За окном мелькали высокие стройные сосны. Они иногда вспоминались Коле в Москве, он скучал по этим соснам, мечтал их снова увидеть. Сейчас, провожая их глазами, Коля был неспокоен: он собирался поговорить с Виталием о себе. И хотел, и колебался: не странно ли, видя человека всего второй раз в жизни, сообщать ему, что дома стало тошно и он отдалился от родителей, что коротенькие романы кончаются, едва я вижу: она хочет завоевать меня... Как выговорить все это полузнакомому человеку? Вобщем, что хорошо мне теперь только за работой. Тут я спокоен, ничего не боюсь и в себе уверен. Но со временем это сделает меня однобоким, односторонним, а я - клянусь - не хочу таким быть!
И вдруг сегодня этот Виталий не покажется таким близким человеком, как тогда, в Австрии? Даже хочу, чтоб не показался, - не полезу к нему со своими откровенностями.
Так, проехал -таки, уже Дубулты." Он вышел из вагона с мыслью: "Вернусь по берегу", и стал любоваться огромной пригнувшейся кошкой - крышей перрона. В этот момент неслышно подошла электричка, и Коля поехал в Майори.
Не спеша, наслаждаясь, прошел длинную, всегда оживленную улицу Йомас и, наконец, увидел море. Дул ветер, гнал по небу легкие облачка, солнце пекло, и море трудно было рассмотреть - оно все блестело и сверкало. Вот такие чудесные деньки бывают здесь в начале сентября!
Народу на пляже было много. Коля снял майку, надел темные очки и сразу увидел тех, кого искал, - они шли навстречу, но его не видели. Виталий был без майки, (Коля позавидовал его загару и бицепсам), а Клава - будто случайно зашла на пляж - была в темно-пестром платье и белой жилеточке и в руке несла туфли. У обоих были серьезные лица, (хотя Виталий поигрывал какой-то тросточкой), может быть, говорили о важном, - и Коля решил, не упуская их из виду, не попадаться не глаза и свернуть в сторону. И в тот же момент встретился глазами с Виталием:
- Николай!
Поздоровались сердечно, но мнительному Коле показалось: он больше рад встрече, чем они. Или они чем-то озабочены?
Стали купаться. Коля наслаждался и гордился своим кроллем, Клава плавала ловко и быстро, но "по-собачьи", а вот Виталий был неподражаем: без всякого видимого движения лежал на воде и, при этом, всех обгонял.
Одеваясь, Коля спросил:
- Что это за стиль?
- Объяснить затрудняюсь, а научить могу. Меня самого когда-то научили. - И добавил: - Клавдия рассказывает, как домой съездила.
- А, съездила-таки, ну, молодец! Что там нового?
- Нового то, что деревня совсем опустела, все куда-то разбежались, - ответила Клава, надевая платье прямо на мокрый купальник.
- Давайте сядем, - сказал Виталий, и только тут Коля понял, что Виталий не просто помахивает тросточкой, но время от времени опирается на нее и прихрамывает.
- Что у Вас с ногой?
- Ничего серьезного, ничего.
Они сели на скамейку лицом к морю, и Клава начала:
- Мы в училище ставим пьесу, написанную по рассказам Шукшина. Мне досталась роль деревенской женщины, которая переезжает к сыну в город. Стала готовить роль, даже сказали, что неплохо, и вдруг я почувствовала, что играю свою мать, представляешь? - говорила Клава, обратясь к Коле (он понял, что Виталий уже все выслушал, теперь он сидел, наклонясь, и выводил что-то на влажном песке своей тросточкой).
- И последовал взрыв чувств? Ну-ну, я пошутил, рассказывай.
- Вроде того. Я стала вспоминать ее некоторые движения: как утирает лоб,
как поправляет волосы, - в общем, я быстро собралась, купила 5 дешевых мобильников и отправилась.
- Вот видишь, значит, в душе хранились все это время чувства, правда?
