Проза. Виталий Григоров. Из книги «Поцелуй Морфея. Сны начала века»: «Сон III. Неудачная шутка (2012)», «Сон I. Красная площадь (2000)», «Сон V. Первое сентября (2000)», «Сон II. Самолётики (2012)». Петербургский литературно-художественный журнал «Мост», № 48, 2014. С. 4-13.
Виталий Григоров
Москва
ГРИГОРОВ Виталий Александрович – поэт, критик, литературовед. Родился в 1975 году. В 2000 году окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Автор трёх книг стихов – «У кольцевой» (1997), «Пятиречие» (1998) и «Оторванная голова» (2011), сборника статей «Благородная ярость» (2000), ряда статей о литературе и многих поэтических публикаций в периодике. Член Союза писателей России, МГО СП (с 2000 года) Награждён дипломом и медалью «За верное служение отечественной литературе» (2009), дипломом и медалью имени М.Ю. Лермонтова «Недаром помнит вся Россия» (2013).
ИЗ КНИГИ «ПОЦЕЛУЙ МОРФЕЯ. СНЫ НАЧАЛА ВЕКА»
От автора
В журнале «МОСТ» (№36 за 2012 год), в котором я дебютировал как прозаик: опубликовал три прозаических миниатюры, – я писал в предисловии от автора: «…пробудившийся интерес к сновидениям преобразился в замысел книги под общим заглавием «Поцелуй Морфея. Сны начала века», которую я буду продолжать писать вплоть до 2015 года, считая этот год окончанием начала любого века».
Я продолжаю писать книгу. Напомню, что многие мои рассказы-сны – это вовсе не мои реальные сны, но я им придаю значение снов, ибо во сне, знаем мы, возможно всё, а значит, и в моём художественном мире мне можно идти, куда заблагорассудится. Но во временных рамках я пересмотрел «год окончания века», теперь он для меня – 2025-й.
Работая над книгой, я собираю изречения о снах писателей прошлых веков, чтобы они потом в качестве эпиграфов украсили моё произведение. Несколькими из них я хочу поделиться с читателем в связи с моей новой публикацией рассказов. Они как бы являются присказкой к сказке.
Шарль-Луи де Монтескьё: «Ночь проходит в сновидениях, которые и не явь, и не сон» и «Обольстительный сон-угодник являет мне бесценный предмет моей любви».
Джованни Боккаччо: «Сон такой бывал часто мне приятней бдения, потому что, будучи продолжительным, как живое мне представлял».
Сёрен Кьеркегор: «Говорят, Морфей давит своей тяжестью веки, и они смыкаются».
Блез Паскаль: «Спящие не менее твёрдо уверены, что бодрствуют, нежели мы, бодрствующие: им мнится, будто они видят пространство, облики, движения, чувствуют протекание времени, измеряют его, даже действуют во сне, словно наяву; и как знать, поскольку, по нашему собственному признанию, половина нашей жизни проходит во сне, когда человек, сам того не понимая, утрачивает всякое представление о действительности, ибо его чувства в это время – лишь воображаемые чувства, – как знать, не является ли сном та часть нашей жизни, которую мы считаем бодрствованием, сном с присущими именно ему особенностями, и не пробуждаемся ли мы от него как раз тогда, когда, по нашим представлениям, засыпаем?»
Фёдор Васильевич Ростопчин: «Сны больше всего занимают, радуют и печалят многих людей».
Стефан Цвейг: «Мало-помалу он задремал, и его затуманенному сознанию представилось – не то сон, не то явь».
Это лишь немногие изречения из тех, что я собрал. Но они, я думаю, являются ключевыми к пониманию не только сна как феномена, но и к пониманию моих рассказов.
Сон III. Неудачная шутка (2012)
Я вышел из метро, и по дороге до офиса увидел её, коллегу. Это была Лена. Копна её золотых кудряшек развевалась по ветру, её было легко узнать даже со спины. Мы работали в одном подразделении молочной компании.
Она шла от меня шагах в десяти. Не знаю, какая муха меня укусила, но я решил её напугать – пошутить, так сказать: быстро сократил расстояние, почти вплотную подошёл к ней и на ухо изменённым грубым голосом размеренно и страшно произнёс: «Да-авай сум-ку!»
