I
Мотель Снег
Снег – это символ забвения.
Валерий Трофимов
Шоссе
Снег это символ забвения. Особенно в ночь, безлунную и беззвёздную, когда он, снег, накачивается светом, как влагой, алчно вбирая его в себя подобно пористой губке, и лишь малую толику оставляя прочему пространству... Снежная нежить, нежная снедь...
... Дорога извилистая, но без поворотов. И что-то странное есть в этой дороге. Ни налево, ни направо, только вперёд. Ровная, чистая, без ухабов, будто старательно выскобленная. До безжизненности. Хотя по обочинам — сугробы, белые, волнистые, нетронутые, и в человеческий рост. Лишь иногда — сложенные служебным козырьком — ржаво-голубые каркасы автобусных остановок, но на них, естественно, ни людей, ни следов. Просто какой-то бутафорский символ, режиссерский изыск или недосмотр. Движение ощущается лишь лёгкой стрекозьей вибрацией и чередованием молочно-белых наслоений за окнами. Вообще, всё как-то уж очень затянуто, в жизни так не бывает, да и в кино не бывает. Хоть бы музыка какая что ли? Так, для драматизма. Ну точно! Рука в пижонской беспалой перчатке потянулась к панели, тотчас всколыхнулась, зазвякала какая-то костлявая недобрая музычка. Драматизма, правда, не прибавилось, но что-то, похоже, должно случиться. Ну да, вон там, за мёртвым, расщепленным древесным стволом дорога сворачивает немного налево. Ну вот, так и оказалось: где-то метрах в сорока от поворота уныло опущенный шлагбаум. Перед ним — двухэтажное желтовато-белое здание с беспросветными окнами и выпуклой щербатой надписью: «Шера»... или «Щера», не разберешь. Сразу за шлагбаумом вздутое тулово цистерны и тоже с какой-то чёртовой надписью. В общем, приехали. Машина остановилась, вместе с ней замерла та полуневесомость за окнами.
***
А вот и люди. Проступили, на молочной пленке фотобумаги в те былые времена. Ну вот тут-то, глядишь, что-то и прояснится. Или вовсе запутается. Кажется, трое. Какое-то нехорошее число — трое. Э, нет, четверо. Сидят на скамеечке. Один почему-то лежит, положив голову на колени девице в куцей кожаной курточке с мышиным воротником. Похоже, для кого-то плохая встреча. Может быть даже, худшая из возможных. Однако других, по всему видать, предвидится.
И снова рука в беспалой перчатке медленно, нехотя, однако неуклонно тянется к дверце.
«Стасик, не надо, а? — Женский голос с заднего сиденья. То ли заспанный, то ли простуженный. — Что не надо? — Открывать, говорю, не надо. Почему? Потому! Не надо и всё. Не нравятся мне они. Ста-а-с!..»
И вот тут по замыслу режиссера взволнованный зритель должен нервно вздохнуть: «Ну зачем, зачем! Говорят же тебе! Прочь, прочь отсюда, из места этого гиблого, из скверняка гнилого...» Окно, однако же опустилось вниз, сразу зароились (очень натурально) снежинки, даже холодком обдало как будто. «Ребят! А как тут проехать вообще, а? Ничего не пойму...» (Не поймешь? Сейчас они тебе всё растолкуют). И впрямь, встрепенулись. Девица, та вообще со скамеечки спорхнула и опрометью к машине, прямо-таки ввинтила голову в окно, даже, кажется, так и пахнуло от нее застарелой кислятиной, мокрой синтетикой. «Ой, мужчина! Как хорошо, что вы приехали! Уж так хорошо...
Глаза у деточки совершенно чумные, как будто даже в каком-то красноватом окоёме. Но нет в них ничего, кроме стеклянного, окаянного ожесточения Картинно растянуты руки и выдвинут кадык. Как плавник акулий.
Как что случилось?! Не видите, человеку плохо! Уй ты, как плохо-то! Да вы дверь-то откройте, а то мне несподручно говорить» . Видно, в самом деле несподручно. Потому что ладонь, красная, пупырчатая, как отварная рачья клешня, уже настырно протиснулась в окно... Затем, девица как-то разом пропала. Да, пропала, вообразите. Дверца машины тоже как-то самоликвидировалась, обнажилась слева некая вертикальная полынья, оттуда ощутимо дохнуло снежной крупяной нежитью. И человека просто всосала в нее какая-то спрессованная, удушливая, сопящая сила... «Ты чего, мужик, слов не понимаешь? Сказано тебе — плохо человеку. Сказано?..» Костлявый, многопалый удар лицо прозвучал с плотным, мясницким хряпом. Аж не по себе стало. Пронзительный, отчаянный женский крик позади — «Стаси-ик!!!» А затем — тишина и мрак.
Снег.
Снег
И тут экран телевизора вдруг пересекла судорожная зигзагообразная линия, и он безжизненно почернел. Сергей Порфирьевич потыкал кнопочку пульта. Телевизор безмолвствовал. Кажется, отключился свет. Приехали, называется. Мало того, что занесла нелегкая в этот непонятный мотель с дурацким названием, мало того, что пришлось битый час глядеть эту домотканую любительщину, тут тебе ещё и свет отключили. Он с неудовольствием поднялся с продавленного кресла с духом старой мочалки, и прошёлся по комнате. Темноту едва разрежал молочно-серебристый отсвет из окна. Сергей Порфирьевич отдёрнул штору. За окном невыразимо ровными волнами мерцал снег. Даже дух захватило. Словно нет и не было в природе ничего, кроме этого незапятнанного ничем снега и насупленных тёмных елей, с облепленными, провисшими лапами. Господи, да откуда же всё это, куда его занесло? Тут как будто и людей-то отродясь не водилось. Он некоторое время заворожённо вглядывался в эту волнообразную лилейную белизну, силясь разглядеть хоть что-нибудь за стеною дерев, но ничего не разглядел. Мир утратил цвета и стал черно-белым. И пожелалось вдруг пройти туда, в бескрайне тёмную лесную глубь, никак не нарушая, однако, этой волнистой, искристой белизны...
И тут его внимание привлек аккуратный, слегка размытый желтый квадрат на снегу справа от его окна, он не сразу понял, это отсвет окна, причем окна; освещённого. И словно в подтверждение, всколыхнулась занавеска, там, на снегу, и даже, как будто, проступил силуэт. Женский. Он повернул голову — ну да, окно в соседней комнате справа было освещено, была приоткрыта форточка, от нее и колыхалась занавеска...
