Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1" http://www.proza.ru/2014/09/25/740
Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 12" http://www.proza.ru/2014/10/23/761
XIII
Когда первая птица тенькнула в кустах - ей никто не откликнулся. И это означало, что был август и птицы стали более ленивыми.
Такая, видимо, холодная роса! Так не хочется бросать гнездовья! Кто это там откликнулся? Ах, он торопыга!.. Хотя бы еще минуту! Ми-ну-точку!
Роса действительно была холодная. Листики сирени, густо покрытые ей, казались серыми. Серый, туманный пробивался через листву свет.
Тряхни ветвь корички - студеный и даже болючий, как дробь, дождь промочит с головы до ног.
При первом свете вывели коней на темный от росы песок. Логвин, зевая, смотрел, как Кондрат и Андрей впрягают в маленькую кукольную бричку двоих шотландских пони. А те впрягали и не переставали удивляться животным. У пони были челки и глаза, такие смирные.
Худой, подобранный Логвин был утешен тем, что не придется ехать. Он вот постоит-постоит, а потом и пойдет и доспит часок-другой. Пусть себе едут одни. Кто обидит детей? Дети - улыбка божья. Их обижать нельзя. И потому Логвин удовлетворенно улыбнулся. Разбудили "дам", бросив горсть песка в окно первого этажа. Они оделись быстро и, из-за капризов Майки, вылезли через окно и, конечно, сразу же промокли. Поэтому их, под общий хохот, пришлось тут же садить в бричку и закутывать верблюжьей попоной. Так они и сидели, как двойняшки. И приятно было смотреть на горделивое лицо Майки и свеженькую мордочку Яни.
Резвый, как сверчок, Мстислав сразу же забрался в бричку, на место ямщика, чтобы быть ближе к девочкам. Логвин, глядя на это, только головой крутил: "Ловкий, черт, как ртуть. Такой уж татарин. Просто дивишься". Алесю падали Ургу, Андрею - мышастую Косюньку, Кондрат и Павлюку - спокойных чалых кобылок.
Алесь осмотрел кавалькаду - все было готово. И он опять почувствовал в сердце то счастье, которым жил уже второй день.
…Мать в эти дни немножко приболела и не выходила к ним. У нее как раз начиналось то настроение особенной впечатлительности, какого пан Юрий всегда побаивался и какое тянулось обычно только несколько дней на год.
Начиналось это с первыми желтыми листиками на березе, за Ильей, который, как конечно, сбросил с каждого дерева по два листа. Деревьям еще бесконечно долго было зеленеть, но неуловимая грусть, которая разливалась отныне в природе, неуловимые для глаза первые признаки умирания будто сразу убивали грустную и слабую жизнерадостность матери, и она замыкалась в себе.
Ускорял все это день, когда пан Юрий собирался на первую настоящую охоту. Вчерашние хлопунцы поднялись на крыло. Крестовые еще не начинали линять. Приближался день большой птичьей крови.
Вечером начинали готовиться. И сразу у мамочки начинала болеть голова, а глаза становились грустными. Зная, что ничего не поможет, что добрый и мягкий пан Юрий становится, как только дойдет до охоты, настоящим убийцей и ни за что не послушается ее, она все же начинала достойные жалости попытки удержать его.
- Как вы можете это, Georges?
Жорж молчал, уставившись в тарелку.
- Филемон (да она называла Халимона) говорил, что вчера видел, как утка вела хлопунцов. Их еще много. Они у всех уток, у каких лиса разрушила первое гнездо.
- Да мы, матушка, хлопунцов не стреляем, - защищался пан Юрий. - Что у нас, понимания нет? Мы сегодня на бекасов едем.
- Еще хуже. За что таких маленьких?
Пан Юрий молчал. Что он мог сделать, если с лугов и болот летел такой призывной клич?
И пани Антонида понимала, что она ничего не сделает.
Тогда она запиралась в своих комнатах, не пуская на глаза никого. Даже маленький Вацлав в эти дни переходил на руки мамок. Что же, если у него хилые розовые пальчики? Они тоже будут держать ружье.
Это было какое-то грустное недоразумение перед началом убийства, которое жило в душах многих.
Пан Юрий, встречая сына, говорил ему:
- Ты, брат, не лезь к ней. У нее, знаешь ли, не то, что у нас…
Комнаты матери были темные, как и её мысли.
Зато с паном Юрием детям было легко и просто. Он садился за стол и прежде всего спрашивал у детей грубым голосом:
- Что, дети, ти лили вы алей в бульбу, ти не лили?