Обычно при таких шутках над друзьями и знакомыми я мгновенно опережал «жертву», та же, в свою очередь, не успев опомниться и улицезревши моё улыбающееся наглое лицо, членораздельно медленно произносила: «Ну, ты и дурак, Вадим!» И уже через минуту-другую мы оба, «палач» и «жертва», угорали от смеха.
Но в этот раз всё произошло по-другому, иначе, непредвиденно, не как всегда…
Не успев даже начать опережение, я увидел только летящую белую сумку в моё лицо и тут же получил мощный удар, который отбросил меня в сторону, на асфальт. Прежде чем почувствовать боль – от удара и от вмятых очков – на лице, я услышал-таки сакраментальную фразу, родную, до боли знакомую: «Ну, ты и дурак, Вадим!» Да, фраза была та же, но мне было не до смеху. Из глаз сочились слёзы, всё лицо саднило, нос ныл.
– Лен, ты чего?
– А ты чего? Ты вообще представляешь, чего я сейчас только не подумала, чего я сейчас только не хотела сделать?! Ты напугал меня до смерти своей дурацкой шуткой! Я только вчера и сегодня уже столько пережила, что готова была тебя убить! И вот сейчас – снова, опять, – ну, думаю, конец тебе, хачик грёбаный! Я даже не успела этого подумать, всё уже было приготовлено, извини, на грани рефлекса!
– Это ты меня извини, прости! А что произошло-то с тобой, расскажи?! – отряхаясь от грязи и осматривая очки, явно повреждённые, я с нетерпением захотел услышать Ленкину историю.
Мы пошли. Солнце золотило верхушки домов. У городского горизонта, над самым последним домом, виднелась кремлёвская звезда: нам она не казалась сияющей, но я чувствовал, что её рубины играют на солнце. День обещал быть чистым, безоблачным, голубое небо, подобно покрывалу, окутало и веселило жителей этого города, который часто бывает серым и мрачным, нежели голубым и светлым.
– Вчера в электричке (я знал, она жила в Клину) пристал один. Дай телефон да дай телефон. Я говорю, что я замужем. А он говорит: где кольцо, обманываешь, дай телефончик. Я ему говорю: да не дам я тебе ничего. А народу полно. Я стою почти в тамбуре. В одной руке моя сумка, в другой – пакет с тортом, что компания подарила на днюху, вот везла сыну и довезла.
– В смысле, довезла? – мои уши напряглись, так как мы вышли с тихого бульвара на дорогу, и от сильного шума автомобилей мне стало плохо слышно, и я то и дело переспрашивал, восклицая «а?!», «чего?!» и подпрыгивая до уровня её губ, потому что она была на высоких каблуках и поэтому выше меня.
– Этот первый где-то вышел, успел меня поцеловать в щёку и выскочил то ли на Подсолнечной, то ли где-то ещё, не помню. А вот дальше было круче. Когда я вышла из электрички и пошла той дорогой, которой никогда не ходила, потому что все у нас знают, что она тёмная и опасная, и что там частенько кого-нибудь били и грабили, но она была самая короткая до моего дома, – на меня напал парень. Он повалил меня. И я не знаю, чего он хотел. Он и сумку вырывал, и одежду рвал. Я стала кричать и думала только об одном, чтоб не бил по лицу и не пырнул ножом. Рукой, где находился у меня пакет с тортом, я била его по голове и спине. От торта, как ты понимаешь, ничего не осталось. Вот и довезла сынишке. Не знаю, сколько времени продолжалась борьба, всё было так неожиданно и стремительно, но его уже оттащили от меня и скрутили трое полицейских. Позже, в отделении, я узнала, что уже были здесь за последнее время нападения и что оперативники караулили это место после каждой пришедшей электрички. Парню было двадцать пять лет. Из отделения вышла только около трёх часов ночи, пока писала заяву, как всё было.
– М-да-а, история!
– Вот тебе и м-да! А самое удивительное, что я потом его вспомнила. Он ехал вместе со мной. Он сидел справа от меня у окна, а я стояла лицом к салону вагона. Я потом уже вспомнила, как он жадно на меня смотрел, хотя внешне он был резкая противоположность своему лихорадочному взгляду. Весь такой чистенький, опрятный, интеллигентный, миловидное пухленькое личико, очочки, как у тебя!
