Час или полтора автобус трясся, непрерывно, почти не замедляя хода и не дожидаясь опаздывающих студентов, словно за конвульсивно дергающейся машиной кто-то гнался, и выбор между «ехать быстрее» и «ехать медленнее» стал вдруг выбором между жизнью и смертью. Вот двери открылись, и большая кучка пассажиров высыпалась из дверей и двинулась через пустырь по давно вытоптанной миллионами шагов тропинке. Не знаю в точности до градусов, какая была погода — наверное, пятнадцать, не более. Ослепительно белое, небо выглядело жутко, особенно солнце — неправдоподобное и искусственное, словно к небу-зеркалу какой-то не очень остроумный шутник приклеил белый обмылок.
Это ужасное небо, оно пронизывало своей белизной, лезло в глаза и жгло сетчатку, поэтому зрачки идущих напоминали маленькие черные бусинки. Но даже сузившись, сквозь эти точечки проникала белая боль, и студенты закрывали глаза. Тогда свет становился уже красным, пока глаза тщетно искали тьмы. Так студенты и шли, кто в темных очках, кто с закрытыми глазами, и я шел с ними, и ничего не видел, только слышал глухой топот ног и шелест старой травы. Никто не разговаривал, словно шла армия слепых и немых.
Лишь беспощаный свет проникал в самое нутро, и так напоминал, что это на самом деле реальность, а не чей-то нелепый сон.
И тут внезапно я все понял. Эти люди — безумцы. Они не знают, куда идут и зачем. Вот они, кучка странных людей, сочаться через тропинку, как загустевший сок через трубочку, сталкиваются и снова разбредаются, но изо всех сил стараются держаться поближе к этой странной, неестественной дорожке, словно она — единственное спасение от океана дикой травы. Я уже вечность иду, и не понимаю, что это за люди, почему я оказался среди них, почему играю с ними в эту нелепую, негласную игру, по правилам которой нельзя наступать на траву. Разочарование от того, что я иду с ними, окончательно поглотило меня, когда со скрипом открылись тяжелые двери универа, и толпа натужно протискивалась внутрь.
***
Весь день я пытался избавиться от моего нового спутника-чувства и хоть немного прийти в себя. Концентрироваться на лекциях было уже невозможно, так сильно меня разъедало изнутри. В перерыве я купил любимую шоколадку и попытался съесть. Белая начинка смотрела на меня из светло-коричневого домика, пока я играл на языке откушенным краешком. Он показался ужасным, приторно-сладким, и я избавился от плитки, с громким стуком она упала на дно мусорного ведра.
Учебный день длился всего лишь до полудня, но казалось, что гораздо дольше. Я сидел где-то почти в середине аудитории и тщетно пытался побороть собственное состояние — больше из страха, что меня вот-вот поднимет вопросом с места полусонный профессор, и я публично облажаюсь под смех сокурсников. Но в этот раз мне повезло, никому не было до меня дела. Хотя, честно говоря, даже на страх быть осмеянным стало наплевать, хоть обычно этот страх был вечным и единственным двигателем моего прогресса в учебе.
Только с одним человеком я разговаривал в универе дольше десяти секунд, это был мой сосед по парте. В первом из перерывов он что-то пошутил, очень глупо, как-по мне, как-то уж слишком по-школьному. Я не засмеялся, хотя обычно мог из вежливости издать пару звуков. Но разочарование не выходило у меня из головы, и я позабыл все эти мелочи повседневного общения. Сосед пристально посмотрел на меня, видимо, понял, что я для него — никуда не годный собеседник. После второй пары он присоединился к одногруппникам — они стояли кружком, и, кажется, хотели пойти пить водку после учебы. Сосед поглядел пару раз в мою сторону, наверное, хотел и меня позвать, но по его взгляду я понял, что уже никогда не стану ему интересен ни как собеседник, ни как приятель.
Третья пара была последней, и после нее я поехал домой, расстроенный. Меня везла, кажется, та же самая дребезжащая переполненная маршрутка, что и утром. Я пытался отвлечься, но, кажется, слишком отчетливо понимал, что раскрыта совсем ужасная тайна, которую невозможно будет забыть, и она останется со мной на всю жизнь. Дома еда все еще имела вкус, можно было посмотреть сериалы и отвлечься, и жизнь вроде бы продолжалась. Маршрутка курсировала от остановки до остановки сотни раз, лекторы читали с кафедры то слишком сложную, то откровенно безмозглую ***ню, я снова полюбил вкус шоколада с начинкой, но реальность оказалась дохленькой тростинкой, и в тот злополучный день я неуклюже сел на нее и переломил на дюжину примерно кусочков, а окружающие обратились актерами даже не театра, а детской костюмированной клоунады, и, если приглядеться, можно увидеть грязные волосы под разноцветными убогими париками.