Еда
Есть мне нравилось. По правде, завтраки, обеды, ужины и перекусы были моими любимыми моментами дня. Несмотря на однообразие моей еды, я умудрялся получать от нее истинное наслаждение, смакуя каждый раз одни и те же продукты. От безумного числа повторений вкус еды как будто исчезал, и мне нравился такой аскетизм.
Я мысленно разделял свой рацион на три группы.
Первый — это галеты, сухие хлебцы. Я их достал из внутренних складов разных авиакомпаний. Там в коробках сиротливо лежала уже никому не нужная еда. Как я понял, пачки галет погружали в самолеты на всякий случай, вдруг чего произойдет, а есть пассажирам рухнувшего лайнера будет нечего. В свободное от крушений время они мало кого интересовали, и из всей еды именно галеты выкидывали в первую очередь.
На случай, если придется сидеть долго без еды, галеты помогут. Но меня скорее привлекал их пустой, отсутствующий вкус. Когда насыщаешься хлебцем, становится хорошо просто от того, что ты ешь, двигаешь ритмично челюстями и чувствуешь, как комочки еды падают в желудок. Это как медитация, в отличие от еды, обладающей вкусом, которая — скорее взрыв, прожигающий весь язык удовольствием. К тому же галет я всегда съедал ровно столько, сколько нужно, и уж очень радовала эта возможность точно отмерить рацион, а не в очередной раз злостно переесть.
Примерно оттуда же, откуда и галеты, я тырил самолетные завтраки. Еда с приземлившихся рейсов раздавалась сотрудникам, никто особенно ее учет не вел, все равно она стремительно портилась. Предпочтение я отдавал сухпайкам, а также пачкам сока — долго хранились. Обедами я не брезговал тоже, хоть они успевали остыть после рейсов, но я всегда брал одну или две порции, чтобы сразу их съедать и не хранить тухнущую еду.
Третий вид еды был самый вкусный. Днем и вечером на кухнях кипела работа, там было множество людей, и заходить туда было не вариант. А вечером кафе закрывались на дверь с сигнализацией, и такие я открывать не мог. Так что это была большая удача и редкость, если вдруг получалось достать оттуда еду. Но вскоре я и ее наловчился тырить, все же не зря наблюдал за всем этим процессом сверху.
Алкоголь я крал из дьюти-фри, ночью, с пустой бутылкой в руках аккуратно проникая в подсобку. Я сливал по капельке какого-нибудь алкоголя, обычно — скотч-виски, мне очень нравился скотч. Однажды какая-то дама закатила скандал — в этой бутылке не хватает алкоголя, кричала она, а вокруг стояли сотрудники и трясли головами, словно контуженные, пока я наблюдал за представлением сверху. Удивительно было, что она вообще заметила — жидкости оттуда была слита лишь капелька, а горлышко бутылки было так широко, что заметить эту каплю было почти невозможно. Но тетка заметила, ее проницательность и глазомер были мощнее корпоративного разума магазина.
Еще я крал много газировки, шоколадных батончиков и маленьких пачек с орешками, так как знал, где все это лежит, прежде чем заполнить собой квадратные тушки автоматов. Искусственная, но такая кайфовая, еда лежала завернутыми в пленку блоками, ее можно было чуть развернуть и взять оттуда немного, один или два батончика. Так едва можно было унести награбленное добро,так много его было, а заметить такое воровство было сложно.
Еда и алкоголь хранились на небольшом чердаке, расположенном прямо под крышей терминала. Там же, рядышком, я хранил книги, ведь так приятно было после еды что-нибудь выпить, а потом что-нибудь почитать.
Место
Часть галет и воды, примерно недельный запас, я хранил в моем секретном убежище. Оно находилось в туннелях мусоропровода, этом змеином клубке из труб. Они исходили из разных концов терминала, а потом сходились в одну, гигантскую, которая вела к мусорным бакам. В одном из угловатых сочленений какой-то из труб я обнаружил под ногами разболтавшую металлическую панель, а за ней — небольшую выемку в стене.