– Иди ты, тоже скажешь мне!
– А что иди ты, да, казался таким идеальным отцом семейства, душкой-мужчиной, а вот на тебе, оказался маньяк! Но взгляд, взгляд, только потом я вспомнила его и его взгляд, он выдавал его, говорил всем окружающим, что с ним не всё в порядке, но никто этого не разглядел, никто и не хотел этого заметить и остеречься, все дремали, ехали с работы, думали о своём. И я тоже думала о своём. А вот на тебе, рядом ехал добропорядочный маньяк! Никогда бы не подумала, что на меня кто-нибудь нападёт!
– Ну, на тебя напасть немудрено, ты ведь у нас красавица! – вставил я. – Просто время пришло, и встретила своего маньяка!
Мы расхохотались.
– Да брось ты, я о другом, мне не до смеху на самом деле! – как-то обидчиво прервала она наш смех.
Я понимал, что она думала о жизни и смерти.
– А ты знаешь, Лен, маньяки все такие. Из истории – они все такие душки. Поэтому я никогда не любил и не люблю всяких там отличников класса и производства, образцовых ребят, постоянных победителей олимпиад, лучших людей района, хороших и непьющих, лучших из лучших. В их среде и скрываются, как правило, маньяки всех типов и мастей.
– Ты хочешь сказать, в тихом омуте?!
– Нет, это другое. Они же вовсе не тихие, а, наоборот, даже очень громкие и деятельные, только всё на позитив работают, а вот негатив их глубоко ими скрываем, но это только до поры до времени. Гены берут своё. И вот в один прекрасный день они срываются. Помню, даже где-то в Записках у Екатерины Второй читал об одном там сыне одной придворной дамы, которому Екатерина заказывала платья и Бог знает сколько надавала ему игрушек, а мать же того с ума сходила о своём ребёнке, который потом стал вдруг таким негодяем, что за свои грязные дела посадили его на пятнадцать лет! Лучше уж изначально открытое поведение, по нему хоть видно человека, его хорошие и плохие стороны, и знаешь, чего от него ожидать: либо он плохим будет всю жизнь, либо исправится. И, знаешь, исправляются, если только в тюрьму раньше этого не сядут. А там пиши пропало, хотя всё бывает… Но вот чисто хорошие люди почему-то постоянно хорошими не могут быть, и никогда не знаешь, что от них ожидать. Недавно прочитал об одном маньяке в бульварной прессе. Американец. Образец для подражания. Воплощённый идеал американской средней мечты. Учитель в школе был, по физкультуре. Борец на ринге, по телеку с ним матчи крутили. А вот охмурил пятнадцатилетнюю свою ученицу вдруг, да потом при размолвке придушил её и спокойно вечером отправился в кантри-клуб танцевать, при этом переписываясь по SMS с другими подружками. Как это понимать?
– Не знаю!
– И я не знаю! А вот иди я, к примеру, пьяный, развязный, навстречу к тебе и крикни: «Эй, чикса, идём ко мне, отшлёпаю тебя по заднице!» Разве ты бы испугалась, подумала бы, что я маньяк?!
– Нет, конечно, Вадим! Я бы решила, что ты идиот, улыбнулась бы только и всё!
– Верно! А почему? а потому, что человек с открытой душой всегда открыт: и в святости своей, и в пакости!
– Ну, ты прям, как Лев Толстой заговорил!
– Лев, не Лев, а ведь так?
– Так!
Мы дошли до офиса. Его стеклянные двери то открывались, то закрывались. Знакомые коллеги курили, пили из бумажных стаканчиков кофе. Мы тоже закурили. До открытия рабочего дня, до десяти, было ещё двадцать минут.
– Знаешь, – вдруг оживилась Лена, – а на этом моя история ещё не закончилась!
Я удивлённо посмотрел на неё, давая понять: рассказывай!