И спрашивал другим голосом:
- Чего ты тиликаешь?
И опять отвечал первым голосом, только виноватым:
- Я не тиликаю. Я спрашиваю.
Дети хохотали. А у отца хоть бы улыбка, совсем серьезный, даже мрачный.
Только в глазах таились веселые чертики.
И дети еще больше полюбили его, когда он согласился отпустить их одних осмотреть старое загорское городище с руинами каменного здания.
Гости пошли спать. Отец с сыном и герром Фельдбаухом обсуждали этот вопрос втроем. И когда немец по своей охоте решил присоединиться к детям, отец рассудительно отметил ему на многочисленные неудобства, которые придётся терпеть всей окрестности от легкомысленного стремления пана Фельдбауха к забавам.
- Я бы и рад, пан Фельдбаух. Но я только подумал, что вы, наверняка, забыли…
- Was?
- Вы, наверняка, забыли, что Ходанские готовят фейерверк, чтобы удивить этих выскочек из Могилева. Они просили, чтобы герр Фельдбаух присмотрел, ведь всем известны его успехи в пиротехнике, каких он добился, участвуя в подготовке традиционного студенческого фейерверка еще в Геттингене…
Гувернер схватился за голову. И действительно забыл. Было бы неблагодарностью… И еще фейерверк, шум, взрывы.
Он поспешно пошел собираться, чтобы завтра раньше выехать к Ходанским. Отец и сын остались в курительной. Пан Юрий задумчиво пускал дым сигары.
- Отец, - сказал Алесь, - у меня к тебе дело.
- Ну?
- Отпусти Когутов на волю.
Отец взглянул на сына с удивлением. Тот сидел в кресле, и серые глаза смотрели непримиримо.
- Мне стыдно смотреть им в глаза. Я хочу, чтобы они приходили ко мне сами, а не тогда, когда я их позову. Им надо дать волю и… учить того из детей, кто этого захочет. Возможно, Павлюка, ему как раз время.
Отец не разозлился.
- А ты подумал, захотят ли они этого? Вся ответственность сразу подает на плечи вольного. Ответственность за неурожай, за возможную чуму…
Пан Юрий с уважением посмотрел на сына.
"Взрослый, - подумал он. - Умеет даже рассуждать. И мои убеждения". И, скорей от умиления этим неожиданным совершеннолетием, чем от осознания необходимости воли для кого-то из Когутов, отец сказал:
- Хорошо. Через две недели я поеду в Суходол и оформлю вольную. А ты не боишься, что, вольные, они оставят тебя?
- Их право, - сказал сын. - Да только они не оставят.
- Хорошо, сын. Я сделаю это для тебя.
- Для себя, - сказал сын.
- Ну, для себя. Что еще?
- Учить их надо.
Отец помолчал.
- А ты подумал, сын, ведет ли это к счастью?.. Сейчас у них простые мысли и чувства, уверенность в том, что полезна их работа и они сами. Чем ты хочешь это заменить? Ты знаешь, какие бездны, одна другой страшнее, раскрываются перед глазами осведомлённого? Какие бездны ужаса и холода? Сам я не так далеко пошел - и то иногда чувствую. Ледяной холод и ледяная тоска. С каждым вопросом все меньше понимаешь. Простой видит только слаженный шаг человеческих когорт. Мудрый слышит топот стада, которое бежит к пропасти. Он видит, что те, кто ее ведут, ненавидят стадо и друг друга. Он видит, что весь наш хваленый мир - рота, которая шагает не в ногу и в которой только поручики, только правительства империй шагают в ногу… Чтобы привести людей к общей гибели.
Он покачал головой:
- Так не лучше ли пахать землю?.. Охотиться?
Сын серьезно смотрел на него.
- А мне ты хотел бы этого?
- Нет…
- Так не желай тогда и им.
…Вспоминая теперь этот разговор, Алесь не мог не думать, что сделал правильно.
Все хорошо. Теперь надо ехать. И он легко занес ногу в стремя.
- В седла, хлопцы.
Урга слегка, пугая, дал свечку. Потом опустился на передние ноги и затанцевал, кося на бричку и девочек золотым и немножко кровавым па белку глазом.
Тронулись.
Застоявшиеся лошади пошли легкой ступой. Всадники, окружив бричку, ехали молча. Лишь бы без взрослых глаз.
По обеим сторонам аллеи стояли туманно-голубые деревья. Они медленно отплывали назад.