Так. Значит всё же свет в здании есть. Интересно. Однако так ведь не бывает, чтоб везде был свет, а у него одного не было. Он прошёлся по комнате, бессмысленно щелкая выключателями, сосредоточенно открывая и закрывая дверцу холодильника. Тьма безмолвствовала. Вот так.
Он вышел в коридор, там тоже было темно, но где-то в стороне, на лифтовой площадке опять же слабо маячил свет. Свет! Ничего не поделаешь, придется постучаться в соседнюю дверь. М-да. «Эта женщина в окне...»
Эта женщина в окне
Он потоптался возле двери и подчеркнуто деликатно постучал. Мягонько так, подушечками пальцев. За дверью послышалась какая-то неторопливая возня, шелест. Тогда он, подкашлянув, постучал сильнее.
Дверь отворилась. Там действительно была женщина. Рослая, едва ль не с него ростом, с густыми, длинными темно-русыми волосами. Пожалуй, привлекательна. Рот немного великоват. Да ещё шрамик этот розоватый между бровями. Впрочем, он, пожалуй, её и не портит...
Она глядела на него с усталым неудовольствием.
— Видите ли...— неловко запинаясь, начал Сергей Порфирьевич.
— Вижу.— Женщина, поморщившись, оглядела его с ног до головы. — Что будет угодно? — голос почему-то показался знакомым. Странно.
— Там у меня... я в соседней комнате, — он кивнул головой, точно приглашая, — через стенку. Так вот, там у меня вдруг, ни с того ни с сего...
— Ни с того ни с сего здесь ничего не бывает,— насмешливо перебила она его. — Дальше?
— Погас свет ни с того ни с сего. Вот только у меня погас. А у вас, я гляжу, горит.
— Ну горит, и что?
— Но это же ненормально.
— Так. Вы хотите, чтобы и у меня погас свет?
— Нет, не хочу, но...
— Что — но? Вы когда сюда приехали? А?!
— Я?— озадаченный Сергей Порфирьевич отчего-то не нашел, что ответить.— А... простите, который нынче час?
— Час?—женщина хохотнула, высоко, по-птичьи вскинув горло.— Странный вопрос. Это ведь смотря для кого как. Так, ну для вас, пожалуй... полвторого ночи.
— А!— Сергей Порфирьевич наконец оживился.—Ну тогда... я приехал сюда вчера вечером. Или, погодите... кажется, в полдень!
— Так. И что было дальше?.. Да не торчите вы уже в дверях, как почтальонка с похоронкой. Проходите. Сядьте. Кофе не предлагаю, потому как нету.
Сергей Порфирьевич, стесненно втянув голову в плечи, вошел. Комната как комната. Такая же, как у него там, за стенкой. То же кресло, тот же телевизор на тумбочке, те же волнистые белоснежные дюны за окном. Только горит свет и ещё — фотокарточка на стене. Просто фотокарточка, без рамки. На ней женщина с длинными русыми волосами до спины. Красивой, полной рукой с ямочкой на локте прижимает к себе темноволосого мальчика в очках, в белой футболочке. Она улыбается кому-то незримому. Счастье, любовь, безмятежность.
— Так. Ну так что же все-таки было дальше? То есть, нет, не так. Что было вначале? С какой стати вы вообще здесь оказались? Место тут— сами видите. Бывает и получше, как говорится.
— Я? — Сергей Порфирьевич отчего-то с трудом оторвался от фотографии на стене .— Ну... Я ехал. Кажется... ну да, я едва не заснул за рулем. Да, собственно, и заснул, вообразите! На какое-то мгновение. А там — здоровущая такая фура на перекрестке. Да. И надпись такая красная, размашистая, наискосок, как молния. Я даже успел прочитать. «ОРФЕЙ». Представляете?! Вообще, скажу вам, день у меня был тяжелый. Во всех отношениях. Жара ещё эта адова. Так вот, эта фура...
— Погодите. Как вы сказали? Жара? Сегодня? Вы уверены?
Сергею Порфирьевичу вдруг стало не по себе. Даже, как будто, в жар бросило.
— Ну да, — он смущенно поморщился. — Да, в самом деле, какая жара среди зимы. Сугробы, ели...Что-то я запутался. Ну так вот, значит, фура. Она стояла на перекрестке как-то в раскорячку, наискосок....
— И вы в нее врезались?
— Я?.. Да нет... Нет! Вы что! — Он даже усмехнулся. — У меня ж скорость было под сто двадцать, наверное. Меня бы размазало в повидло!
—Так вы затормозили? Вы помните, как вы затормозили?
— Ну разумеется, я затормозил, иначе бы...
— Так помните или нет?!
— Ну да... — Сергею Порфирьевичу вновь стало не по себе. — Конечно, затормозил. Иначе бы сейчас я не с вами. Я бы сейчас с ангелами разговаривал
Тут женщина почему-то криво усмехнулась и покачала головой.
— Ангелов в природе нет, уж поверьте.
— Ангелов-то нет, положим. Но почему вы так странно смотрите?
Женщина в самом деле смотрела словно мимо него, на кого-то неразличимого, кто был сейчас будто бы за его спиной. Сергей Порфирьевич с трудом подавил в себе желание обернуться.
— Это я не на вас. Это — так. Ладно хорошо, вы затормозили,— голос её стал низким и хрипловатым.— Допустим. Хотя вы как-то неуверенно говорите. Что было дальше? Вы можете припомнить?
— Припомнить! Что значит припомнить! Конечно, могу. Странные вопросы у вас...
И тут он понял, что, внезапно нахлынувшие растерянность и раздражение его как раз и вызвано тем, что он не то что бы не может это вспомнить. Может. Но воспоминание это, как подкрашенный ртутный шарик, то и дело уворачивается от него, дразнит, отскакивает, но и не исчезает совсем.
— Ну так что!?
— Ой, да что ж вы все кричите-то?! Дальше... Так. Ну дальше я подумал, что так вот ехать просто рискованно. Надо хоть немного, но поспать,— он заговорил оживленно, жестикулируя, будто помогая самому себе.— Поначалу думал: съеду на обочину да и покемарю. Потом вижу— мотель этот. Название-то какое — «СНЕГ»!.. Кстати, никогда прежде не видел мотеля этого. Да и обочин там нету. Вообразите! Нету никаких обочин! И съехать некуда. Дорога — как долбленый жёлоб. Сугробы, сугробы по обе стороны. Ну так вот, значит мотель. Странное какое заведение. Даже документов не попросили. Просто дали ключи, и всё молча. Ну вот, поднялся на второй этаж. Бухнулся, не раздеваясь в кресло и уснул. Тут же... Потом проснулся, видимо, так крепко спал, что долго не мог вспомнить, где я и как вообще сюда попал. Потом телевизор включил. От нечего делать. А там...