– Только что, приехав в Москву, вошла в метро и боковым зрением или чутьём каким заметила, что увязался за мной азер какой-то. Идёт – не отстаёт. Куда я – туда и он. Я на эскалатор – он на эскалатор. Я по переходу – он по переходу. Ну, думаю, Ленок, везёт же тебе на маньяков! На эскалаторе уже при выходе в город стоит прямо за мной, чувствую, притирается, сумку подняла, держу перед собой, да как обернусь и резко ему в лицо: «Что?!» Он дёрнулся, побежал по лестнице вверх. Когда я уже выходила из вестибюля, смотрю, он заходит обратно в метро!
– Это чистый карманник, вряд ли бы он утром, при всём народе стал сумку рвать!
– И вот после этого всего со мною случившегося менее чем за сутки, только за вечер и утро, через несколько минут ты со своей дурацкой шуткой, под раскалённую руку и полыхающий мозг, и оскорблённые чувства кричишь: «Сумку давай!» Да как я тебя ещё не убила, сразу же, на месте?! Будешь знать! – и мы оба улыбнулись друг другу.
– Да, жаль твой тортик. А более всего сынишку жаль. Он ждал от мамки тортик, представляю, облизывался уже, а тут такое произошло!
– Хорошо, что опера появились вовремя, а то бы неизвестно, чем всё закончилось. Ударь он меня кулаком по голове или ножом пырни, и всё, возможно, не было бы сейчас у вас вашей Ленки! – на последних словах она улыбнулась.
– Лен, извини, прости меня ещё раз за шутку, я не хотел, не знал же, что так всё интересно у тебя!
– Да что, ты уже получил своё, сполна! Вижу, очки я тебе разбила, кривые стали, да и кроваво-синие рубцы под глазами видны, ну вылитый маньяк наш Вадим, или, нет, вампир, вампир! – и она залилась звонким девичьим смехом!
На нас оглянулись.
– Ладно, пошли до тёплых мягких кресел. А от очков я давно хотел избавиться, думаю, на линзы переходить, в них, говорят, удобнее, мир как в детстве, свободнее становится, вольнее, что ли!
– Ну, не знаю, не знаю, я не очкарик! А вот что ты начальству скажешь по поводу своего видона?
– Скажу, что упал!
Я проснулся от гимна СССР – рингтона, поставленного мной в качестве мелодии будильника на мобильном телефоне. Вслепую нашарив телефон и очки, отключив тот и нацепив эти, я подумал: нет, ни за что на свете не откажусь я в реальном мире от любимых очков! Не оговорился ли я: «реальный мир»? Может быть, я вернулся из реального мира в нереальный? Как бы то ни было, но я уже потерял ощущение миров, я живу там и там, с разными именами, страстями и чувствами. И если в том мире произошло с коллегой всё выше мной описанное и меня звали Вадимом, то я пока не знал, что с ней происходит в этом мире… Я поспешил на работу. Я захотел встретить Лену, просто подойти и сказать ей: «Здравствуй!» – и услышать в ответ: «Привет!»
Cон I. Красная площадь (2000)
Я сижу в собственном ресторане, под зонтиком, на летней веранде, у подножия ГУМа, с видом на Красную площадь, мавзолей, зелёный купол Сената с нашим трёхцветным флагом, флагом Петра. Периодически я почему-то читаю газету «Правда». Я сказал «почему-то», потому что я закончил её выписывать ещё десять лет назад, в 90-м году, и поэтому удивлён: откуда она у меня?
– Пожалуйста, Михаил Эрнестович!
Мой официант принёс мне мои любимые ролл из блинов с чёрной икрой, кальмара, фаршированного муссом из дорадо с шашлыком и рулет из форели с брокколи и красной икрой. И, конечно же, всё это я запиваю французским вином.
День выдался солнечный. Небо голубое. Нет ни облачка. Толпы туристов ходят по площади, в основном – китайцы, корейцы и японцы. Однако на время я отложил меню в кожаном переплёте с золотыми страницами, где на последней стоит моя личная печать и подпись: «Дурасевич». Я глянул в газету и, пережёвывая пищу, начал читать: «Хочется вспомнить об удивительных людях, переживших страшные блокадные годы в Ленинграде, но писать об этом нелегко. Потому что поначалу просто не находишь слов для объяснения и понимания того, откуда нашлись в них те самые нечеловеческие силы, которые помогли им выстоять, выжить и победить».