А Майке все это было ново. И то, что мальчики эскортировали их, и то, что все молчаливо признавали вождем этого немножко неуклюжего мальчика, который ехал впереди всех на арабе, и то, что рядом с ней сидела эта, вовсе не неприятная, крестьянская девчонка с диковатыми синими глазами.
- Он жил у вас, - шепнула она. - Какой он?
- Кра-сивый, - сказала Янька. - И сме-елый. Он от меня бычка-годовичка оттащил. Я с того времени боюсь коров.
И Майка почему-то была благодарна ей за добрые слова.
- Алесь, - сказала она.
Алесь придержал Ургу, поехал рядом.
- Ты молодец, что сделал так.
- Как?
- Ну… что мы без взрослых.
Близнецы переглянулись, заметив маневр Алеся. Пожалуй, это было не нужно ему: оставаться с дочкой человека, в парке какого они позавчера были. Но они смолчали. Они, вообще, ничего не рассказали Алесю о ночных своих приключениях, когда увидели, что утром приехала Раубичева дочка. Не стоит. Тем более что она ничего. Бывают же и у волшебников хорошие дочки - это все знают, хотя бы по дедовым сказкам. Приедет королевич, так они его еще и от злого отца спасут, конечно, когда влюбятся.
Мстислав сидел на места ямщика, и потому Алесь и Майка не обмолвились и словом о медальоне.
Когда выехали из парка - восток уже сильно краснел. Хлопцы начали дурачиться, гоняться один за другим. Отъезжали так далеко, что становились кукольными, а потом галопом, с дикими выкриками, летели прямо на бричку.
Потом поехали лугами вдоль Папороти. Тут травы никто не косил - слишком далеко было, - и лошади прятались в ней выше живота. Буйно цвел малиновый иван-чай, желтые конусы могучего царского скипетра шатались, куда достигал глаз. Кондрат на ходу срезал полый стебель медвежьей дудки и сделал из него пистолет, а потом, неожиданно налетев на бричку, наставил его на Мстислава.
- Кто такой? - спросил Мстислав.
- Волколак, - ощерив зубы, сказал Кондрат. - Давайте дукаты в худую суму, давайте княгиню - с собою возьму.
И тянул руки к Яньке. Девочки визжали, хотя Волколак был милый и вовсе не страшный и даже нравился Майке.
Было весело. А потом Андрей пел песню о Волколаке, и ему подтягивал неожиданно приятным голосом Мстислав:
Што то за сцежка – без краю, без краю?
Што то за конік – ступою, ступою?
Злыя татарнікі пад капытамі,
Воўчае сонейка над галавою.
А потом вторую, как молодой Волколак пошел отбивать у гайдуков отцовских волов и не вернулся в дом и как ворон на сухом дубе говорил ему, что делает во дворе Волколаков отец. А отец ломал руки и приговаривал:
Я, жывучы, валоў нажыву,
А цябе, сыночак, увек не знайду.
Песня летела над морем разнотравья, и всем было жаль старого отца, но так и хотелось самим пойти в лес, на свободу, под волчье солнце.
Потянулись мягкие горбы, заросшие вереском. Солнце всходило за спиной, когда они взъехали на один такой горб, а на другой стороне еще лежали тень и туман. И тут перед глазами детей вспыхнула в тумане белая широкая радужка, слабо-оранжевая снаружи, сизо-голубая изнутри. Затем солнце оторвалось от земли, и белая радужка исчезла, и вереск лег перед глазами, украшенный миллионами паутинок, которые сияли в каплях росы.
- Что же это она? - жалостно спросила Майка. - Зачем исчезла?
- Подожди, - сказал Андрей, - сейчас будет тебе награда.
И награда появилась. На паутинках, на росистом вереске вдруг появилась вторая радуга. Вытянутая, она лежала просто на траве, сияла всеми радужками, убегала в бесконечность от их ног.
- Ты откуда знал? - спросила Майка с уваженьем.
- Знал, - просто ответил Андрей.
Майка с уваженьем вздохнула.
…А потом, как продолжение этой феерии, над вереском, над горбами, заросшими лесом, появилась на слиянии Папороти и другой речушки, на высокой горе между ними, большая руина: три башни и остатки стен.
Вброд перешли Папороть. Лазили па камням. Майка, Алесь и Андрей взобрались даже на одну из башен. Кондрат и Мстислав с Янькой остались внизу.
Майка, Алесь и Андрей стояли на высоте и смотрели на необъятный мир, какой весь, казалось, принадлежал им. Зубцы башни седели полынью, рыжие от ржавчины арбузы ядер были кое-где как бы вмурованные в стену. А дальше была Папороть, луга, леса, мир.