— А там?!
— А что там. Фильм какой-то был. Муть. Больше похоже на любительскую съемку. Хотя сейчас это модно. Дорога. Вот примерно такая же, как я говорил — без обочин, без поворотов. Просто ложбина кротовая. Закрытый шлагбаум, станция заброшенная, ржавые цистерны. Дороги нет. Потом — некая криминальная свара. Шпана какая-то обкуренная. Кажется, там всё кончилось плохо. Женщина кричала. Жуть, в общем. Вы тоже смотрели?
— Я? — Женщина отозвалась чуть помолчав, глянула на него точно с тяжелого сна. Недвижный взгляд её вновь прошёл как-то сквозь него, как через сито. — Пожалуй, смотрела. Только давно... Однако теперь ясно.
— Что ясно?
— Вам надо уезжать отсюда. Немедленно.
— Ух ты, прозвучало-то как. Как у Агаты Кристи.
— Это не смешно. Сейчас идите к себе в номер. Соберите манатки, если они у вас есть, садитесь в машину и езжайте уже. Слушайте! Я не знаю, что там может случиться. Может, то же, что и в той киношке, что вы видели — шлагбаум, цистерны, шпана. Может, что другое. Скорее всего... Не перебивать меня! Так вот, вам надо обязательно, любой ценой выбраться отсюда. Через шпану и шлагбаумы, цистерны, таверны, каверны... Обратно — нельзя. Ясно? Тогда — всё, прощайте!
***
Сергей Порфирьевич очутился в коридоре. Его попросту бесцеремонно выпихнули в коридор. Вышибли, будто пьяного посетителя. Э, нет, так не пойдет! Сергей Порфирьевич рывком распахнул дверь нараспашку.
Женщина все так же стояла возле двери, скрестив на груди руки.
— Так. Что на сей раз?
— Послушайте! Хватит дурить мне голову. Я не ребенок, если вы заметили. Объясните, и без всяких этих ваших ужимок и недомолвок, — что произошло?! — ему вдруг захотелось сказать что-то резкое, грубое этой насмешливой и по-своему красивой женщине. — Что это за чёртов мотель?
— Не знаю. Понимаете? То, что знаю, — поймете сами. Скоро. Если не будете тратить время болтовню. То, чего не знаю, и вам не узнать. Ну? Что вы уставились? Что вы там увидели? — женщина говорила, уже не скрывая раздражения.
— Скажите, — Сергей Порфирьевич вдруг разом успокоился, будто ему неожиданно сообщили долгожданную благую весть, — вон там, на фотографии в комнате, — это вы? Извините, но мне это важно знать. Да, почему-то важно.
Женщина глянул на него с участливым недоумением. Как на слабоумного.
— Можно сказать — я. Только... А со мной мой сын. Славик.
— А где он сейчас? Простите мою настойчивость...
— Славик? А он — там! — она кивнула в сторону заснеженного окна. Лицо её потемнело, глаза потускнели, словно подернувшись пеплом. — Уже давно. Автобус с детьми провалился под лед. Двенадцать школьников вместе с преподавателем. Возвращались с Новогодней Елки в Свияжске. Слышали, наверное. Выбрался только водитель. Суд ему дал два года условно. У него была хорошая характеристика и заботливые родственники. Давно это было. Да. Давно. Давно...
Женщина ещё несколько раз повторила это «давно», неотрывно глядя сузившимися глазами в бесформенно облепленное снежными напластованиями окно.
— Вы извините, — торопливо и растерянно забормотал Сергей Порфирьевич, поглядывая на нее с тревогой. — Я, пожалуй, в самом деле пойду.
— Ну да, конечно, — тотчас встрепенулась женщина. — И поторапливайтесь, я ведь уже сказала.
— Да, да. А... как вас зовут? — спросил, точно спохватившись, Сергей Порфирьевич. — И вообще... мы увидимся ещё?
— Увидимся? Это возможно, — женщина протянула руку, не то указывая ему путь, не то зазывая его обратно. — Кто знает. А зовут меня Линда. Вернее, звали. Когда-то. Но это другая история. Ступайте скорее. Дорога только одна...
Дорога только одна
Воистину так. То, что она, дорога впрямь была до уныния схожа с той, что он видел в искаженном подобии кино в мотеле, Сергей Порфирьевич понял лишь минут через пятнадцать пути. Всё так же — дорога без единого поворота. Только что музыки нет. Он ткнул пальцем кнопочку плеера, но вместо томительно-блюзового гитарного соло Сантаны вновь ржаво зазвякала, запылила, закучерявилась та самая дрянная музычка, что была тогда в кино. Так. И что с того? Мы ведь спокойны, не так ли? Всё происходящее мы склонны рассматривать не более, как череду парадоксов и совпадений, выброс воспаленного рассудка, порожденный каким-то несусветным, исковерканным временны;м сбоем, которому не нужно искать толкований, из коего надо попросту спокойно, ничему не удивляясь, выходить. И любое иное рассмотрение вносит ненужный хаос и разброд. Ну вот оно, то раскуроченное надвое дерево, теперь поворот направо. Всё как в кино.
Всё тот же ржавый полустанок. Ну и что? Мало ли их, таких брошенных, ненужных полустанков? И скамеечка та, кстати, на месте. Но — пуста. Так что декорация всё же поменялась.
Почему-то это ожесточило. Почти по колено в рыхлом податливом снегу он добрался до того желто-белого сооружения. Надпись была уже до неузнаваемости залеплена снегом. Он потянул дверь — она, похоже, была заперта изнутри. Чудно;. Ехать некуда. Кругом запертые двери, вагоны, цистерны, платформы, шлагбаумы, скамейки. А дорога только одна — назад. В мотель «Снег»? А что, дорога чистая, но всё в одну сторону. Потому и чистая, что в одну. Он выругался и в ярости пнул дверь, и она вдруг подалась с леденящим средневековым скрипом, открылось полутемное, освещённое моргающим светом мутноглазой лампы где-то высоко на потолке. Какие-то ящики, дух мазута, битума, пыльного дерева. Бред какой-то. А что, может, вернуться? Мотель «Снег», искристый, волнистый зимний ландшафт за окном, всколоченные, долгополые ели, приятная соседка, с которой очень возможно... Жить, существовать в комнате с телевизором и фикусом в желтой трапециевидной кадке, — есть некая прелесть в этих комнатах — сложатся, как карточные домики, и снова прежнее — тройка-семерка-дама Пик, знать что ровно в семь непременно будет ужин, а раз в неделю, в субботу, к ужину будет приложен какой-либо сюрприз — ну там розочка в компоте или шоколадное яичко, и весь смысл проживания сведется к угадыванию: розочка, яичко, тройка, семёрка, дама...Мысль о том, что день завтра завершится так же, как день сегодня, — это ль не формула бессмертия?