- Коля, еще одна дурацкая реплика, и я замолчу! ( Виталий тихо рассмеялся).
До нашего городка я добралась только к вечеру. И дальше пошла пешком, автобус ни разу не обогнал, скорее всего, не ходит. Шла по деревне под чудесным, редким и теплым дождем - в городе таких не бывает.
Подошла к дому, калитка распахнута, на дворе все разбросано, сарай настежь, что-то валяется даже на дорожке у крыльца - картина знакомая. В окнах свет, но какой-то темноватый. Ну, вошла. Все сидят за столом, горит бабушкина керосиновая лампа. Говорю: "Здравствуйте!" - молча, на меня смотрят. Подошла к матери, обнялись с ней, все молча... Детский голос тихо так: "Кто это?" Такой же голос тихо: "Клавка".
Отец привстал, мы обнялись, (я укололась об его щетину), он придвинул мне табуретку. Я села и вывалила из сумки на стол все, что привезла, - телефоны, конфеты и красивую скатерть.
Отец спросил: "Есть хочешь?" Я хотела, но уже успела глянуть на тарелки с, так называемой, жареной картошкой - что-то варено-пареное, и сказала: "Нет". От немытой клеенки на столе шел противный запах, знакомый мне с детства.
Я протянула отцу фотку нашей группы, - я сижу в центре, - сказала, где учусь и кем буду через 3 года. Мама смотрела-смотрела и сказала: "Тебя не узнать," - это были первые ее слова. Я подвинула ей скатерть, и мы снова обнялись.
Коля перебил:
- Извини, а как ребята на все это смотрели? Как их зовут?
- Артем, Андрей и Алексей. Они сидели, замерши. Показала им, как пользоваться телефонами (ни одного "спасибо" не услышала), и дальше весь вечер, пока их не погнали спать, шуршали конфетными бумажками и звонили друг другу. Лиц их, если честно, я особо не разглядывала. Общее впечатление - лохматые головы, грязные ногти - то есть, заметила то, чего и ожидала.
Спросила, что со светом? Оказывается, электричество бывает 2 вечера в неделю, в субботу и воскресенье. Как же заряжать телефоны? Отец сказал, сможет у себя на работе, в городе.
Спала я наверху, прежде там была отгорожена мне комнатка, сейчас это просто закуток на чердаке, но кровать сохранилась. Разбудил петух... Встала рано-рано, отдала маме остававшиеся в сумке деньги, обнялась со своими поумневшими родителями. Сказала. что буду приезжать.
Ночью я не посмела спросить о школе - то есть, учатся ли ребята, им уже 7,8 и 9 лет, - буквально не хватило духа коснуться этого.
Когда ребята брали телефоны, сначала они трогали их, потом брали в руки - мне плакать хотелось, так было всех нас жалко, а на их лица просто не смела смотреть, видела только эти маленькие, не очень отмытые руки.
- Выдаю новую дурацкую реплику: ты могла бы написать рассказ. Не сердись, я тебя люблю! Правда, даже взволновала меня, - не выдержал Коля.
Клава вытерла слезы и продолжала:
- В деревне сейчас всего 8 жилых дворов. Я шла мимо домов с заколоченными окнами, утреннее солнце, тишина, и почему-то вспомнился рассказ Бредбери про дом после ядерной войны... В общем, всю дорогу до города я плакала.
- Ну, ты сейчас-то, пожалуйста, не расстраивайся, - гладил ее руки Виталий.
- Понимаете, я посмотрела на них на всех и убедилась: это единое некультурное целое, хоть это и ужасно звучит. Я не могу и не буду вытаскивать их из ужасной ямы, где они сейчас.
- Во всяком случае, ты обязана родителям за то, что они тебя произвели на свет, - успокаивающе и отчасти вразумляюще произнес Коля.
- Извини, но ты совсем не знаешь жизни: я их об этом не просила! Кстати, с детства насмотрелась на это дело - они меня не больно-то стеснялись.