- Этот замок однажды взяли мужики, - сказал Алесь.
Майка невольно взглянула на Андрея.
- А что же, - сказал Андрей. - Что мы, сломки?
А снизу маленький Кондрат кричал брату:
- Слезай уже, голота! Слезай!
- Привязка, - сказал Андрей.
- Слезай! - кричал Мстислав. - Слезай, тиун Крыса! Тут тебя Волколак с белорусским Ладымером ждут.
Разозленный за "тиуна Крысу", Андрей полез вниз.
А они стали вдвоем и смотрели на землю.
- Ты получил? - спросила она.
- Получил.
- Красиво тут?
- Очень… И… знаешь что, давай будем, как брат и сестра.
- Давай, - вздохнула она. - На всю жизнь?
- На всю жизнь.
После того как наелись в тени одной из башен, Андрей предложил податься еще дальше в лес, ведь там, на этом самом Папоротнике, живет мельник, ведьмак Гринь Покивач.
Солнце поднималось все выше. Яростный шар, косматый шар над землей. На горизонте легла уже белая дымка, над которой плавали в воздухе, ни на что не опираясь, верхушки деревьев и башни Загорского каменного здания.
Лес встретил холодом, звонам ручьёв, солнечными зайчиками на салатных плоских крестиках заячьей капусты.
Скоро Павлюк заметил лесное озерцо, маленькое, скрытое между деревьев. И тут все поняли, что никакой мельник им не нужен. Распрягли коней, а сами разлеглись в густой траве.
Над прудом сияло солнце. Над зеркальной поверхностью воды стрекозы гонялись за своей тенью. Замирали в воздухе, чтобы обмануть тень, а потом бросались. А ниже их скользили по поверхности водомерки. Их лапки опирались на воду и прогибали ее, и потому па дну озерка от каждого малого конькобежца бежало по шесть маленьких пятнышек тени с ореолом вокруг каждого пятнышка.
Алесь и Майка, прихватив с собой Яню, пошли вокруг озерка, чтобы посмотреть, откуда он берет воду. Наткнулись на ручей, что бежал, такой чистый, среди свежих мхов, и пошли ей навстречу.
Вода бежала по дну влажного оврага. Тут и деревья были могучие: солнце почти не могло пробить их широколиственной тени. Иногда вода образовывала зеленые лужицы.
…Гулко, как из пушки, вырвался из трясинной лежки дикий кабан. Бросился в пущу.
Испугавшись, они шли дальше, теперь уже не оглядываясь по сторонам. А на одном из валунов, чуть ли не над их головой, стояли Корчак и Гринь Покивач, смотрели, как маленькие фигурки пробираются все выше и выше по темному дну.
Когда они исчезли в тени орешника, бледный Корчак перевел дыхание, сжимая в руках Покивачеву двустволку.
- Одного знаю, - шепотом сказал он. - Троюродный племянник нашего Кроера. Этого бы…
Покивач испугался.
- Ты что?
На щеках в Корчака ходили желваки:
- Их всех - под корень… панянят, княжат…
- Ну и дурак, - сказал Гринь. - С ними крестьянская девчонка. Да и сами они чем виновны, дети? Ты излишнюю злость из себя выпусти, задавит.
- Излишней злости не бывает, - сказал Корчак. - Пойдемте отсюда.
Густые заросли орешника и волчьего лыка поглотили их.
А дети в это время нашли в самой глубине оврага, в растопыренной сени орешника, через который падал в лоно воды единственный луч, родничок.
Родничок, спокойный на поверхности, выбивал из глубины своей песчаные фонтанчики. Вечно живые песчинки двигались, растекались по дну от середины жерла, плясали. А рядом другой малый "гейзер", почти на поверхности, также тужился родить воду, но у него не хватало сил, и он только иногда выпусков из себя сытые пузыри.
- Отец воды, - шепотом сказала Майка.
- Отец вод, - поправил Алесь. - Так-то и Днепр начинается где-то.
- Живая вода, - сказала Яня.
И она опустилась на колени и сломала пальчиками кристальную поверхность.
- Пейте. Будете жить сто лет…
Они легли на животы и долго, иногда отрываясь, пили воду, такую холодную, что она обручем сжимала лоб.
А вокруг был зеленый и черный полусумрак, и только один луч падал между их голов на невидимую воду, мягко золотя дно.
Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 14" http://www.proza.ru/2014/10/28/795