Леонид Аронзон - поэт восхищенной немоты

Барт Фарт
Жизнь Леонида Аронзона невелика — ни сроками (всего 31 год), ни внешними событиями: типичная биография андеграундного интеллигента-шестидесятника — полуслучайные заработки, нервотрепка с властями и фатальное непечатание... Однако за этой внешностью кроется огромное содержание, уникальное сотворение собственного мира, почти не знающее аналогов в русской поэзии.

Леонид Львович Аронзон родился 24 марта 1939 года. С юности начал писать стихи, поначалу мало отличавшиеся от раннего творчества Рейна, Наймана, Бродского. С Бродским он дружил и лично, пока творческие пути не развели поэтов (к слову, прославленный нобелиат впоследствии ни разу не упоминал Аронзона в книгах или интервью, настолько, видимо, велико было расхождение).

Молодой поэт учится, меняет работы, путешествует — в духе свойственной тем временам целинно-геологической романтики. Во время одной из экспедиций попадает в больницу и чудом остается жив. Но всё это, так сказать, физиология жизни. Внутри происходит гораздо более важное, и почти не связанное с внешней событийностью: оттачивается уникальное "я" поэта, формируется его мир (звучит банально, да — но в случае Аронзона "мир" и "я" равно герметичны и равно безграничны).

Я сказал "почти"? Но, по крайней мере, один факт жизни невозможно обойти стороной. В 1958 году Аронзон женится на Рите Пуришинской, и это, без преувеличений, было одним из главных с о б ы т и й в жизни поэта.

Рита Пуришинская была из числа тех п р а з д н ы х, говоря словами Герцена, людей, которыми так богато несчастное наше отечество, и без кого русская культура была бы беднее на порядок: "По-моему, служить связью, центром целого круга людей — огромное дело, особенно в обществе разобщенном и скованном". Ирэна Орлова так рассказывала о роли Риты: "С ее совершенно безупречным вкусом она была невероятная советница и критик. Поэтому очень много стихов отмелось и уничтожилось, потому что она говорила: «Это плохо, это пошло, это банально». Но то, где она говорила «гениально», расцветало и вырастало".

Дело было, разумеется, не только в критике. "Двенадцать лет мы прожили вместе в огромной любви и счастье", — писала Рита Пуришинская, и сомневаться в этом нет оснований. Именно жене Аронзон посвятил наибольшую часть своей лирики — и наилучшую, наисветлейшую часть:

* * *

Приближаются ночью друг к другу мосты,
и садов и церквей блекнет лучшее золото.
Сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты
к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

* * *

 На стене полно теней
 от деревьев. (Многоточье).
 Я проснулся среди ночи:
 жизнь дана, что делать с ней?

 В рай допущенный заочно,
 я летал в него во сне,
 но проснулся среди ночи:
 жизнь дана, что делать с ней?

 Хоть и ночи все длинней,
 сутки те же, не короче.
 Я проснулся среди ночи:
 жизнь дана, что делать с ней?

 Жизнь дана, что делать с ней?
 Я проснулся среди ночи.
 О жена моя, воочью
 ты прекрасна, как во сне!

Аронзон не из тех поэтов, что напоказ анатомируют собственные страдания. Его песнь — песнь счастья и красоты (исключая, может быть, юношеские опыты), где даже упоминание смерти трагично лишь привнесенным трагизмом привычного словоупотребления, но никак не собственной ролью в стихах. Впрочем, на взгляд неподготовленного читателя, склонного искать в поэзии шаблонные красивости, стихи Аронзона отдают чуть ли не графоманщиной: ну и где здесь ваша красота — "на небе молодые небеса" или "обняв себя, я медленно стою"! Однако (самое важное!) именно это с о з н а т е л ь н о е косноязычие и открывает нам окно в мир Аронзона.

Язык Аронзона — это язык немого восхищения, восхищенной немоты —

Боже мой, как все красиво!
Всякий раз как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
отвернуться б, но куда? —

та самая ситуация, когда дух полностью захвачен, поглощен, пронзен неисчерпаемостью, непередаваемостью Прекрасного настолько, что перехватывает горло и все попытки выразить её в слове бесполезны, порождая на выходе лишь беззвучное "ах..." Язык по определению ограничен в передаче мысли, он всегда умерщвляет ее, это вечная поэтическая проблема, но решение Аронзона — не уточнять и оттачивать форму, маскируя косноязычие, а наоборот — обнажать его, и за этой захлебывающейся, сбивчивой, с а м о у н и ч т о ж а ю щ е й с я речью мы всерьез видим отсвет того, что Аронзон называл богом или раем ("Материалом моей литературы будет изображение рая..."), но можно назвать и вечной гармонией мироздания.

"Вокруг", "вдоль", — эти слова, частые гости в его стихах, создают фактуру Аронзоновского мира, мягкую и плавную. Гармония здесь достигает таких вселенских высот, что снимает все противоречия мелкособытийного мира, где обитает человек, вплоть до самого последнего — противоречия между бытием и небытием, когда дух от восторга перехватывает уже настолько, что существовать дальше уже некуда, да и незачем.

Как хорошо в покинутых местах!
 Покинутых людьми, но не богами.
 И дождь идёт, и мокнет красота
 старинной рощи, поднятой холмами.

 И дождь идёт, и мокнет красота
 старинной рощи, поднятой холмами.
 Мы тут одни, нам люди не чета.
 О, что за благо выпивать в тумане!

 Мы тут одни, нам люди не чета.
 О, что за благо выпивать в тумане!
 Запомни путь слетевшего листа
 и мысль о том, что мы идём за нами.

 Запомни путь слетевшего листа
 и мысль о том, что мы идём за нами.
 Кто наградил нас, друг, такими снами?
 Или себя мы наградили сами?

 Кто наградил нас, друг, такими снами?
 Или себя мы наградили сами?
 Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
 ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

 Ни самого нагана, видит Бог,
 чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

— это последние стихи поэта, обнаруженные только после его смерти, пугающе пророческие: осенью 1970 года Леонид Аронзон выстрелил в себя из охотничьего ружья. 13 октября его не стало. Несчастный случай или самоубийство — неизвестно. Но это и неважно. "Родом он был из рая, который находился где-то поблизости от смерти", — писала Рита Пуришинская. Точней не скажешь. Поэзия — это одно, а жизнь — другое. Извините за пошловатую патетику, но иначе никак: прикосновение к той степени гармонии, которой достиг Аронзон, чревато фатальным риском; вынести ее дано не каждому.

В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.

После смерти поэта, несмотря на героические усилия вдовы, родственников и друзей поэта, его имя стало забываться. И только за последние годы Арозон, по выражению Олега Юрьева, начинает в ы р а с т а т ь, словно дерево из семени. И он будет расти дальше, и займет суженое ему место — точно Мировое древо в повериях древних народов — в самом сердце мироздания, корнями в тайном подземном мире, а ветви раскинувшее в небесной сфере, над всей нашей жизнью.