- Вот если говорить о детях,- сказал Виталий. - Не забывай, дорогая, что ты из этой же среды. И Артем, Андрей и Алексей могут устремиться, чуть подрастут, к лучшей, более сознательной жизни - как это произшло с тобой.
- Не знаю... Мне ведь повезло. Не встреться мне дядя Виктор с его добротой и деньгами, а потом не встреться мне вот кто - Клава прильнула лицом к Виталию - сознательная жизнь для меня - это большой вопрос. Сейчас я, конечно, эгоистка. Но совесть у меня еще есть. Вот, разговариваю с родителями и замечаю, что долго смотреть на них не могу: отвожу взгляд, будто мне надо на стену или окно взглянуть, потом опять: папа, мама, только встречусь с ними глазами и опять - на стену и окно. Ведь это совесть, правда?
Понимаете, я люблю чистоту. (Виталий вставил: "О, да. Подтверждаю"). У нас в сенях, над дверью, висит та же паутина, которой я всегда боялась. Иногда в детстве я заходила домой к учительнице Елене Павловне - Коля, помнишь ее? Она умерла. Так вот она на минутку зачем-нибудь откроет шифоньер - а там так все аккуратно уложено, просто пахнет чистотой, - я один миг все это вижу - и мне домой идти не хочется...
В этот раз отец и мать, оба на меня смотрели - не помню, чтобы раньше такое бывало... Единственно, за что я им благодарна, - меня ни разу не били. Ругали ужасно, но не били. Знаю, кого бьют - этого не забывает, и тот, кто бьет, вечно мучается совестью.
- Не думаю. Тот, кто бьет, склонен себя оправдывать, - сказал Виталий, закуривая. Он протянул сигарету Клаве, и она жадно схватила ее.
- Какую-нибудь деталь в облике матери нашла для себя? - спросил Коля.
- Нашла. Коса заколота на затылке, а с обеих сторон лица теперь висят седые пряди. Сделаю себе для сцены такие.
- Цинизм, - подумал Коля, и, вместо этого, сказал:
- Понимаю, у тебя было тяжелое детство, но сейчас ты сильный и благополучный человек. И родители могут и должны получить от тебя больше сердечности.
Клава курила и молча плакала.
Виталий говорил:
- А братья твои подрастут и, если дураками не будут, скажут: "Прощай, немытая Россия" - ведь очень вероятно! И еще одно. У тебя есть своя позиция. Хорошо, но, по-моему, этого мало: полезно вспоминать кого-нибудь, кого ты любишь и уважаешь, вашего дядю Виктора, например, (- "Тебя,"- сказала Клава). Как бы он поступил на твоем месте?
Давайте-ка сменим тему. Во-первых, - море перед нами, и скоро закат; во-вторых, давай покажем Николаю, что мы с тобой умеем.
Коля смотрел Виталию прямо в лицо и говорил себе: "Да, с ним можно говорить. Он все поймет, на все ответит".
Клава похлопала себя влажным платочком по лицу и тихо запела что-то без слов, а Виталий засвистел, и тоже негромко. Через минуту она уже пела:
Ах, ты злодей, ты злодей,
Добрый молодец!
Во моем ли саду
Соловей поет,
Громко свищет -
Клава смолкла, а свист Виталия сделался громче, уверенней и - показалось Коле, - действительно; напоминал щелканье соловья. Дальше они пели вместе:
Слышишь ли,
Мой сердечный друг?
Разумеешь ли,
Жизнь, душа моя?
Спели и повторили еще раз.
Виталий звучно высвистывал печально - сладкую концовку, а Клава, прильнув к нему, водила пальчиком по его лицу. И тут раздались аплодисменты - компания из нескольких человек давно стояла за скамейкой и прислушивалась. На их вопрос:
- Что это за песня? Народная? - ответил Виталий:
- Старинная, народная, но мы ее ни разу не слышали, так что мотив, к сожалению, мой.