Я глянул на развевающийся флаг, бело-сине-красные полоски радовали глаз. Ко мне подошёл официант, он подходит ко мне через каждые двадцать минут, без оклика и поднятия руки, так негласно у меня заведено, да и судьба его, а он это прекрасно знает, полностью в моих руках: не понравится – уволю!
Я заказал салями из сибаса с лососем, террин из лосося со спаржей и террин из омара со шпинатом. Ожидая, я лениво продолжил читать: «Евгения Георгиевна Клычкова – одна из тех уважаемых людей, перенёсшая Ленинградскую блокаду, те самые 900 жестоких голодных дней. Она родилась в Саратове («О! там есть у меня бутики!»), там же в 1938 году окончила химический факультет («О! коллега! Я тоже до развала Союза был доцент химии!») государственного университета и была направлена на работу в качестве инженера-химика на один из заводов Ленинграда. Поначалу Евгения жила на знаменитой Петроградской стороне, и до работы ей приходилось добираться на разном транспорте, зачастую пешком, но для девушки это было не в тягость. Она любила ходить по улицам города, любуясь его неповторимыми по архитектуре домами-дворцами, красивыми мостами. И, конечно, не думала, что на него скоро обрушится беда. И она пришла 22 июня 1941 года («О! сегодня двадцать второе, но апреля!»). В 3 часа ночи…»
– Пожалуйста, Михаил Эрнестович!
– Благодарю!
«В 3 часа ночи фашистские самолёты совершили первый налёт на город. Фашисты вели по городу и артиллерийский огонь. С первых же дней осады началась эвакуация детей и престарелых, а также промышленных предприятий стратегического назначения вместе с рабочими, в основном на Урал и Сибирь».
Да, такое тяжело читать в столь дивную погоду, в собственном ресторане, да на Главной площади. Я снова придвинул к себе кожаное меню. Так, так, так. Вот этого я пока и сам у себя не пробовал. И заказал: валован с копчёным лососем и фризе, канапе из угря с маринованным дайконом, канапе с муссом из тунца, мини-рулет из дорадо с цукини и салями из рыбы-меч с лососем.
В молодости, когда я был худеньким, я не верил, что толстяки, которым я являюсь сейчас, много едят. Но это так: большой животик требует больше пищи!
Я глянул на площадь. Перед мавзолеем Зюганов в окружении своих коммунистов поздравлял народ с днём рождения дедушки Ленина, вешал красные галстуки новоявленным пионерам. Справа, у Исторического музея, синие знамёна с надписью «ЛДПР» окаймляли Жириновского, который в своём энергетическом порыве держал бурно-сумбурную речь и частенько выкидывал руку в сторону Зюганова. Я зевнул, улыбнулся. Всё равно будете вещи покупать у меня, даже с наценкой в пятнадцать раз.
Газета от минутного порыва ветра слетела на пол. Официант молниеносно поднял её и произнёс:
– Пожалуйста, Михаил Эрнестович!
– Благодарю!
Я продолжал есть и читать.
«Завод, на котором работала Женя, должен был эвакуироваться 23 августа («О! 23 августа у меня день рождения!»), но накануне по радио объявили, что все дороги перекрыты фашистскими войсками. Так город Ленинград был отрезан от внешнего мира. И начался отсчёт блокадным дням. Но люди, оставшиеся волей судьбы в городе, не пали духом, не поддались панике. Руководство Ленинграда организовало его оборону. В подвалах домов оборудовали бомбоубежища, спасали исторические памятники, обивая их досками, засыпая песком. Жильцы домов поочерёдно дежурили во время налётов на чердаках и крышах домов, удаляя с них зажигательные бомбы, тушили пожары, эвакуировали больных и раненых в безопасные места».
Звонко стукнула вилка о тарелку, и я заметил, что всё съел. Официант уже стоял по правую сторону возле меня и ждал распоряжений.
– Пожалуйста, морского чёрта с романеско, канончини с креветкой, канапе «Интеграле» с маринованным лососем, рыбное ассорти с мини-спаржей и мини-филе морской форели с миндалём!
