Выгоревшее небо над нами. Три часа дня 25 июля 1988 года, на разрытом кургане работать - смерть, а за его огрызком – степь.
Наш отряд археологической экспедиции замер вповалку в тени дубов на смятой солнцем сухой траве.
Лежим молча. Сон липнет, не смахнешь, отдаешь ему свое стрекотание света и гаснешь.
Деревья вполголоса над нами шушукаются, замолкают, потом опять за своё.
Из перелеска приближается бормотание мотора, мелькает между стволами и появляется на поляне голубая морда экспедиционного ЗиЛа.
Из кабины медленно выходит Барин, большой человек с медными волосами вождя, он смеется, кричит весело: «Поселенцы, ко мне. Все троё.»
С тихими матюжками, Вадюня, Сырежа и Эдик, приписанные к отряду зэки, плетутся к Барину. «В кузов.» - зэкам. Барин смотрит на нас с Мариной, зовет к себе движением руки. Подходим. «Поехали, на следующий курган посмотрите.» [.........]
В кузове лежат три косы. Трогаемся, нас подбрасывают над доской ухабы лесной дороги, дубы прыгают вокруг нас. Вырываемся в степь. Две колеи грунтовки выскакивают из-под борта, то дружно кидаются вправо, то влево, то замирают, дрожат, вытягиваются в линейку. От меня уплывают серебристые холмы, зеленые темные балки, сходится, семенит частокол тополей и отлетает от меня, а в спину упирается ветер напористым счастьем дороги.
Это путешествие, - перемещение не во мне, а вокруг. Я в этом круге.
И неважно, как долго, как далеко. Мотор урчит, колеса поймали грунт, и машина бежит собранно, несет нас бережно.
Косы постукивают по доскам, встряхиваются металлическим безразличием.
За моей спиной возле кабины сидят трое братьев-дураков. Рядом со мною на скамейке – Марина – вцепилась пальцами в доску, смотрит за борт, жмурится от удовольствия. Напротив меня – красным своим лицом ко мне нависает Барин – медная бородища – а его гривой богатырской балуется ветер. Цыганские глаза Барина смотрят вперед, поверх голов, что твой кормчий.
Внезапно орет Эдик и барабанит по крыше кабины: «Стой! Стой!»
Грузовик спотыкается, выпадает из ритма, вихляет, зад его догоняет кабину, мотор глохнет.
Эдик перелазит через борт, исчезает. Водитель кричит из кабины: «Да что ж ты делаешь, урок!"
Слышно, как бьется о землю струя мочи. «Да щас, я щас!» И тут Марина взметнулась: «Тише вы!»
В тишине кричит птица. Голос ее дребезжит на звенящем подъеме и замолкает.
И тут же заходится жестяным дребезжанием.
Когда птица молчит, я слышу многоголовое шипенье ковыля. С шипением на нас накатывает полынная дрема степи. И снова звенит, дребезжит голос птицы. И тут же, за ним ковыль волной ложится ко мне.
«Прогоняет нас.» - настойчиво шепчет Марина.
«Вон она!» - также шёпотом из-под борта кричит Эдик. И я вижу эту птицу внизу, в балке, на кусте терновника.
«Надо ехать.» - говорит Барин.Вдыхаю светлую грусть-полынь.
Марина: «Езжайте, я посижу тут.» Дрожит голос птицы. «Езжай с ними, всё хорошо.» Марина встает, отдает поклон борту грузовика, я переваливаливаюсь и спрыгиваю на грунт, снизу принимаю легкое, игривое мэрси.
[........]
На обратном пути, в упавших чёрно-синих сумерках, мы обнаружили Марину поотдаль от дороги, над балкой, на кромке, она лежала, свернувшись калачиком на ковре белого мха, в окружении типчака и полыни.
Птица молчала. "Она поймала мышь." - сказала Марина в сторону тишины.
Вернувшись в село, мы ужинали под открытым небом, за дощатым, крашеным синим, длинным столом; была перловка с бараньими ребрышками, помидоры, лук, салат, белый хлеб и портвейн.
Это был последний вечер, когда я видел Барина. Следующим утром Марина сказала, что хочет уехать, и мы снялись.
А через много лет мне рассказали, что когда Барина начали прессовать, он уехал в степь и там выстрелил себе в живот из ружья.