- Это была любимая песня Лермонтова, - добавила Клава, - нашли в книге воспоминаний о нем.
К ближайшему ресторану можно было идти по широкой дорожке из плит, но Коля предпочел ступать по земле, мягко устланной пожелтевшей хвоей. В результате, Клава с Виталием ожидали его несколько минут у входа, и опять он издали заметил, что лица у обоих невеселые. "Что-то явно не так сегодня. Хотя вот только что пели," - подумалось ему.
Вышли из ресторана, когда уже приближался вечер. И вернулись на берег. Перед нами расстилался закат, удивительной красоты и сложного рисунка. Долго в молчании любовались маленьким солнечным диском, и горизонтом - там, на светлом фоне высились темно-красные башни, здания с причудливыми кровлями, дворцы, изогнутые мостики, куда-то мчались бесчисленные наездники... Потом медленно пошли к выходу с пляжа.
- Все-таки, что с ногой? - спросил Коля Виталия.
- Так, мелочь, даже рассказывать скучно. Просто ушибся.
- Ты погружен в свою математику и не представляешь, как охотно некоторые лезут под пули. Ушибся он! Не убили, и слава богу, - говорила Клава.
- Вот не ценишь ты, когда тебе говорят правду. Говорю же: это результат досадной случайности. Клава, ну, не стоит сегодня сердиться, ну, прошу тебя!
- Не стоит, тем более, что не первый раз врешь. И тем более, что мне пора, - отватила она.
А дальше произошло то, чего Коля никак не ожидал.
- До скорого, - тихо сказала Клава, целуя Виталия. - До скорого, дорогая, - ответил он тоже тихо. Они обнялись с закрытыми глазами и постояли так.
Коля вспомнил: в повести Шекли именно так, подчернуто кратко, прощаются астронавты, которые знают: не будет не то, что скорой встречи, вообще никакой не будет - они сейчас погибнут. Думая, что эти двое могли не читать Шекли, он хотел, шутя, рассказать, на что походит их прощание, - и остановился, потому что понял: они читали! И произнесли "до скорого" не случайно, а совершенно сознательно, - они расстаются! Господи, что за дураки!
Клава положила руку на Колино плечо:
- Прости, сегодня получилась не самая удачная встреча. Это мы виноваты.
Коля почти машинально произнес :
- Ничего, все нормально. Счастливо тебе. Яблочный Спас.
И Клава, серьезно глядя на него, повторила:
- И тебе счастливо. Яблочный Спас.
Виталий явно волновался, он держал ее руки и говорил:
- А ты точно не хочешь окунуться? Вода еще теплая! Давай вместе, а? На фоне заката...
- Символично? - и Клава усмехнулась.
Коля не выдержал и отошел в сторону. Когда он обернулся, они опять стояли, обнявшись, с закрытыми глазами. Потом Клава высвободилась и пошла в сторону станции. Белая жилетка долго виднелась между стволами. На плече - маленькая сумочка.
- Она совсем без вещей? - спросил Коля.
- Я вчера утром отвез сумку в камеру хранения.
- А я не могу ее хоть в электричку посадить?
- Не надо, ей это не понравится.
Молча, они покинули сосны и вернулись на берег, где умирал закат.
Коля ночевал в гостинице, в номере, где еще чувствовалось присутствие Клавы: он лег на диване, и что-то твердое долго мешало ему уснуть, и еще чем-то пахло, а он не мог догадаться, чем? Наконец, заставил себя встать и сразу нашарил пузырек лака для ногтей.
Заговорить с Виталием, как он прежде хотел, было невозможно: тот был молчалив, курил и часто сжимал губы, может быть, чтобы не дрожали. Они, молча, посидели в полупустом буфете, потом также, почти не разговаривая, поднялись в номер.