Изначально это просто была неглубокая полость — я мог туда залезть, пригнув голову, и сесть, притянув колени к подбородку, и тогда голова осталась бы смешно торчать вовнутрь трубы. У одного из инженеров я украл зубило, и, после нескольких дней упорной работы, углубил помещение. Повезло, что стены там были сделаны из хренового, мягкого материала, он постоянно сыпался на меня и пачкал одежду, а хорошей одежды у меня было мало. Так что я решил обить стены оргалитом. Так инженер лишился еще и рулетки, гвоздей, молотка и карманной пилы, а оргалит я натаскал из промышленной свалки неподалеку от взлетной полосы.
Работа руками приносила мне удовлетворение и подавляла часто накатывающую повседневную скуку. Я монотонно работал зубилом, делал замеры, резал оргалит и выметал мусор, забывая обо всем, кроме воображаемого будущего дома, который никто никогда не найдет. После пары недель труда я был счастлив, и просто сидел в моей комнатенке в позе эмбриона, закрыв панелью дырку входа над моей головой. Вокруг было непроницаемо темно, и я представлял, как я сижу в утробе мамы-Аэропорта, связанный с ней гигантской психической пуповиной.
Позже внутри помещения я продолбил небольшую, высотой примерно в полметра, выемку в стене, и вложил туда инструменты, батарейки, карандаши, ручки, запасы воды, пачку галет, два запасных фонарика, коробок спичек, бумагу для принтеров. К стене «основной» комнаты я прикрепил листочек с инвентарем.
Иногда я сидел так с фонариком внутри и читал, или записывал что-то в одну из тетрадок. Бывало, сидел подолгу. Если приспичивало посрать, я пробирался подальше по мусоропроводу, туда, где изгиб трубы становился гораздо круче, и с огромным кайфом опорожнялся. Один раз меня даже чуть не сшибли мешки с мусором, выкинутые в самый неподходящий момент кем-то сверху.
Однажды работники Аэропорта залезли внутрь мусоропровода, светили своими фонариками. Только тогда я осознал, насколько важен для меня Аэропорт. Я скатился по трубе в мусорный бак, ведь я знал, что лучше умереть или сломать ноги, чем вернуться к прежней жизни.
Но мне повезло, я упал в бак с перерабатываемым мусором, там было много мягкой бумаги и целлофана, и я легко выбрался, перебравшись через крышку. Отделался лишь парой ободранных об краешек бака пальцев, даже отмываться от всякого дерьма не пришлось.
После этого случая я проверил убежище, и нет, мой милый дом не обнаружили.
Место
Большую часть своего времени я проводил в помещениях под крышей самого просторного из терминалов. Наверное, они использовались для починки потолка, хотя меня не сильно интересовало предназначение этих странных чердачных лабиринтов. Оттуда я, как невидимый Господь Бог, наблюдал за жизнью внизу. Сначала просто смотрел, а потом и спускался иногда вниз, обычно когда хотел украсть что-нибудь — книги, еду или алкоголь.
Я мог подглядывать за людьми часами. Представлял себе: вот я родился женщиной, жизнь заводит меня в аэропорт, муж обрюхачивает ребенком и сбегает, и вот она я, беременная, тру полы, пока живот не раздует до гигантских размеров. Мое лицо гораздо красивее, чем морщинистые руки, ведь я мою то полы, то посуду, и так всю жизнь с тринадцати лет.
Или вот я пассажир бизнес-класса, покупаю книжку какого-то классика, я даже не знаю его имени, и потом сижу в большом кресле, запиваю свое безделье вином и выпендриваюсь перед пассажиркой с соседнего кресла — цитирую то, что прочитал на обложке, сзади. Потом я эту книжку выкину.
Я следил и перевоплощался. Будто бы заполнял пустоты внутри своей души кем-то чужим.
Вот я охранник. Мое пузо сидеть не мешает, и я читаю газеты, или книжки с полки «Бестселлер». Мне нравится убогая литература, я вообще люблю всякое говно жрать, а пистолет я все еще могу поднять, поэтому меня и наняли, хотя могли и любую уборщицу на мое место поставить, они сильные и характером, и физически, уж точно покруче меня, пузатого.
Вот я сижу на унитазе и онанирую. Надо разложить бумажки вокруг себя. В туалете запах дерьма, в соседней кабинке кто-то неуклюже крутится, шумно задевая все стенки и шурша. Видимо, вытирает так немытую жопу. Надо разложить бумажки. Ловко так разложить, чтобы кончить и не заляпать пятнами одежду. Или можно спустить прямо в унитаз. Там уже литры спермы, наверное, в этих канализациях. Потом открываю картинку в телефоне и сгибаюсь пополам, обхватив раскаленный член.