***
— Далёко собрались, гражданин хороший?
Сергей Порфирьевич ошарашенно вздрогнул обернулся. То. что ему показалось сперва бесформенной грудой ветоши, оказалось человеком. Человек этот восседал на огромной грязно-желтой пластиковой канистре, на нем было долгополое черное пальто с комично длинными рукавами и поднятым воротником. Лицо бледное, бугристое, будто лунный ландшафт.
— Я, собственно...
— Не туда идете, гражданин, не туда. Вам в другую сторону надо.
— Так в какую сторону-то?! — закричал вдруг Сергей Порфирьевич сорванным голосом.
Человек коротко мотнул головой в сторону выхода.
— Туда. Только поспеши, а то не поспеешь.
«И что тогда?» — отчаянно выкрикнул Сергей Порфирьевич, но голос повис в пустоте и пропал в извилистых загогулинах эха. Поняв, что ответа не получит, он развернулся и зашагал к выходу. Сперва зашагал, а потом и вовсе побежал опрометью.
***
А за дверью уже лютовала невесть откуда взявшаяся пурга, небосвод обернулся в огромную опрокинутую горловиной вверх вихревую воронку. Время перестало быть чем-то размеренно, плавно текущим, а выродилось и уподобилось этому перевернутому буранному смерчу, как в испорченном телевизоре. Сергей Порфирьевич, обдирая ладони и матерясь, вскарабкался на отвесную насыпь по мокрой замазученной щебенке
... Этот товарняк стоит здесь, пожалуй с год. Похож на вздувшуюся, изрядно проржавевшую сороконожку. Слова и цифры, вычерченные на цистернах, сливались в единую, недоступную уму галиматью. Между шпалами — мёртвый частокол порыжелой прошлогодней травы. Объехать его, видимо, просто немыслимо. Впрочем, машины его уже не было, Да, вообразите, не было даже следов от нее, лишь всё та же нетронутая всепоглощающая снежная гладь. Почему-то это не удивило, скорее, наоборот. Постояв в нерешительности Сергей Порфирьевич, неловко скорчившись и чертыхаясь, поднырнул под платформу. Далее простиралась широкая пустынная полоса, пересечённая перекрестьями рельс, какие-то мятые металлические короба на искривленных ножках гнутые указатели неизвестно куда и откуда. Господи, прочь, прочь отсюда, из этого душного прокопченного мрака! Туда, в мир чистых снежных дюн и добрых елей. Навсегда, навсегда...
***
Вскоре, однако, он вновь уперся в растянувшуюся в обе стороны бесконечную громаду товарняка, столь же недвижную и безжизненную. На сей раз подныривать нужды не уже было — Сергей Порфирьевич с трудом поднялся по согнутым железным ступеням на тамбурную площадку и решил наконец перевести дух. Хотел было закурить, но сигарет в кармане куртки не оказалось. Как не оказалось и самой куртки, однако это уже не имело значения, потому что вперёди неожиданно вспенилась, взбухла совершенно непроницаемая метельная кисея, да такая плотная, что идти туда было уже просто немыслимо, такая же беспросветная пелена воцарилась и сзади. Он не удивился, вернее, не успел, потому что состав вдруг пронизала по хребту громыхающая судорога пробуждения. Сергей Порфирьевич схватился за поручни, дабы не упасть ненароком: состав сдвинулся с места, скрежеща проржавевшими суставами и позвонками, и вдруг ошеломляющей скоростью рванул вперёд, снежная кисея по обе стороны тамбура из вертикальной стала косой, его прижало к стенке...
***
«Пройдите себе в вагон, гражданин, — услышал он вдруг, — услышал он вдруг, — не положено тут стоять. Или не понимаете?». Перед ним стояла круглолицая, улыбчивая женщина в странной темно-коричневой униформе.
«В вагон? Куда — в вагон? Туда?»
«Куда ж ещё-то. Только туда. Больше некуда покудова. Ладно хоть поспели вовремя».
«Поспел? Вовремя?.. А куда поезд-то идёт?»
«Куда-куда. Сами будто не знаете. Куда надо, туда и идёт...»
Он заглянул в вагон, там было пусто, сквозь щели в досках просачивались мечущиеся блики. И ещё почему-то — взявшиеся невесть откуда цветы желтоглазых одуванчиков. Одуванчики зимой, в вагоне мчащегося невесть куда товарняка? Ничего себе. Удушливо пахнуло машинной гарью и ещё почему-то нашатыркой. Да, вообразите, именно нашатыркой. Вагон неторопливо остановился, тишина разом заполнилась шумом, человеческими голосами. Пронизывающий ледяной сквозняк внезапно сменился пыльной духотой, а парящий мимолетным облачком в отдалении дух нашатырки вдруг приблизился, влез ветвистым электрическим разрядом, в самое нутро. И тут он с гортанным вороньим хрипом вобрал в себя воздух и открыл глаза.
Ну так и есть, обыкновенный летний день. Как и следовало ожидать.
Обыкновенный летний день.
Обыкновенный летний день. Плавающий в насыщенном летнем вареве обыкновенный тополиный пух, обыкновенный писк воробьиный, обыкновенный, милый сердцу городской шум. Сергей Порфирьевич благодушно зажмурился — вот наконец-то всё и свершилось. Да вот же оно, прекрасное лето, и закончились эти блужданья по искореженным рельсам и безжизненным полустанкам. Правда, эта нашатырка, откуда?.. Да и бог с ней совсем! Он со счастливой улыбкой огляделся по сторонам и даже привстал, точно приглашая всех порадоваться вместе с ним.
Итак — летнее кафе. круглые столики на лироподобных ножках, вообще, всё вокруг округлое, ленивое, улыбчивое, глуповатое. Как в круглом школьном аквариуме. Всё верно, мир таков, каковым и должен быть — округл, светел и слегка глуповат.
Некоторое время Сергей Порфирьевич ещё силился рассудочно совместить друг с другом тот недавний сумрачный мотель с ускользающим из сознания названием, вязнущие в снегу дремучие ели, укатанную, искрящуюся снегом дорогу, дрянной, скрежещущий полустанок и это кафе, плавающее, в жаре, как во фритюре. Но затем с радостным изумлением понял, что ничего совмещать и не надобно, что вообще, пустое это дело — совмещать несовмещаемое. И всё, что сейчас требуется, так это встать, расплатиться за этот кофе и пойти восвояси, при этом не заостряясь на том, что решительно не можешь вспомнить, когда и с какой стати он этот кофе заказывал, потому как кофе вовсе и не употреблял. Придет время, всё объяснится — неожиданно, просто и до смешного логично. И всё будет, как раньше. Всё будет.