Утро было прекрасное, солнечное, с тонким, но уже отчетливым ароматом осени. Коля и Виталий шли по дорожке, ведущей через редкие сосны к кафе ("Клава любила это кафе за маленькие пирожные", - сказал Виталий). Дорожку подметали пожилые мужчина и женщина, Виталий с ними поздоровался, они кивнули в ответ.
- Ваши знакомые?
- Не совсем. Мы их видели каждое утро, и они первые стали здороваться. Теперь только кивают.
Коля набрался духу заговорить о том, что его переполняло.
- Это ваше вчерашнее "До скорого" для меня - без преувеличения - удар. Когда видел вас вместе, всегда думал: "Вот это и есть любовь", - и вдруг такое!
- Ты не ошибся: это она и есть. Мы еще долго будем любить друг друга, может быть - всегда. Изучили друг друга прекрасно и вот решили - нельзя портить, ломать друг другу жизни. Чтоб ты знал - я буквально поглощен своей работой, без нее я неполноценный человек, просто не могу дышать.
- А эти два года? Вы же сочетали и работу, и Клаву!
- Да, было хорошо, но я знал: я должен уйти, потому что я не свободен.
А-ах, видишь ли... Я рано женился и скоро развелся, потому что понял: эта форма отношений меня слишком связывает. А для Клавы, в ее картине мира, семья - это все.
- Вы меня не убедите... Ваш разрыв выглядит искусственным.
- Пусть выглядит. По существу он глубоко гуманен, Убедишься в его гуманности, когда опыта наберешься. Клава идет на огромную уступку: она согласна жить без регистрации, только бы вместе. А я как раз этого и не могу: мне нужна полная свобода.
- Знаете, Виталий, (впервые Коля назвал его по имени), Вы мне важны, как человек, ну, в том смысле, - путался Коля, - я хочу, чтобы мне были понятны мотивы Ваших поступков. Наскольно это возможно, конечно. Так вот, подавить, отбросить такое чувство, - это неестественно, это насилие над жизнью!
- А отказаться от всепоглощающе любимой работы - это, по-твоему, естественно? Сколько тебе, 22 - 23? Ты еще младенец, и, по-своему, прав, но только по-своему.
На этом разговор кончился, чувствовалось, что каждый остался при своем.
Виталий, заметил Коля, постепенно успокаивался: после кафе перестал сжимать губы, выражение лица сделалось мягче и даже веселее. Предложил еще раз пойти на берег, "попрощаться с морем" и спросил:
- Ты ведь хотел о чем-то поговорить? О Клаве - все, достаточно.
У Коли тоже полегчало на душе, и он начал, но почему-то не с главного для себя:
- Да, Вы угадали, хотел. Знаете, когда я был маленьким и мы еще жили в Москве, у нас была домоработница, тетя Даша. Вот, хочу рассказать Вам то, чего никому не рассказывал. Эта тетя Даша как-то удивительно чистила картошку: крепко зажав пальцами, водила ножом, как-то незаметно поворачивала картофелину, - в общем, картофелина оказывалась совсем очищена. Кожура получалась ровная, длинная, ни разу не рвалась и свисала почти до пола. Я торчал на кухне, глаз не мог отвести, а тетя Даша говорила: "Ну, что, дурачок, опять пришел смотреть?"
Может быть, Вы не поверите, но я эту картошку не забывал никогда в жизни. Когда вырос, соединил с понятиями "мастерство" и "совершенство" - хотя понимал, что эти слова не отвечают, ну, что ли не совместимы с процессом чистки картошки. Поговорить дома об этом было нельзя - мама и тетя Даша не ладили. В группе тоже не стоило - засмеют. Вам не смешно?
- Нисколько. История хорошая. Я бы на твоем месте пустил ее в оборот в группе, А как к тебе в группе относятся?
- Да неплохо. Относились бы лучше, если бы не мешали мои способности: все уверены в моей будущей карьере, хотя это еще такими вилами и на такой воде!..
- А что дома, как у тебя с родителями?
