До начала концерта оставалось более часа. Пианистка сидела, зажав в ладонях большую кружку с чаем. Чай она не любила, однако дымящаяся жидкость в фарфоровой посудине позволяла держать в тепле руки, которые предательски холодели по приезде к месту концерта и не желали согреваться до самого выхода на сцену.
Эта беда была знакома ей еще с ученических времен, когда при одной мысли о сцене накатывал тягучий и липкий страх. С годами страх исчез, уступив место холодной невозмутимости – сказывался многолетний опыт, признание, успех, победы на многочисленных конкурсах - однако эффект ледяных рук оставался в силе, и ничего поделать с ним было невозможно.
В комнату вошла Сестра Пианистки и оглядела ее с ног до головы.
- Туфли не жмут? – спросила она.
Пианистка отрицательно покачала головой и со вздохом взглянула на свою обувь – новые, добротные, очень дорогие лодочки на низком устойчивом каблуке. Она распрощалась с любимыми высокими шпильками давным-давно, в незапамятные времена, когда сломала каблук на заключительном концерте выпускников Академии. Долгие годы ее преследовал кошмар: россыпь октав в листовском «Мефисто-вальсе», торжествующее крещендо, энергичное нажатие правой ногой на педаль... противный треск...
Чудом взяв себя в руки, она закончила произведение, встала, поклонилась и, ковыляя, прошествовала за сцену.
А там, за кулисами, прислонилась к стене и сжала губы, чтоб не расплакаться.
Никогда не забыть Пианистке взгляда, брошенного на нее Педагогом. Педагог строго-настрого запрещала надевать каблуки на сцену, но в тот день Пианистке очень хотелось выглядеть повыше и постройнее... Она устала чувствовать себя неуклюжей коротышкой на фоне ослепительно прекрасной Сестры.
Пианистка была лучшей на курсе. И вообще лучшей. Блестящая техника, виртуозное владение инструментом, фантастическое звукоизвлечение... Однако в тот день она не задумываясь отдала бы все свои таланты за возможность выглядеть покрасивее. Не получилось.
Да еще этот взгляд!
Педагог никогда не прощала ей огрехов. Того, что с легкостью прощала другим. Пианистка знала это и старалась гасить в себе обиду. Обида, обида...
- Сними цепочку.
Слова Сестры вернули ее к действительности. Пианистка встрепенулась, сняла с шеи золотую цепочку с кулоном и отдала Сестре. Она старалась не надевать украшений на выступление – никаких колец и браслетов, они отвлекали и раздражали ее, и даже простое легкое ожерелье могло вызвать чувство дискомфорта. Одежда тоже не должна была стеснять ее движений, поэтому Пианистка каждый раз тщательно продумывала свой концертный наряд.
Сегодня она была в синих брюках и блестящем серебряном блузоне с рукавами до локтей. Любимая длина. Она избегала коротких рукавов, которые обнажали ее полноватые руки. Это, по мнению Пианистки, выглядело не слишком эстетично. Длинные рукава не подходили по другой причине: они прикрывали запястья, в то время как запястья непременно должны были быть видны, иначе Пианистку начинало мутить. Педагог называла это неврозом навязчивых состояний.
Сине-серебряное хорошо сочеталось с бетховенскими сонатами, которые ей предстояло исполнять в первом отделении. Для Равеля во втором она с удовольствием надела бы что-нибудь терракотово-бежевое, но концерт был незапланированным, она лишь накануне вернулась с длительных гастролей, и времени на проработку деталей не было.
- К блузону подошел бы синий шарфик, - сказала Сестра.
- Ты же знаешь, я не могу играть в шарфиках.
- Почему Равель? – раздраженно спросила Сестра, - ты не сможешь переключиться на Равеля сразу после Бетховена. Никогда не могла. Странное сочетание.
- Я смогу. Я профи, - мрачно улыбнулась Пианистка.
- Конечно, ты профи. Мне ли не знать. Сыграешь как надо. Но для импрессионистов нужно включать другую систему координат.
- Не усложняй, ради бога, - досадливо сказала Пианистка, - какая еще система координат?! Все давно уже делается на автопилоте.
- Это профанация, - помолчав, сказала Сестра.
- Ты просто не в духе.
Сестра пожала плечами, прошлась по комнате и сделала несколько распоряжений заглянувшему в дверь администратору концертного зала. Последние несколько лет она успешно совмещала обязанности импрессарио, секретаря, гримерши–костюмерши и компаньонки Пианистки.
- Сегодня утром я проверила рояль. Все бы ничего, но левая педаль немного поскрипывает, - сказала Сестра.
- Скажи спасибо, что не правая.
- Смеешься? Ну-ну. Ты играла днем, все было нормально? Они обещали исправить.
- Все было нормально. Помолчи немного, пожалуйста.
Пианистка закрыла глаза, откинулась на спинку кресла и начала мысленно проигрывать начало восьмой сонаты. «Патетическую», как не странно, надо было исполнять без чрезмерной патетики - балансируя на грани образа. Начальный до минорный аккорд, величественное вступление - самый щекотливый для Пианистки эпизод: оно должно прозвучать достойно, но без вульгарности, а дальше все покатится как надо – стремительная главная партия, страстная и нежная побочная с переплетением рук на черных клавишах, камнепад заключительной темы... Разработка, развитие, потом повтор: реприза, и опять музыка вступления... массивного, торжественного... но здесь не страшно впасть в патетику, слишком многое уже высказано... Затем глубокий вдох – начинается вторая часть в ля бемоль мажоре. Пианистка любила бемольные тональности, пальцы погружались в них как в мягкую глину и лепили, лепили что-то нескончаемое...
