Слова ранят очень глубоко. Глубже меча, глубже взгляда.
Я стояла на кухне, когда она произнесла это. Внутри у меня все похолодело. Сковородка стрелялась маслом. Несколько капель неприятно обожгли кожу. Я резала лук и не заметила, как его листья покрылись красными пятнами. Нож соскочил, и прошли томительные секунды, прежде чем я поняла, что глубоко порезала палец.
Я избороздила кухню босыми ногами, а потом вернулась на место. Из головы все не выходили эти слова.
Знаешь, лучше бы ты кричала на меня. Лучше бы размахивала руками, а к концу каждого предложения повышала тон. Лучше бы ты дала мне пощечину, обвинила меня. Лучше бы…
Но ты просто стояла рядом. Ты смотрела на меня, и в глазах твоих не было ни злобы, ни ненависти. Разочарование. Тихим голосом, обреченно-спокойным, уже принявшим за факт сказанное, ты произнесла заклинание, заставившее нож впиться в мою руку, заставившее масло прожечь кожу насквозь.
Я усмехнулась, и ты, увидев мою безразличную — как всегда — усмешку, покачала головой и вышла с кухни.
Мышцы лица не слушались. Деревянная усмешка, которой ты поверила, еле сошла с моих губ.
Вопреки ожиданиям глаза были сухие. Зато левая рука была мокрая и липкая от крови.
Стрелялось масло, за окном кто-то нетерпеливо сигналил и орал, в соседней комнате шел телевизор, а у меня внутри умер ребенок. Почему-то именно сейчас, после этих слов я поняла, что я — взрослая.
Пульсировавшая боль дала о себе знать, и я перевела взгляд на руку. Я стояла, замершая. Мне казалось, это не я порезала себя ножом. Это сделала ты. Но почему? За что? Скажи, пожалуйста…
Мам, за что?