А вот я клерк, работаю в магазине сувениров. У меня тоже есть телефон, как у того онаниста, и иногда, пока никто не видит, я хватаю его в потную ладошку и залезаю в интернет. Главное, отлынивать от работы так часто, насколько возможно, за это ведь все равно платят. Еще иногда опаздываю на работу, хотя скоро, может быть, стану менеджером.
Или вот я просто вышагиваю по аэропорту. Иногда я похож на менеджера или клерка, только можно вздохнуть свободней, я же не на работе. Я бываю разных национальностей, иногда они компонуются вместе, как детальки конструктора. Волосы у меня тоже разные: я то лысый, то ношу разноцветное нечто на голове. Иногда у меня пирсинг в носу. Но это все маскарад, ничем я от других не отличаюсь.
Вот я менеджер. Ох уж эти падлы-клерки, опаздывают все время, и ни хрена не работают! Впрочем, я сам такой был, но это не важно. Зарплата у меня уже вот два месяца больше, и телефон в два раза дороже. Это значит, что я стал лучшим человеком, чем эти бездельники. Во время обеденного перерыва я зашел в соседний магазик и купил себе новый фирменный пиджак. Теперь все будут знать, что я менеджер.
Иногда я девушка, и переодеваю лифчик в примерочной. Я не очень красивая, но все равно сексуальная. Здесь, в примерочной, никто меня не видит, можно, наконец, улыбнуться отражению и потрогать грудь. Черный или белый? В каком я сексуальнее? Нужно ублажать любимого мужчину. Черный или белый им нравится? Я — настоящая, но это только в примерочной.
Я выбрала лифчик и пошла показать его своему парню. Ему понравилось. Теперь мы в туалетной кабинке, он согнул меня над грязным кафелем и трогает сзади.
Солдат
Возле 89-го выхода оборудовали неплохой зал ожидания — иногда можно было аккуратно прокрасться туда и включить один из теликов. Пульт уже давно был украден, ответственный за обслуживание терминалов сотрудник потом его искал, бедный, и начальство его отчитало, зато теперь я мог смотреть что угодно и регулировать громкость.
Процентов восемьдесят моего времени перед телевизором уходило на эротический канал. Я вообще не стал бы заморачиваться, если бы не показывали эротику! Столько трудов — воровать пульт у сонного клерка, осторожно пробираясь по служебным помещениям, ждать ночи, сливаться с редкими ночными пассажирами — чего ради? Возможности посмотреть кулинарные шоу, несмешных комиков, курсы валют?
Ну ладно, пульт я украл до того, как узнал, что в залах ожидания есть эротический канал.
Так что я перебирал каналы, вдруг чего попадется, но обычно не попадалось, а потом включал старую добрую эротику.
Телевизор, который я приметил сегодня, тоскливо показывал новости пустому залу ожидания. Мне казалось, пассажирам не разрешали ни иметь пульт, ни тем более пялиться на голую женскую грудь в телевизоре. Я подошел и сел, но переключить телеканал пока не решался. Сделал вид, что просто присел посмотреть новостную передачу. Их я иногда просматривал, все-таки что-то там из новостей можно было извлечь.
Бесконечный и мутный, поток новостей лился с экрана. Я слабо припомнил выражение про обезьянок, которые печатают бесконечное количество случайных символов в случайных комбинациях… Теперь обезьянки с доступом в интернет делали бесконечно много новостей. Телеканалам нужно было только отфильтровать ненужные, чтобы составить картину мира, удобную для телезрителя.
Крутили сюжет про угон самолета. От табличек, виньеток, плашек и прочей разноцветной дряни, лезущей в глаза, мерцающий экран напоминал страницу таблоида. Даже на небольшой громкости можно было почувствовать градус истерии, захлестнуться волнами общенациональной паники.
А еще я подумал, что усилят меры безопасности, и это очень хреново.