Я посмотрел влево, в сторону Василия Блаженного. Там собирались уже под чёрно-бело-жёлтыми знамёнами. Их лидера я не знал, но поговаривают, что это русский националист Бабурин, которого наши не добили в 1993-м, а нынче он ректор университета и лидер Русской партии.
Бог с ними со всеми! Я поглядел на наше знамя над Сенатом. Оно было выше всех и по центру. Оно даёт «нашим» власть и деньги. И слава Богу!
Я поглядел на стол. Еда уже красовалась на белоснежных тарелках с золотою каймою. Я снова принялся есть и читать.
«Однажды, в начале сентября, пришлось наблюдать страшное зрелище. Фашистским самолётам всё же удалось прорваться в район продовольственной базы, где хранился неприкосновенный запас на случай войны. Рядом находился склад с нефтепродуктами. В результате бомбёжки и возникшего огромного пожара, который продолжался несколько дней, всё сгорело. В связи с этим была значительно снижена норма выдачи продуктов. На день стали выдавать по 125 граммов хлеба на человека, а на детей ещё отпускали по 500 граммов сахара и 20 граммов масла на месяц. Вскоре были разрушены – электростанция, водопровод, котельные. Дома остались без тепла, воды и света. На дворе стояла лютая зима. Начались самые тяжёлые дни блокады, борьбы с холодом и голодом. Не передать словами, что пришлось увидеть и пережить. За водой ходили на Неву. В домах оборудовали печки-времянки, практически сожгли всю деревянную мебель, чтобы хоть как-то согреться и приготовить еду. Но всё больше и больше людей умирало от голода. Трупы собирали, свозили на кладбище, где их сжигали, рыть могилы не было сил».
М-да, не к моему столу такая история, но привычка есть и читать сильнее меня. Я заказал ещё: тар-тар из мидий «киви» с копчёным лососем, тар-тар из тунца с авокадо, рыбу-меч с соусом ливорнезо, морского чёрта с помидором и базиликом, коктейль из крабов с апельсином и авокадо и салатик из гребешка и спаржи в ракушке, – и продолжил читать: «И всё же сломить дух и волю защитников города фашистам не удалось. В этих жесточайших, нечеловеческих условиях ленинградцы не потеряли не только человеческого облика, но и гражданского достоинства. В сентябре 1941 года несколько сот человек на окраине города рыли противотанковые укрепления, и вдруг мы увидели наш горящий самолёт, который, уже падая, сбрасывал на землю пакеты. В них оказались плитки шоколада, пачки печенья, сливочного масла, рыбий жир и другие продукты – всё, что прислала нам Большая Земля… Всё это мы собрали и отнесли в ближайший госпиталь, несмотря на то, что сами были очень голодны. Никто даже не заикнулся о том, чтобы всё это разделить между собой. Это ещё раз убедительно показало большую силу духа, благородство и милосердие ленинградцев. Вот потому-то враг и не смог их сломить и взять город на Неве. И горько слышать, когда в нынешнее тяжёлое время гуманитарную помощь, присылаемую детям в горячие точки и пострадавшим от стихийных бедствий, растаскивают, хуже того – продают по коммерческим ценам!»
Я поглядел на мальчика.
– Что изволите, Михаил Эрнестович?
– Давай-ка мне ещё вот, салатик из морских деликатесов, соте из томатов с креветкой и спаржей, щупальцу осьминога с соусом «Песто» и спринг-ролл из лосося с майонезом Гуакамоле! И на этом, я думаю, моя трапеза закончится. Да, и ещё, бокал моего любимого, будь любезен!
Всё у меня от двенадцати до ста пятидесяти трёх граммов, поэтому наесться можно только большим количеством блюд. Да ещё эта газета, этот рассказ, от которого мутит и быстро начинает голодать мой желудок. Да, надо хорошо поесть! Я только сейчас заметил, какие у меня оригинальные названия блюд, видно, что менеджер старается, от самих слов пальчики оближешь, какой-то даже писатель говорил, что есть такие слова, которые слаще самого предмета, который они обозначают. Да, верно сказано, это о моих блюдах!
