он даже не видит, что я дверь открыл. Зачитался! Смотрю – глаза его навыкате аж кровью налились и крючком носа чуть ли не по строчкам водит. "Тащ капитан, - говорю, - книжку-то я всё-таки принёс, мне в библиотеке её на два дня всего дали. Глянул на меня, а будто не видит. Заблудился в темных аллеях. И глаза… глаза бывают такие у мужиков, когда подступает, как блевота, похоть, и не унять самцу рык ли, вой ли, стон ли. На два дня же всего, - повторяю, а Кущ орёт: Что надо? Почему без доклада?! – и вдруг стих, сдулся, и ноту сменил, хитрец. Послушай, - говорит, - я думаю, проверяющий сейчас не придёт, думаю, до утра спокойно всё. А вдруг? - отвечаю. Ну, скажешь, что по постам пошёл… Забери этого…как его… книжку эту. И на край стола отпихнул рукой, - я еле успел подхватить. Понапишут… А сам шинель надевает, уши на шапке опустил и тесёмки завязывает. Смотри, чтобы всё тут по уставу, понял? Иначе… – он сжал пальцы в кулак. Сбегаю… по постам". И исчез в молоке морозном, растворился во тьме. А что он задумал на самом деле, - это я после понял: намылился Кущ на выселки. От нашей части до них километра три. Туда, на эти выселки из крупных советских городов свозили проституток. Тогда ведь не то, что ныне: стой хоть на Тверской – не тронут, и везде порхают, где хотят, ночные бабочки, а тогда ссылали их подале да посеверней за… тунеядство.

      Наш вагон так и катил без электричества, лишь свет проносящихся фонарей и станционных прожекторов косо мелькал по скамьям, выхватывая из темноты дремлющих пассажиров, да в дальнем конце, сидя ко всем спиной, никого и ничего не замечая вокруг, целовались двое.

      - И что? Так и ушёл? – спросил я. – Да ведь мороз ниже сорока… Как можно?
      - А так, - собеседник мой грустно улыбнулся, - можно… Такова эта сила… - он запнулся, подбирая нужное слово, но не найдя другого, так и сказал, - любви. Да – любви.
      - Да какая же это любовь? – в свою очередь удивился я.
      - Понимаю вас. Я и сам долго думал над этим, но вот понять до конца чувство, которое люди называют любовью, невозможно. Любовь - загадка. Сколько умов билось, чтобы разрешить её, а упирались в тупик! Называть-то можно по-разному: страсть, похоть, желание, секс, блуд – но это всё оттенки одного и того же непознаваемого, а то и утраченного, чувства любви. Войны, распри, скандалы, монастыри – всё возникло из любви.
      - Монастыри? – удивился я.
      - Любовь может вознести душу миру горнему, к Богу, а может – низринуть в бездну!
      - Ну, это же разные любви, - попытался возразить я.
      - И что с того, что разные, как вы говорите? Всё равно – любовь. Нет другого слова, значит и чувство одно…

      Мы замолчали. Мысли собеседника о любви поразили меня неожиданностью.

      Тук-так, тук-так, тук-так, - в такт колёсам стучали воспоминания в голове; катился поезд, прессуя время.

      …В маленькую двухместную палатку набилось человек шесть, поэтому, чтобы перевернуться на другой бок, нужно было переворачиваться сразу всем. Но ночью всё равно холодно, а сейчас тебе, крайней, одним боком упиравшейся в тонкую парусину, особенно. Я отдал тебе своё одеяло, и мы проложили его между тобой и стенкой, а сами оказались теперь под одним, твоим. Я почти не дышал. Ты отвела со щеки платок, и я, ткнувшись холодным носом в горячую щёку, поцеловал её. Ты замёрз? – прошептала, потом нашла мою руку, взяла в свою и спрятала обе под своим свитером. Ладонью я ощутил бугорок твоей груди, и ещё почувствовал, как в мою ладонь сквозь тонкую футболку вдруг упёрся твёрдый орешек. Я пылал, мне уже было жарко, и я не знал, что делать. Я лишь желал, чтобы эта ночь никогда не кончилась, чтобы так было всегда, чтобы…

   Через много лет похожее по силе чувство, испытал я, гладя живот беременной жены, когда пяточкой ли, ручкой ли упёрся в мою ладонь сынок.

   Молчание нарушил мужчина в серой шляпе.
   - Почему всю жизнь помнится нам первая любовь? «Прямо ясновидец какой-то», - подумал я. - Самая первая, та, которая не завершилась половой близостью. Да она и не может завершиться этим, потому что – тайна, потому что сам ангел-хранитель будто говорит нам: не спешите, не оступитесь в бездну по дороге в рай, придёт время… Приходит время, - и начинаем петлять, а называем любовью, но в глубине-то души храним то, первое, ибо показано нам в самом начале пути – каким прекрасным это чувство любви может быть! Но так и петляем, так и петляем…
   - Как ваш капитан, что ли. Вернулся он?
   - Вернулся… Правда, когда лез в дыру в заборе, постовой Собакин чуть было не застрелил его… Но в тот раз пронесло. А в другой,- ребята рассказывали, после моего дембеля покуролесил Кущ еще годик, да попал под трибунал. Не каждый станет прикрывать его петли. Жену жалко и сынишку… Но Господь воздаёт по делам…

   На станции «Лосиноостровская» собеседник, поблагодарив за компанию и внимание, вышел. Когда поезд тронулся, он обернулся, и, увидев, что смотрю вслед, приподнял серую шляпу и помахал ею. Я ответно - ладонью.

   С перрона Ярославского вокзала маленькой каплей бесконечного потока пассажиров, стекающего в подземный переход, через несколько минут вынесло на платформу станции метро, где углами чемоданов, сумками, рюкзаками выжали меня в душный, паркий вагон.

   А я вспоминал ту далёкую осень, вспоминал первые чувства, которые так и остались во мне, а может быть и в тебе, таинственными и загадочными.

   Больше мы никогда не встретились.

   Ближе к конечной вагон пустел, - я даже уселся на лавку и опять вытащил книгу, чтобы дочитать рассказ.

   «…И каждый ушёл в свою жизнь, которые были разными на этой Земле. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, - остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня - с той же любовью и молодостью, как в тот вечер».

   Я решил посмотреть, как называется рассказ, открытый наугад в электричке, перелистал несколько страниц назад, - «Холодная осень»…

            Полушкино.

Для иллюстрации использована картина Валентина Губарева "Птаха".