Тут в зал вошел какой-то тип с автоматом и приблизился ко мне. На нем была военная форма, значки и нашивки на одежде говорили о принадлежности к службе национальной безопасности, хотя я и не был уверен. Он спросил, какого рейса я жду. Я вспомнил, что в трех выходах отсюда вылетает через три часа Боинг, и назвал ему номер. Он кивнул. Показал рукой на экран. Сказал, жопа сейчас начнется, и начал подтверждать мои недавние догадки. Повезло мне, говорит, лететь сегодня, иначе обшмонали бы, мол, всего, хоть и не лети никуда. На полуслове его прервала рация, она заорала из переднего кармана так громко, что мы оба подскочили, и он, матерясь, удалился.
Полосы
Взлетные полосы мерцали в холодных сумерках, и были похожи на рельсы поезда, на которые зачем-то повесили гирлянды. Я смотрел на эти рельсы с высоты парапета, словно птица, и ловил холодный воздух от вздымающихся ввысь самолетов. Я любил эти взлетные полосы, так хорошо было гулять вдоль них, или вот стоять на этом парапете вечерами, когда еще не очень темно, но рельсы фонарей уже светятся. Наблюдать за бесконечным циклом движения самолетов можно было вечно. Они взлетали, один за другим, с разницей примерно в минуту, и я думал о том, как же это все не важно, но при этом странно завораживающе.
Вокруг полос раскинулись гигантские забетонированные площадки. Сверху они казались не очень большими, пока не появлялись точечки людей, только тогда можно было оценить масштаб. Это непонятное серое пространство вокруг полос, такое неестественно огромное, оно раскинулось во все стороны от здания моего терминала до других, расползалось почти до горизонта, словно бетонное море. Там, вдали, виднелись заборы, обнесенные колючей проволокой, а следом шли уже чистые, не тронутые еще человеком ряды деревьев, если не считать долетающих до их кончиков потоков воздуха.
Меня беспокоило то, что сказал военный, и не только — еще его агрессивный внешний вид, неприятное лицо, страшная экипировка. Каждый клочок этого человека говорил, что он готов убить любого, стоит лишь кому-то сверху отмахнуться, дать небрежный приказ. Странный, безобидный диалог донимал меня изнутри, мне было неприятно его вспоминать, но он мельтешил где-то в голове, как муха, а при попытках прогнать ее мухобойкой она просто перелетала на другое место, продолжая беспокоить меня.
Я думал, что мне повезло узнать информацию заранее, ведь скоро здесь появится множество таких неприятных солдат, усатых, бородатых, бритых, хамовитых и злых, и они заполнят весь аэропорт, зальют, как вода, все его закоулки, и рано или поздно разыщут все мои нычки, мои секретные места, мои книги и мой виски, залезут мне прямо в душу и поковыряются там носком резинового сапога.
И, как раз в тот момент, когда я понял, что они пришли, солдаты действительно появились, словно материализованные мыслью. По безбрежному бетонному морю катились маленькие, малозаметные гусенички. Они расползались, вставали возле терминалов, и из гусеничек рождались мелкие букашки, разбредаясь по территории. Автобусы привезли солдат, их уже так много высадилось, а автобусы не переставали появляться — казалось, что черные точечки сейчас заполнят собой пространство, и всё вокруг сделается черным навсегда, словно в глубоком подвале потухнет последняя разбитая лампочка.
Место
Я пытался заснуть в какой-то пыльной кладовке, в удалении от действительности. Засыпать было трудно — наверное, потому, что теснота этой каморки давила со всех сторон и приходилось вжиматься в холодную стену.
Обычно, чтобы заснуть, мне нужно было просто отключиться от всех мыслей и медленно забыться в прыгающих за закрытыми веками цветастых размытых образах. Но у меня не выходило уснуть, потому что в голову лезли другие мысли, словесные, неудобные, и они будто бы царапали меня изнутри.
Иногда казалось, что было слышно топот ног или лай собак. Звучало все сдавленно, видимо, издалека отсюда. Отзвуки повторялись, настойчиво теребя сознание своим раздражающим, давящим, хаотическим присутствием, словно мошкара мельтешила в душной темноте. Я все крутился и так и эдак, иногда проваливался в слабенькую дремоту и неизбежно просыпался, но после, по ощущениям, примерно полутора часов возни я оставил попытки уснуть, отлип от омерзительно холодной стенки и открыл глаза.
Уже можно было различить серые очертания комнатенки. Палки швабр и метел склонились надо мной под каким-то нереальным углом, и я спрашивал себя, как же они не падали?
