Разноцветные точки зароились, зажужжали пчелами, и вдруг собрались чудно комом: пространство сузилось до щели, рассыпалось мелкими осколками.
Красным туманом полнится приволье: затрепетало, закружилось и, вот, сам я точка и несусь к неизведанному, не ощущая ни тела, ни пространства.
И такой свободой, такой легкостью овладелось!
Стопы затрепетали судорожно, большой палец в дыру носка вывалился, дернулся я, и свалился мешком на пол.
Человек, почти незнакомый мне, с потолка вниз смотрит и дышит часто….
Пятый год я разменял, впереди еще три.
Начальник вчера досрочно освободить обещал, месяца два ждать. Но с радостью такой и не срок это вовсе, так – лишь дни для счета. Голова второй день кругом, будто премию жду крупную. Куплю машину, дом построю. И обязательно при нем мастерскую, гараж и баню.
Ох, люблю баню русскую!
И вот, мысль странная в голову впёрлась. А, что если предложат: вот тебе баня на день, и освобождение на год отложим, - разменяешь?
Мороз по коже! Ответить не знаю как.
Вонзился в мозг вопрос дурацкий и с ума схожу, и кляну себя за расклад такой: не могу ответить, хоть в петлю лезь! Мужики успокаивают: «Так бывает перед освобождением».
И весь-то я уже дома! Сад яблонями расцвел, бело, глаза режет...
С ума сойти! Грядки редиской кудрявятся, укропом молодым ароматит, стрелки чеснока к небу тянутся. Детишки смеются заливисто, к тюльпанам носами прижимаются. Вот, малой личико кривит, руки в стороны, расчихался от запаха цветочного. Жена носишко ему утирает, от цветов отвести пытается, а он ножкой топает, капризничает. Мать грядки прополола, траву в фартуке несет, а из-за изгороди соседка…
Что ей скажу, когда вернусь, как объясню - нет вины моей, отсидел-то по навету.
А к вечеру опер нарисовался. Сделай,- говорит, - вот так, иначе документы до суда не дойдут.
И что делать? Согласишься, сукой последней будешь, нет … и ничего нет!
И не по себе мне.
Как же я человеку чужому горе принесу, за что накажу своими руками, того, кто слова мне плохого не сказал, в сторону мою зло не глянул, вреда не сделал, которого и не знаю вовсе.
За что мне испытание такое, почему я делать должен, как ты велишь?
Ведь долю свою арестантскую ни с кем не делил я, и пакостей не делал, и в мыслях дурного не желал ни кому. И работал, и не просил лишнего.
И, вдруг, вот как!..
Усмехнулся офицер, усы поглаживает, глазами колючими, как иглами пронизывает, хитрость свою в улыбке прячет, а я её, нутром чую, и понять не в силах: почему - я?
Вдруг с лица опер сменился. Усы над губой распрямились, глаза узкими щелями, нос гвоздем, побледнел ...
Вот! – и на стол бумагой, шлеп! - читай!
Лист протокольный, типографский, от руки заполнен.
Читаю о себе: все чего не делал, за что наказали, срок дали. Но не моей рукой писано и подпись чужая.
И во второй, и в третий раз прочел, и злоба во мне вскипела. Как же так!? Где же ты, офицер, раньше был с бумагой этой? Почему пять лет ждал, отчего позволил оговорить меня, за чужое преступление ответ держать заставил, в глазах близких людей унизиться, соседке, с детства меня знавшей, врагом пожизненно быть!? В себе человека убить!
Две тысячи дней душа рвалась, кричала от несправедливости, выла раненая, избитая, униженная, скребла по сердцу, в кровь его раздирая, трепетала струной тонкой!
До разры-ы-ва!
И погибла душа ... Мертвою со мной все годы …
Ты, офицер, носил в себе душу мертвую!? Ощущал ли тлен её!?
А он, улыбнулся!
И не вижу я офицера! И нет ни лица, ни глаз, лишь уголья мерцают огнями красными: полыхнут зло, пропадут на секунду и вновь...
- Значит, полностью срок возьмешь, чужой грех навечно себе оставишь, и случись такое повторно, вновь за других страдать будешь? И не отомстишь?
Ярость во мне вспыхнула! Углолья те, в мертвую душу мою бросили, обожгло её огнём адовым, шевельнулась больно, затрепетала, к жизни вернуться возжелала, да и взбунтовалась!
Жажду теперь наказать человека того, превратить его жизнь в боль, заставить кровоточить душу, сломать её, в тлен обратить…
Поутру, сделал как офицер велел. Без сожаления, по воле своей, в отместку!
А человек тот, в глаза мне глянул и не увидел я в них, чего узреть надеялся.
И, лишь скрылся я с того места, тяжко мне стало. Теперь, не одну мёртвую душу в себе чую. Как в мешок холщовый их сотню смрадных в меня насовали. Ворочаются, душат тленом, и не вздохнуться полной грудью и сердце останавливается, и в глазах темно, и вижу петлю над собой и вот, в ней я…
На шею венок терновый надели, силюсь вздохнуть, а иглы во плоть впиваются, рвут горло. Ухватился за колючки, раздираю их: руки в кровь... Вздохнул наконец: кашель душит, кругом воздуха полно, а дышать нечем!
Человек тот, почти незнакомый, меня по щекам лупит, а на полу петля в лохмотья, и нож рядом.