- Вот здесь не все хорошо. Я, какой я есть, и я в их понимании - разные вещи. Меня в школе один человек однажды назвал Ломоносовым - это сыграло плохую роль в моей жизни. Родители этому придали преувеличенное значение, и пошло-поехало! Что бы я ни сделал, - по их мнению, я или следую своей судьбе, или, наоборот, отступаю от ее правил.
Однажды, еще в школе, не поехал на Олимпиаду, просто не захотел - о, что тут поднялось! С тех пор уже 5 или 6 лет прошло, но ни я, ни они не забыли, как прессовали тогда "безответственного человека". До конца я с ними не могу помириться. Я чувствую, оба они начеку, ждут, что я опять "сорвусь".
Мне дома скучно, родители смотрят сериалы, оба они работают, но разговоров интересных - ноль. О книгах не говорим, в театр или на концерты - ну, никуда не ходим.
- А ты уверен, что тебя тогда случайно назвали, что ты не ...? - и Виталий так весело прищурился, что перед Колей мгновенно вырос тот Виталий, с которым ездили в клинику и за которым было так интересно наблюдать.
Коля ответил серьезно:
- Понимаете, но я давно довольно ясно вижу свои возможности. Ломоносов был бог, ему были подвластны все науки. Пушкин писал, что Ломоносов соединял в себе "необыкновенную силу воли с необыкновенной силой понятия". Ничего такого во мне нет. Я просто математик, который любит читать, и это все, точка. А вот в школе на Олимпиадах я встречал таких ребят - Вы не представляете! Были очень, очень способные, и не слабее меня.
Они сидели на скамейке, издали глядя на море, - сегодня оно было покрыто белыми барашками, и никто не купался. Виталий говорил:
- Думаю, самое ценное, что ты с детства помнишь эту тетю Дашу и ее умение, - ведь забыть это было проще простого. Но уж раз это живет в твоем сознании - не сомневайся: оно полезно на тебя влияет. Будучи почти малышом, дурачком, ты заметил, почувствовал, что человек красиво (то есть, по сути - профессионально) работает, и не забыл это, а сберег, включил в сознание. Ты знаешь, я не ученый специалист, но уверен: этот эпизодик изы детской жизни помог тебе стать тем, кем ты стал и даже кем ты еще станешь! - Виталий весело подмигнул, и оба они рассмеялись.
- Расскажите о себе, о своей работе, - попросил Коля.
- Что такое "стринг" знаешь?
- Ну, по-английски - струна, тетива.
- Уже больше 10 лет имею честь принадлежать к немногочисленному сообществу стрингеров. Мы относимся к, так называемой, экстремальной журналистике. В мире нас мало. Гордимся тем, что мы есть в Оксфордском словаре.
- Это военная профессия?
- Нет, очень опасная, но не военная. Оружие, конечно, имею, но с собой никогда не беру. Задача - это добывание информации, именно добывание - понимаешь? Сквозь все трудности вырвать жгучую информацию, которую прячет власть, сделать снимки (видеокамера всегда со мной), потом продать их за бешеные деньги в газеты и еще самому не пострадать - вот чему я служу... О катастрофе в Чернобыле - она тщательно скрывалась! - мир узнал уже на второй день от стрингеров - вот тебе идеальный пример нашей деятельности.
- А где этому учат? Никогда о такой профессии не слышал.
- А нигде не учат. Стрингерами становятся люди самых разных профессий, так сказать, увлеченные люди, с головой ушедшие в эту работу. Единственно - языки надо знать.
- Клава сказала, что Вы - арабист.
- Я окончил Физкультурный институт, потом, благодаря случаю, понял, что легко усваиваю чужой язык, ну, и поступил в Институт восточных языков. Прослышал про стрингеров, поехал в одну страну, там меня, со всем моим знанием языка, чуть не убили. Спас меня Карл, ты его знаешь. Вот так я начинал.
- Когда-нибудь Вы должны написать книгу воспоминаний.