Или уже не будет?..
***
— Не будет!
Голос прозвучал с хрипловатой отрывистостью. Однако интонация не злая, скорее сочувственная. Сергей Порфирьевич вздрогнул и растерянно обернулся, будто желая убедиться, что тяжелой этой, рубленой фразы не было вообще, что она просто померещилась, или что он не так её расслышал, или что она была обращена не к нему, а к кому-то иному, какому-нибудь завсегдатаю этой распаренной, продымленной кофейни...
— Простите, я не расслышал. Вы что-то сказали? — обратился он наконец подчеркнуто громко к женщине, сидевшей за соседним столиком. Просто потому, что не к кому более было обратиться.
Женщина как женщина. Лет сорока, пожалуй. Не лишена привлекательности, хотя косая, низко посаженная челка и едва заметный косой шрамик над переносьем делают лицо немного неприветливым. Просторная блуза в крупный горошек, брюки из светло-серого вельвета, затемненные очки. На кого-то похожа, как будто. Отдалённо...
— Вы всё расслышали. И всё правильно поняли. Так вот, как раньше, вернее всего, уже не будет. Уж поверьте.
И пока Сергей Порфирьевич лихорадочно силился как-то мягко, но решительно закончить этот странный, выводящий из спасительного равновесия разговор, свести его к незатейливой шутке, наконец, запить его этим чёртовым кофе, коли уж он на столе, женщина неторопливо пересела за его столик, прихватив с собой лишь дымящуюся пепельницу. Сергей Порфирьевич машинально полез в карман за сигаретами, но их не было. И тотчас из взбаламученном, вздувшемся зеркале памяти тускло отразился заснеженный проржавевший тамбур с обледенелыми ступеньками, занавешенный с обеих сторон метельной кисеёю. Кажется, там он тоже искал несуществующие уже сигареты в несуществующей куртке. И всё это не далее, как полчаса назад, а то и поменьше. Он вновь с отстраненным удивлением и тоской огляделся — обыкновенный, до жути обыкновенный летний день, без всякого намека на воющую пургу, заиндевелые поручни...
— Хотите курить? — спросила женщина, щурясь от дыма. — Могу предложить только дамские. Годится?
Сергей Порфирьевич молча кивнул и торопливо вытянул из пачки длинную сиреневую сигаретку.
— Можете сказать, что с вами произошло? Хотя бы коротко?
Женщина говорила медленно, точно нарочито растягивая слова. Смотрела на него пристально, в упор, но взгляд её словно обтекал его со всех сторон и уходил дальше, неведомо куда.
— С чего я вам должен что-то рассказывать? Кто вы вообще такая?
Он опасливо и неприязненно взирал на сидевшую рядом с ним женщину, будто именно она была повинна в этом немыслимом временно;м зигзаге, располосовавшем мир. Женщина, однако, смотрела на него без раздражения и насмешки, а лишь со спокойным участием.
— Да еще нашатырка эта, — с гримасою отвращения продолжал Сергей Порфирьевич. — Откуда она вообще взялась-то?
— Нашатырка — это моих рук дело, — женщина беззвучно рассмеялась. — Мне показалось, вам плохо. Аптечный киоск рядом. Вот так. А вы — постарайтесь понять: то, о чем вы не желаете вспоминать, о чем не хотите говорить, это не бред, не кошмарный сон, не сумасшествие. Это — было. И это есть. Уж поверьте, я ведь тоже прошла через это. Не желаете говорить? Ладно, скажу я. Сегодня где-то около одиннадцати дня вы возвращались из командировки и на полной скорости влетели в грузовую фуру компании «Орфей». Так?!
— Нет не так. Не говорите ерунды! Ну да, там была какая-то фура. Но если бы я влетел, как вы выразились, я бы тут с вами не сидел.
— Влетели, влетели. И именно потому вы тут со мной сидите.
— Чушь!.. Кстати... А откуда вы знаете про фуру? Кто вам рассказал?
— Так вы и рассказали, — женщина вдруг тихо рассмеялась. — Ужель забыли? Ну там, в мотеле. А ведь как вопрошали-то: увидимся ли мы ещё? Вот и свиделись...
— Линда?!
II
Веретено Ананке
Однажды увидеть в зеркале совершенно чужое лицо.
Не знаю, что может быть страшнее...
Персиваль Ллойд Вернон
Линда
Линда? Пожалуй, можно и так.
Мой отец, извечный и тайный битломан, поначалу хотел назвать меня Полиной, в честь давнего кумира, Пола Маккартни. Однако Полиной, как оказалось, звали также и его первую школьную любовь, и мама была в курсе. Так что стала я, во избежание всяческих недопониманий, Линдой. Однако папа порой, когда мы были одни, называл меня Полина. А ещё — Леди Мадонна... Отец был кумиром. Добрым, веселым и надежным. Как раскидистое дерево. А мама — тенью его. Зыбкой и неверной...
(Линда. Сейчас это имя — как желтовато-бурый растопыренный кленовый листок в старой зачитанной книжке. Книжка истлела, рассыпалась, и уж не вспомнить, о чем была она, та книжка. А листок остался. Дрожать на ветру полупрозрачными капиллярными прожилками на изощренно тонком черенке. Бессмысленный, ненужный, изживший себя. Однако единственный, и потому живой...Линда. Имя. Звонкое, но тягучее, как расплавленный колокольчик. Как летний ливень. Как льняная лента. Как ленивая Лета. Лин-да.)
Сначала была — жизнь. И там, в той жизни, у меня имелось всё то, что позволяло с жизнерадостной, смешливой беспечностью взирать в день грядущий. Весело и немного нахально. И отчего-то именно очевидная, неотступная, трепещущая эфемерность жизни порождала уверенность в его неизменной надежности. Состоятельный, восторженно обожающий папа, завистливые, но беззлобные подружки, славненькая такая фигурка, на которую — я чуяла спиною — оборачивались на улице мужчины всех возрастов, глуповатый, зато красивый, как божий херувим, муж, за которого я вышла на третьем курсе мединститута, ибо залетела после первого же сентиментального соития в новогоднем отеле. Порой мне кажется, если б у меня хватило рассудка понять, что нельзя так бездумно перенасыщаться счастьем, этим радужным, веселящим газом, многое могло бы быть иначе. Ведь будь оно так, я бы заметила тёмные круги под глазами отца, странные, долгие исчезновения мамы, непонятные телефонные звонки, после которых папа подолгу курил на балконе, что в доме прочно завис приторный дух лекарств, а также то, что супруг мой любимый нигде не работал и не помышлял. Да и много ещё, много чего.