На двери напротив меня бегали очень слабые солнечные зайчики. Наверное, из вентиляции над моей головой сюда долетал свет. Я сидел и наблюдал за едва различимым танцем узора на двери, пятнышки света было еле-еле видно, настолько слабым был свет. Я подумал, иногда так бывает: красота прячется в таких простеньких вещах, но их не видно и нужно посидеть в темноте, чтобы зрачки распахнулись широко-широко, да и то не факт, что потом не проигнорируешь эту простую красоту.
Нервная игра света постепенно вошла в резонанс с дергаными, противными звуками снаружи, и, засыпая, я внезапно все понял. Я тогда еще не осознал того, что мне пришло на ум, а скорее почувствовал, ведь рациональный разум — беспомощное существо, а внутреннее чувство гораздо прозорливее.
У меня отбирали мой Аэропорт.
Я вычленил это очевидное знание из сдавленного топота ног, грязных швабр в углу, осевшей на пол пыли, высосал одновременно из темноты и из маленького его отсутствия, так красиво плясавшего на дверной поверхности.
И тут же обрадованный мозг решил, что добился своего на сегодня, и я погрузился в тяжелый гипнотический сон, так уродливо изломавшись под углом в 90 градусов и прижавшись к холодной стене.
Когда я проснулся, шея болела, сильно замерзло ухо, а внутри Аэропорта все еще сновали спецназовцы и их лохматые псы, и слушать их было невыносимо.
Портрет
Все еще дожевывая суховатую булку, я шумно втянул сок через трубочку, а затем прошел по чердачному помещению, подтащил спрятанный заранее табурет и влез на него. Посветил фонариком куда-то под потолок. Книги забились в убежище, как испуганные щенки, которые прятались от луча света. Я прошел по ним ладонью, и стало невыносимо грустно.
Я не знал, если честно, что мне делать, и, похоже, пришло время съесть галеты, аккуратной стопочкой сложенные в моем секретном месте. Забраться внутрь и надеяться, что не найдут.
Я выбрал три книжки, которые еще не читал. Мне понравились обложки. На одной — черно-белый снимок, и какой-то мужчина смотрит сквозь стекло на котенка. По стеклу оставляли дорожки капли дождя. На второй красивая черная вязь узора, похожая на растение, вилась куда-то вверх, к белой пустоте остального пространства обложки, и тут же обрывалась. Кажется, это был сборник стихов, автор мне известен не был. На третьей не было изображений, просто буквы, квадратные, размашистые, смотрели с плоской картонки на меня.
Рядом с книгами лежали бутылки, и я перелил свой любимый виски во фляжку, которая затем ушла во внутренний карман. Книжки отправились во внешние карманы. Пора было двигаться в путь.
Возможно, по моей тщательно отобранной библиотеке составят ложный психологический портрет какого-нибудь из террористов.
Птицы
Кто сказал, что жизнь — это сплошное веселье? Разве можно считать сок натуральным, если в нем всего один или два процента настоящих фруктов?
Я ведь ходил в школу. Потом из школы пошел домой. Из дома пошел в институт. Из института меня выгнали, и я пошел домой, угрюмый. Была осень, деревья сыпали сухой шлак мне на голову. Из дома потом я пошел на работу. Работать мне не нравилось, но жить как-то надо было.
Годы шли, юность уходила, постылая. Я был клерк в банке. Постепенно я даже немного повысился в должности, хотя это особой радости мне не приносило. Чуть больше платили, ну и что? Все равно жизнь — это похмельное созерцание включенного телевизора.
А потом отправили в командировку. Никто просто не хотел ехать, а мне было все равно. Транзитная зона, одна пересадка, спортивная сумка с багажом. Десять часов ожидания следующего рейса.
Я подремал. Сходил в туалет, умылся. Купил книжку в одной из лавочек. Прочитал и тут же выбросил. Выпил кофе, мерзкий, но мне почему-то понравилось. Обнаружил, что можно сидеть за письменным столом, и сел что-нибудь написать. Даже лампа на нем была. Мне понравилось то, что я написал. Потом купил себе еды. До рейса оставалось 6 часов, и я пошел погулять.
Аэропорт оказался огромен, пришлось даже ехать на метро из одного терминала в другой. Я увидел больше мест и людей, чем видел за всю свою жизнь.