- Напишу, если доживу. Сейчас мне 35, думаю, я еще долго могу работать, лет 10, не меньше. Бережет, точнее, спасает стрингера только личный опыт, со временем образуется сумма навыков: избегай короткой дороги - она самая опасная, если по территории работает снайпер - иди по синусоиде то шагом,то бегом, если фотографируешь из дома - держись подальше от окон. И так далее.
С Клавой я был счастлив, как никогда и ни с кем, но надо же и о ней подумать. Повседневная, бытовая жизнь - не для нашего брата. Со временем она извелась бы от беспокойства за меня, да и меня бы задергала.
Завтра в Риге найду библиотеку с иностранными газетами и засяду там на недельку. Куда поеду - знаю, теперь надо до тонкости изучить обстановку конфликта, то есть, почувствовать, что там делается. Давно не читал газет.
А дальше - вот где адреналин! - в рюкзаке камера (крохотная, американская), кассеты, батарейки; я чувствую бодрость, напряжение каждой жилки, дышу этим непередаваемым воздухом опасности - вот именно для такой
жизни я судьбой предназначен! Понимаешь мои мотивы, как ты хотел?
- Да, спасибо, что рассказали. А родные у Вас есть?
- Мать умерла давно, отец женился, у него дети. Мы почти не поддерживаем отношений. На случай убьют - все реквизиты укажут на Клавдию.
- Но все - таки, Вы не военный, как же попадаете на передовую?
- Последний раз я выдавал себя за военного оператора, имеющего задание выполнить спецсъемку. Получил материал супер-эксклюзив, и видишь (Виталий похлопал себя по колену), легко отделался.
Когда твой поезд?
- Еще не скоро, вечером.
- Ну, тогда поехали в город, пообедаем, выпьем, погуляем. Вдруг еще успеем на концерт в Домский собор, - орган - любовь моя! Поехали!
Коля лежал на верхней полке, вагон мягко покачивало, заснуть он не спешил: эти суббота и воскресенье были до отказа заполнены такими впечатлениями! Хотелось снова их пересмотреть. Он приказал себе завершить просмотр соснами.
Увидел, как прощались Виталий и Клава. Любопытно, они совсем его не стеснялись, и он вспомнил, что Клава когда-то сказала: "Коля - чистая душа".
Потом представилось, как они с ребятами и Алексом ехали в Вену и буквально до слез смеялись над одним анекдотом, Коля припомнил этот неприличный анекдот и засмеялся вслух. Надо было Виталию его рассказать. На концерт в Домский собор они не попали, уже не было билетов, и слушали орган, стоя возле касс.
Опять прощались Виталий и Клава, и Клава в темно-пестром платье и белой жилеточке уходила между сосен по синусоиде к своей новой жизни. "Еще не хочу засыпать, - подумал Коля и добавил, - все мы идем по синусоиде. Я - так это точно". Клава и Виталий пели эту любимую песню Лермонтова. Мало знаю о Лермонтове, а стихи его страшно люблю. Виталий опять насвистывал мелодию из "Ва-банк"а, и Коля долго-долго слушал. А как он плавает! Обещал позвонить, когда вернется из поездки, - буду ждать, такой человек не обманет. Как приятно, что оценил историю про картошку и даже похвалил. А ведь я, дурак, почти стеснялся ему рассказывать.
Он сказал: "Профессионализм - главное. Добивайся его в каждой детали, на каждом отрезке своей работы и смотри, чтоб кожура не рвалась", - и опять так весело прищурился - просто нельзя не засмеяться.
Мысли текли теперь медленно. Подумал: "Засыпаю, надо вспомнить сосны..." Но оказалось другое: этим летом на венском вокзале вагон вот-вот тронется, он целует руку Клаве, а она улыбается и снова, как тогда, сама того не ведая, произносит фразу из набоковской "Лауры":
- Ты опоздаешь на свой поезд.
Вагон мягко покачивало.