«Ну что, Леди Мадонна, ты ведь уже, кажется, вполне...» — сказал отец, когда какие-то неулыбчивые, неуклюжие люди унесли его, сидящего на стуле, прямо со стулом, — к лифту. Да, вообразите, почему-то прямо со стулом. Он не договорил, что именно — вполне. Я даже хотела переспросить, а заодно — почему вот так, вместе с стулом, — но вдруг наткнулась взглядом на зрачки матери, как на две ледовые полыньи. Омертвевшие глаза мамы, и виновато растерянные глаза отца — вот как закончилась первая жизнь. Отец скончался через полчаса в машине Скорой помощи.
С некоторых пор после той первой ночёвки в сумрачном, беззеркальном мотеле, ей стало проще вглядываться в редеющий, как ноябрьский лес, мир по ту сторону стерильной бездны. Она так и не свыклась с этой извилистой полостью межмирья. Долгая боль растворяется, как горящая щепоть соли в крови. Когда она, боль, вдруг отступает, вселяется тревога. Каждый человек непременно желает вернуться. В сущности, все человеческие устремления сводятся к одному: вернуться. Любая дорога, по сути, — дорога домой. Приворотною дугой...
Последующая жизнь — уродливый, наизнанку вывернутый слепок предшествовавшей. Мой херувим, неудавшийся художник, зато всецело удавшийся альфонс, очень скоро сгинул с розовощекой белорыбицей, директором турагентства «Злата». Мама превратила себя в траурную куклу для упоенного самобичевания. Она, как в лиловую, полупрозрачную капсулу, загнала себя в свой мир. Центром этого мира был отец, героиней — она сама, былая раба капризов, страстей и обожанья. Ей было, вероятно, проще так жить, и я ей не мешала. Тем более, что у меня был Славик. Славик. Был...
Славик. Вчеканенный в душу стоп-кадр. Черная дымная рванина на волнистом саване зимней реки. Она бывала там несколько раз и всякий раз чудом удерживалась от соблазна шагнуть самой туда, в этот безвозвратный спиралевидный тоннель. Двенадцать душ, двенадцать светлых ангелов, гирляндою ушедших в полынью. Вечно свежий скол. Двенадцать серебряных новогодних шариков в окоченевшем донном иле, бездомном мире...
Так закончилась моя вторая жизнь. Но и последующая не замедлила начаться. Как отрикошетивший камень из пращи. Судьба отмерила мне ровно год. Устойчивый, многообещающий. Год, когда всё наконец привиделось надёжным. Настолько, что можно было заставить себя полюбить эту устойчивость, эти стропила, этот ровный, гладко выбритый горизонт.
Шлагбаум
Рождественская неделя. Четвертый день нового года. Мотель «Снежана». Вероятно, по имени владелицы, дебелой дамы с лицом цвета топленого молока. Придорожный трактир, старое, щербатое трехэтажное здание, наверное, довоенной постройки. Лестницы с искромсанными деревянными перилами, коридоры, крытые бугристым, хлюпающим линолеумом, глухонемой швейцар с седыми космами битника, запах тушеной капусты из буфета. Что привело сюда двух людей? Шаблонный офисный роман: он — коммерческий директор процветающей строительной фирмы — плюшевый, семьянин с ранней румяной лысиной, и я — руководитель дизайнерской группы, его внештатная любовница, вдобавок старше его почти на девять лет. Впрочем, нынче это, кажется, даже модно. Отчего именно там? Да случайно, господи. Главное — подалее от глаз посторонних. С нафталинным запашком суетного грешка. Был сумрачный посленовогодний вечер с тепловатым душным шампанским, фальшивыми новогодними побрякушками и непременными свечами, сальными и пахучими. (Настоящий Новый год благополучному отцу семейства пристало встречать в кругу семьи). Ближе к ночи он завел невыносимо проникновенный разговор — «о нас». «Ты пойми, я сейчас не могу уйти из семьи. Никак не могу. Надо просто немного потерпеть... (Будто я когда-нибудь просила его уйти из семьи)...Моя жена. Она такая, она такая...» (Будто я не знала, что всем, что у него было, он обязан ей, вернее её папе). Он всё говорил, говорил, а я прислушивалась к тому, как за шифоньером шуршала мышь. Забавно так — шырк-шырк. Потом глянула на него — его порозовевшие от выпитого ветвистые уши смахивали на крылья грустной летучей мыши. Мне даже показалось, что они покачиваются в такт словам. Не выдержала и рассмеялась. Поначалу просто прыснула, потом громко, ну просто расхохоталась. Он сперва потрясенно замолк, потом обиженно запыхтел, а потом вдруг вскочил, бормоча и путаясь в рукавах, влез в свой полушубок и опрометью выскочил из комнаты. А я покурила на лоджии, а затем задремала, убаюканная мышиной вознею. Разбудил его голос. Он стоял спиной к окну, что говорил в телефон, эмоционально жестикулируя свободной рукой. Затем он наконец повернулся, глянул на меня исподлобья. «Извини, но нам надо возвращаться. Срочно. Так вышло», — забубнил он, не глядя на меня, полагая, вероятно, что я сильно расстроюсь, что придется покинуть этот мышиный притон. Всё было предсказуемо. И я точно знала, что будет по приезду, что будет завтра, и так далее, далее, далее... Но далее было всё по иному. Далее — закончилась моя жизнь.
***
... — Далее. Ну далее было всё было примерно так, как ты видел. Ну там, в мотеле. Помнишь, да? Ретротелешоу. Шоссе, опущенный шлагбаум, обдолбанная звероподобная шантрапа. Какое-то дикое костоломное месиво. Самая ужасающая жестокость — это когда ненависти нет, даже злости нет, а только лишь скотски-веселый гуртовый азарт и детское любопытство. Меня сперва не заметали, я выползла через заднюю дверь. Как червь из яблока. Свора, их четверо было, вроде, меня не разглядела. Это поначалу. Но потом стало невмоготу ползти, я встала и пошла на свет. Там, кажется, магазинчик какой-то был. Просто пошла на свет и всё. И даже когда я услышала позади себя удивленный и обрадованный визг: «А вон она, сука!!!», я даже шагу не прибавила, а всё шла на свет, и всё повторяла: «Сейчас, сейчас, сейчас...» А потом — со спины слепяще-желтый, мечущийся световой диск и тупой, многопудовый удар куда-то в пояс...