- Опять играешь в уме? – голос Сестры вывел ее из задумчивости, - прекрати.
- Оставь меня в покое, - нетерпеливо отозвалась Пианистка, - я хочу пройтись по «Авроре».
- Пройдись, - мрачно кивнула Сестра, - с прошлый раз ты уже прошлась... а потом забыла вторую фермату в Аллегро. Может, кому-то и можно проделывать эти фокусы со своей памятью, но у тебя они не работают. Доиграешься.
- Послушай, - сказала Пианистка еле сдерживая себя, - последнее время тебя становится слишком много. Не лезь ко мне в голову. Могу я оставаться наедине с собой хотя бы в мыслях?
- Кто же скажет тебе правду, если не я, - хмыкнула Сестра.
- Ты не даешь мне сосредоточиться и настроиться. И это, кстати, не в первый раз.
- Если бы ты настраивалась на музыку! Ты мыслишь не образами, а техническими категориями. Эффектно пройти пассаж, умело подойти к кульминации, смастерить пианиссимо, да такое, чтобы у людей мурашки по коже, виртуозно провести октавы на крещендо, щемяще пропеть пальцами мелодию... что там у тебя еще в арсенале... не спорю, результат фантастический, твоих наград хватит на украшение небольшой рождественской елки, а уж восторги поклонников не поддаются описанию, но...
- Завидуешь? – криво улыбнулась Пианистка.
Сестра кинула на нее презрительный взгляд и посмотрела на часы. До начала концерта оставалось совсем немного.
- Завидуешь, - утвердительно протянула Пианистка, - согласна, мне в отличие от тебя не хватает изящной душевной организации. Я прекрасно помню, как Педагог лила слезы на твоем исполнении шумановского «Карнавала»... Ха! Я - лауреат пяти крупных международных конкурсов! Играла с лучшими дирижерами! Дала сотни концертов! Но никогда не слышала от нее ничего, кроме сухих слов поздравлений. «Прекрасно». «Поздравляю». «Дальнейших тебе успехов», - передразнила она скрипучий голос Педагога.
- Ты же знаешь ее характер, – пожала плечами Сестра.
- Я знаю то, что она разрыдалась на твоей «Киарине»... Не на моих шопеновских Ноктюрнах, не на моем Рахманинове или Брамсе – на твоей «Киарине»! А я, выходит, не проживаю музыку, а всего лишь пользуюсь своим «арсеналом».
- Ну, ну, - примирительно сказала сестра, - никто никогда не считал тебя бесчувственной. Просто ты мыслишь несколько цинично и жестко... как мужчина.
- Как мужчина? – вскинулась Пианистка, - Давай скажем так: Бетховен. Бах, Моцарт, Гайдн, Шопен, Вебер, Шуман, Чайковский, Скрябин... кто там еще – Мендельсон, Прокофьев, Малер, Шуберт, Дебюсси – тебе никогда не приходило в голову, что все они мужчины? Что мы играем исключительно мужскую музыку? Мы, дорогая моя, проводники мужских страстей, мужских эмоций и мыслей, и привносить во все это женскую слюнявую сентиментальность по меньшей мере смешно.
- Оригинальная теория, - промычала Сестра, - полно, хватит, тебе скоро на сцену.
- Я циничная и жесткая, - не слушая ее, ухмыльнулась Пианистка, - зато ты у нас нежная и бархатная. Без комплексов и фобий. Тебя никогда не раздражали твои свисающие белокурые пакли, не мешали браслетики с подвесками. Ты играла, вся такая красивая и возвышеная, в шарфиках и бирюльках, с огнем вдохновения в глазах, но в твоей игре было чересчур много женщины. Вот почему ты провалила свой первый... и, кстати, последний конкурс. Провалила вместе с чертовым «Карнавалом» и его «Киариной»!
- Дрянь, - протянула Сестра после короткого молчания и в голосе ее зазвучала надвигающаяся истерика, - ненавижу. Как же я тебя ненавижу! Твои зализанные волосы, твой апломб, твой нос картошкой. Дрянь.
Пианистка осеклась и недоуменно подняла глаза на Сестру.
- Ты меня ненавидишь? – недоверчиво и растерянно спросила она, - это что, новая шутка?
Сестра не ответила.
В дверь постучали.
- Разрешите напомнить, мы начинаем через десять минут! – крикнули снаружи, - зал полон, аншлаг. Удачи!
- Ты меня правда ненавидишь? – повторила Пианистка.
Сестра молчала.
- Ответь! – завопила Пианистка, - я не смогу выйти туда, если ты будешь молчать! Правда ненавидишь?!
Сестра вышла из оцепенения... тревожно огляделась по сторонам и уперлась взглядом в Пианистку, будто увидела ее в первый раз.
- Ты что, плачешь? - потрясенно крикнула она, - С ума сошла?! Тебе пора идти. Руки! Дай сюда руки.
Пианистка облегченно вздохнула, улыбнулась сквозь слезы и протянула ей ладони.
- Холодные как лед! – с отчаяньем произнесла Сестра, - сейчас помассирую. Впрочем нет, все, время... иди. С богом!
Пианистка сделала глубокий вдох, тряхнула головой, гордо вскинула голову и, чеканя шаг, проследовала из комнаты по направлению к сцене.
Ведущий объявил ее выход. Зал восторженно загудел и разразился аплодисментами.
Сестра, сцепив руки, застыла за кулисами в напряженной позе.
Прозвучал мощный до минорный аккорд, потом медленное вступление, и все покатилось как надо - стремительная главная партия, страстная и нежная побочная с переплетением рук на черных клавишах, камнепад заключительной темы... Сестра восторженно слушала, покачивала головой в такт «Патетической» и переживала за Равеля во втором отделении концерта.