И я остался. Вернее, я случайно уснул в одной из уборных, и проспал рейс. Как бы случайно… Но все-таки я как-то в глубине души понимал, что просыпаться неохота, и не проснулся.
Наверное, меня даже искали, но я был далеко, в паре терминалов от места отправки рейса, багажа у меня не было, и самолет, скорее всего, улетел.
Первое время я позволял себе шарахаться по разным терминалам и тратить деньги со своей кредитки. Ночевал прямо в залах ожидания, делая вид, что жду какой-нибудь ночной рейс. Спать себе больше трех часов я не позволял, чтобы не вызывать подозрений.
Потом стало понятно, что рано или поздно терминалы кончатся, а на камерах наблюдения меня начнут узнавать — с собой у меня было всего два или три набора одежды, да и те изрядно пропахли по'том.
Да и, казалось мне тогда, я стал вызывать подозрения. Ко мне один раз подошел охранник и спросил, куда я лечу. Я растерялся и назвал ему совершенно случайный город. Оказалось, что, действительно, был рейс в этот город, как раз в том терминале, где я находился. Нереально повезло, а может, это и не было случайностью? В общем, с тех пор я всегда запоминал какой-нибудь рейс, на всякий случай.
Так, по мелочи, я копил нужные мне знания и навыки. Запоминал планировку терминалов. Быстро цеплялся взглядом за камеры наблюдения, и учился их обходить. Потом, став уже совсем опытным, я попал в помещение с экранами и узнал, что половина камер никогда и не работала, а даже если работала, то охранника часто не было, или же он спал.
Время шло, и я привязался к Аэропорту.
Иногда я залезал на любимый парапет и смотрел вверх, на пролетающие самолеты. Напоминало финал пошлой телевизионной драмы. Но мне все равно нравилось, как рокочущие железные машины с ревом взлетали в воздух и оставляли тусклый след за собой. Я мысленно наполнял внутренности самолетов теми же людьми, что видел незадолго до рейса, когда наблюдал из-под потолка, и думал — должно быть, эти люди очень спешат.
И кто сказал, что самолеты похожи на птиц?
Финал пошлой телевизионной драмы
Глаза привыкли к темноте настолько, что я уже мог видеть ставшие родными оргалитовые стенки. Читать, правда, пока не мог без фонарика.
Да и кожа тоже попривыкла, да и вся моя сущность. Все-таки здесь было не хуже, чем в тюрьме. А люди и к тюрьме быстро привыкают. Наверное, есть кое-что похуже тюрьмы, и к этому тоже можно привыкнуть — никто, например, не придумал еще засовывать людей в ствол высохшего дерева, в качестве наказания.
Очень много времени я спал или проводил в дремоте. Не знаю уж, сколько, вести счет времени я не мог. Когда я мало двигался, я гораздо больше дремал, и приближался по внутреннему состоянию к какому-нибудь медведю в сезон спячки. Просыпался я обычно от голода, и привычной рукой выхватывал галету и задумчиво сжевывал.
Книжки свои я прочитал очень быстро. Мне они не понравились. Зато пока я их не прочитал, сам факт того, что вот они, под боком лежат, непрочитанные красивые книжки, слишком сильно меня будоражил. А после прочтения я успокоился. Не стоило вообще беспокоиться насчет этих книжек. Я начал больше спать. Мне снились линии моих рук, обрывки старых знакомых лиц и иногда — свинцовое утреннее небо. Ничего дельного, в общем.
К алкоголю во фляжке я почему-то не прикасался.
Иногда я открывал тетрадку и брал ручку. Когда так много времени для раздумий, отчего бы и не написать что-нибудь? Но писать не хотелось, и я просто пролистывал эту тетрадку, светил фонариком на тщательно вырисованные схемки и припоминал, что это за углы Аэропорта я тут изобразил. А потом, когда насыщался этой памятью, просто смотрел с несколько минут, а может и часов, в белый лист разлинованной в клетку бумаги и думал, что вот оно, самое совершенное произведение, передо мной, и марать ручкой его не стоит.
Я думаю, прошло около двух недель с тех пор, как я добровольно погрузил себя в темноту, и однажды я услышал, как сверху кто-то барабанит костяшками пальцев по металлической панели.