...А потом свет разредился, переместился вперед, стал из желтого переливчато-голубым. Из сплошного потока он распался на шарики, похожие на огромные мыльные пузыри, с пульсирующим мерцанием изнутри. Будто те самые новогодние хрустальные шарики, которые ей привиделись когда-то на сумрачном дне реки. «Славик, — позвала она, не слыша своего голоса, — Славик, ты здесь?» И послышался тут ей некий отзвук — стук, то мерный, то беспорядочно торопливый, будто кто-то нетерпеливо барабанит в дверь костяшками пальцев. Но вдруг, точно налетев сходу на препятствие, световая тропа вдруг переломилась под косым углом в сторону. Опрокинутая конусообразная световая штольня сфокусировалась на одинокое трехэтажное здание с одним единственным горящим окном на третьем этаже. Уют бесприютных.
Виток веретена...
— Далее — какой-то мягкий провал в сознании. Вспоминаются некие мишурные лоскуты. Пролежни в памяти. В общем, вроде, я долго шла по заснеженному полю, по колени в снегу. Шагалось, однако, легко — снег был густой, но невесомый, как кисея. Шла спокойно, без опаски, начисто забыв о том бредовом кошмаре за спиной, будто и не было его никогда. Шла и вышла к мотелю. К тому самому, из которого выехала? Да нет, не совсем к тому. Точнее, совсем не к тому. Я не сразу это поняла. Даже название было другое, не «Снежана». Похожее, но какое-то не такое. Обслуга — все эти горничные, портье, швейцары — безмолвны, как рыбы в водоёме. Помнится, было даже ощущение, что у них вообще не было глаз, да. То есть, глаза-то, конечно были, но являлись лишь невыразительным завершением лба или переносья. Посетителей отеля сначала вообще не было видно. Потом в холле увидела троих мужчин, они, вяло жестикулируя, втолковывали женщине о каких-то отложенных рейсах, о регистрации и багаже, а та переводила глуповато-настороженный взгляд с одного на другого и улыбалась неподвижной, непонимающей улыбкой. «Ой, вы знаете, я так боюсь летать. Каждый раз себе говорю: «вот это в последний раз», и всё не получается, не получается. Я ведь даже талисман с собой беру. Такой, знаете, скелетик в тельняшке и с тесаком. А тут вот забыла. Ведь всё обойдется, да? Вообще, ужас. Когда объявят рейс? Никто ничего не знает. А это не отель, ночлежка для бездомных. Тут даже зеркала нет. Вообразите! И у меня своё, как назло, запропастилось...» Мужчины, все заросшие давней щетиной, однако при галстуках и в белых манишках, кивали, сочувственно цокали языками и насмешливо перемигивались. Единственным живым человеком мне показалась какая-то махонькая, почти невесомая горбатая старушка в ситцевом халате с васильками и толстой вязаной кофте поверх. «Ничего, доченька, всё хорошо. Всё у тебя скоро образуется, уж ты поверь. Ты не гляди на них, не гляди, будто и нету их вовсе. Да их и впрямь нету», — нашептывала она мне придушенной скороговорочкой, поглаживая по руке своей сухой, горячей ладонью, от нее исходило какое-то доброе тепло и я тотчас успокоилась. Вот так, причитая и бормоча, она меня проводила до самого моего номера на третьем этаже, хотя я никакого номера вроде бы не заказывала. Описывать номер не стану, ты помнишь. И там, между прочим, тоже был телевизор, он, кстати, включился как-то даже собой. «Сегодня днем на вещевом рынке в поселке Васильево были задержаны предполагаемые убийцы известного предпринимателя Станислава Завойского. При попытке сбыть дорогие часы, перстень и сотовый телефон убитого. При задержании они не оказали сопротивления и в настоящее время дают показания...» Потом уже показали их самих. Ну, ей богу, ни дать ни взять нашалившие школьники в кабинете завуча. В глазах ничего, кроме скорби и мольбы. Девица, та вообще расплакалась, тоненько так, по-щенячьи, будто и не она визжала тогда ликующе: «А вон она, сука!». А пацаны неловко заслоняли ладонями лица от камеры и застенчиво улыбались. Странно, у меня не было к ним ненависти. Никакой. Даже нечто вроде жалости.
***
«Нечто вроде жалости, не так ли?»
Она едва не подскочила от неожиданности, словно голос за спиною прошил её, как штопор. Это была та самая старушка из вестибюля. Только на сей раз почему-то без горба, без толстой вязаной кофты с павлинами, седые волосы аккуратно уложены ровным прямым пробором. И глаза — необычные. В них словно нету зрачков. Совершенно тёмные. Но то был не мрак, а скорее густая тень. Бездонная тень. И голос другой, не сбивчивой окающей скороговоркой, а неспешный, резковатый, с едва уловимой хрипотцой.
— Простите... Я не слышала, как вы вошли,.
— А я вместе с тобой и зашла. Ты просто не заметила. Видать, не до того тебе. Так бывает иногда. Так, я спрашиваю, тебе жаль её? — Она кивнула в сторону уже почему-то уже угасшего телевизора.
— Кого, девочку? Не то, чтобы жаль. Жалеть её мне не с чего. Я ведь...
— Знаю.
— Просто... Ну жалкая она какая-то.
— Ещё бы не жалкая. Глазки в слёзоньках, носик в сопельках, реснички дрожат, роток поджат, да? Панкратова Лариса, ученица девятого класса. Хитрая не по годам, порченая и злобная дрянь. Из более чем благополучной семьи, кстати. Хочешь, я тебе скажу, чем всё это закончится для этой четвёрки? Пацаны получат немалые сроки — кому десять, кому восемь. Один сгинет на зоне, двое — через пару лет после возвращения, от гепатита и туберкулёза. На суде они дружно покажут, что намеренно втянули несовершеннолетнюю девчушку в преступное деяние, хотя было-то как раз наоборот. Им пообещают, что скостят срок, но, дело обычное, обманут. Девку спроворят в наркодиспансер, а потом — заграницу. Кончит она очень плохо, но это нескоро. Так что жалеть тебе её нерезонно. Тем более, что это ведь она тебя убила.
— Как... как вы сказали?
— Ты слышала, доченька. Когда твоего друга выволокли из машины, ты выбралась через заднюю дверь. Пацаны тебя не углядели, благо друг твой успел плеснуть им в рожи газом из баллончика. Его это не спасло, а их разъярило. Тебя увидела она. Когда ты попала в полосу света. Что она с тобой сделала... — не стану говорить...
— Погодите, погодите! То есть вы хотите сказать, что я, что мы — на том свете что ли? — Она постаралась хохотнуть, но вышло жалко и опасливо.
— Да нет, не на том. Того света, чтоб ты знала, вообще нету. Свет, он один. Просто он не плоский, как тебе кажется, а многослойный. Как муравейник. Не в моей власти рассказать тебе всё. Да и немыслимо это. Постараюсь популярно. Ты должна была погибнуть. Да ты, собственно, уже и погибла. Это нормально. Но — судьба внесла поправки... Знаешь, у древних греков была Богиня Судьбы. Ананке. Её, вообрази, опасались даже Боги-небожители. Она была над всеми, крутила своё веретено и порой одёргивала Богов, когда те слишком уж зарывались. Ну это к слову. Так вот иногда случается, что Судьба делает шаг назад. Редко, но случается. Тебе выпало жить. Не спрашивай, почему. Однако Линды больше не будет. Будет другая. Почти. И тебе придется с этим свыкнуться. Это не так трудно, уж поверь. Но какая-то часть твоя останется здесь. В этом вот номере. Она и останется Линдой. Когда-нибудь вы соединитесь вновь. Но это нескоро. Кстати, ты обратила внимание, что здесь, в мотеле совсем нет зеркал? Знаю, что обратила. Сейчас ты поймешь, почему. Хочешь? Глянь, если не побоишься.
Сказав это, она выпростала из складок одежды небольшое овальное зеркальце в деревянной оправе в форме дубового листа...
Слепящий наркоз уходящей в штопор метели. Сухой пурги угрюмый белый танец — толкает в круг и затмевает свет. И кто ты есть, кем был, и чем ты станешь, — ответа нет. И что тебе ответ... А пурга крутила кольца, как пряжу с того небесного веретена, запутывая в своих замысловатых веретённых тенётах паутинные тени настоящего и грядущего, и напрочь перечёркивая минувшее, нету минувшего, лишь стылая зеркальная гладь. И только эхо, воя и стеная, Невнятно имя выдохнет твое…Клубится без просвета и без края Слепящая свобода ледяная, И никуда не деться от нее…
... Нечто отдалённо подобное произошло со мной очень давно. Мне было тогда лет десять. Была глухая осень, я сидела дома одна. Кажется, читала что-то. А на кухне талдычило радио. Глухо, неразборчиво. Какая-то серая словесная бормотуха. Я пошла выключить и подумала попутно: а вот можно ли вообразить себя этакой иностранкой, к примеру француженкой, этакой, к примеру, Женевьевой дю Оливье, которая приехала в этот город, ни черта не разумеет языка, вообще ничего не разумеет и не понимает. Мне это показалось забавным. Я постояла, ну и вообразила. Вообразила и вошла на кухню, Голос в динамике стал ясным, отчётливым, но оттуда лилась какая-то полная тарабарщина. Стало уж вовсе забавно. Особенно смешным мне показалось некое, постоянно повторяющееся слово. Я даже расхохоталась. (Уже потом, время спустя, я вспомнила, что «слово» это было — «так сказать»). Я расхохоталась и громко сказала вслух: «Ну всё, дорогая Женевьева, пора и прощаться». Но голос, которым я это произнесла, был чужим, язык был совершенно чужим. Да и вообще чужим было всё — комната, стены, дома за окном. И главное — моё отражение в зеркале. Зеркало смотрело на меня чужими, ошалевшими от страха глазами, и не повторяло моих движений. А потом я оказалась на улице, такой же чужой, враждебно-незнакомой... Потом меня забрали из детской комнаты милиции насмерть перепуганные родители, и два дня я не проронили ни слова. От всех шарахалась, упорно молчала, потому что боялась слышать самоё себя. И совершенно не понимала, что говорят домашние. А закончилось всё просто. Меня отвели вечером к соседке, тёте Шуре. Китаянке-лилипутке. Шун-Чун её звали на самом деле. Она посадила меня напротив себя, расплела мне косички, умыла чем-то лицо и руки. Потом долго гладила по голове, и напевала что-то однотонное, пока я не уснула на ее диванчике. Проснулась утром в своей комнате и уже смутно помнила то, что было последние три дня...
Эпилог
Ну вот всё. Более утомлять не буду. Как я выбиралась из того мотеля — вам знать неинтересно, право слово. Как сложилась моя жизнь после этого — наверняка тоже. Однако попробуйте представить себе — увидеть в зеркале чужое лицо. Не хуже, не лучше — просто чужое. Хотя нет, не просто. Та, прежняя Линда , та, что сейчас в мотеле, — всё равно «просвечивала». Не в чертах лица, нет. Как-то иначе. Как трава из-под снега, понимаешь? Но это потом. А сперва — как слёзно я ненавидела своё отражение. В клочья хотелось разорвать. Лицо мне казалось неким румяным, жилистым, впившимся в кожу намордником. Было дело, я просто болела этими зеркалами, выстраивала из них головоломные конструкции... Смешно вспомнить. Это сейчас смешно, а тогда я едва не выжила из ума. Не страшно, когда окружающий мир внезапно меняется, страшно, когда это замечаешь только ты. Так что вам предстоят нелегкие дни, могу обещать.
— Скажите, — Сергей Порфирьевич наконец вышел из столбняка. — А есть еще, такие, как вы, такие, как... мы?
— Есть. И, думаю, немало. Но я знала только четверых. Одна смогла себя убедить, что всё это результат нервного расстройства (её в самом деле тогда бросил любовник). Другой возомнил себя суперменом с какими-то неслыханными способностями, подался в секту неких Вольных целителей, кажется, свихнулся, третья совершенно спилась и стала полным никем. Четвёртый... Да это неважно. В общем, не сложились у меня с ними отношения...
— Погодите. А у нас?
— У нас — что?
— У нас могут сложиться?
— Вы уверены, что это вам нужно?
— Абсолютно.
— Вы даже не знаете, как меня зовут.
— Не знаю. Но догадываюсь. Полина! Верно?
— Да, верно, — женщина улыбнулась, кажется, впервые.
— Леди Мадонна. Знаете, когда-то обожал эту песню. В юности, в спортлагере играли эту песню на танцплощадке. Я работал на басу. Как Пол. «Леди Мадонна, детки сладко спят. Как же вы прокормите своих ребят»...
— Никогда не слышала такой версии, — женщина вновь улыбнулась. — А как дальше?
— Перескажу в следующий раз. Он ведь будет.
— Весьма возможно, — она вдруг перестала улыбаться. — Но прежде не угодно ль будет глянуть в зеркало?
Сказав это, она вытащила из сумочки положила ему на колено небольшое овальное зеркальце в деревянной оправе в форме дубового листа...