Не знаю, сколько прошло времени, два или три часа, но все политические группировки уже свинтили. Площадь к вечеру более наполнилась гуляющими москвичами и гостями столицы. В последний раз я взялся за вилку. И уткнулся в газету, чтоб наконец-то дочитать эту статью.
«И понять нашу уважаемую землячку несложно. Она пережила жесточайшую блокаду в городе на Неве и хорошо знала великую цену жизни и той последней блокадной карточки на хлеб, которую она сохранила на память о тех страшных годах военного времени. Евгения Георгиевна ушла тихо из жизни на склоне своих лет, не пережив ещё одну не менее разрушительную блокаду – войну нынешних реформаторов против своего народа».
О, боже, вот и камешек в нас! Опять этот квасной патриотизм! Времена же не выбирают, чем оно разрушительно? Не понимаю! Просто кто-то не хочет работать, вот и всё! Чем, например, моя торговля им костью в горле?! Самое простое и обыкновенное дело – торговать. Вы у меня купили платье, я у вас купил билет на самолёт. Как дважды два!
Ладно, чего-то я отвлёкся.
«А написал я это всё с надеждой и верой, что сегодняшняя молодёжь, прочитав, будет гордиться беспримерным мужеством и стойкостью своих прадедов и прабабушек и оправдает их заветы по защите великих человеческих ценностей, созданных талантом и героическим трудом советских людей. Сейчас подступило к последней своей черте то поколение, которое занималось созидательным трудом во имя государства и Отечества. В большинстве своём оно жило не для себя, не для своих личных интересов, а для государственных и общественных. А сейчас повсеместно происходит переоценка (или подмена) ценностей. Теперь во главу угла ставят личные, шкурные интересы, а не общественные. Это началось с поколения так называемых «шестидесятников», когда в моду вошло «диссидентство» с его постоянным охаиванием всего отечественного, почвенного, коренного и восхвалением всего западного, пришлого, наносного. Бессмысленное времяпрепровождение заменило созидательный труд, размыло основы сознания, что государство надо защищать и отстаивать. Были и есть талантливые люди, конечно, и сейчас, но нет стремления к раскрытию своего потенциала, так как нет общей идеи служения обществу, принесения пользы людям. А без этого – на чём строиться государству и обществу?»
Вот и дочитал. Так и знал, что автор закончит риторическим вопросом. Про бабушку история пришлась по душе, а вот резюме на нашу нынешнюю власть не понравилось. Ведь всё хорошо, и я с наслаждением доедаю свою щупальцу осьминога!
Вдруг мне почудился какой-то шум со стороны мавзолея. Люди побежали врассыпную. Из своего склепа вышел Ленин. К нему подошёл Сталин и его клика. Из кремлёвской стены вылетал прах советских деятелей и преобразовывался в человеческие тела. Я побледнел. Они о чём-то переговаривались, поглядывая в мою сторону. Максим Горький обратил всех внимание на наш флаг над Сенатом. Послышался гул недовольства. То ли люди, то ли тени, то ли духи – но они мне были страшны и противны, я боялся за свой бизнес.
Подул ледяной ветер. Не знаю, сколько времени прошло. Посовещавшись, Ленин всем помахал ладошкой и зашёл обратно в мавзолей. Другие прошли за него и скрылись в своих гробах. Пепел снова залетал вместо людей и исчез в кремлёвской стене.
Через мгновение после их исчезновения раздался оглушительный взрыв, и меня разорвало на части. Моя правая рука тщетно пыталась поймать мой левый глаз, в котором ещё теплилось моё сознание, он улетал в чёрную бездну Вселенной.
Я проснулся в саду, в кресле, на своей даче. На пластиковом столе лежали картошка, огурцы, помидоры, лучок, хлеб, сыр, два хвостика жареной рыбы, и стояла бутылка крымского вина. Всё это я уже поел в своём сне, только под другим соусом. Конечно, креветок и мидий с тунцом у меня нет, но до супермаркета рукой подать. При желании – можно сходить.
Жена поливала грядки. Дети с дедом были на море. Я хотел поделиться с женой своим сном, но раздумал, выпил вина и закусил плавленым сырком. Ужас, в каком образе я был, и как ощутимо меня того – его – разорвало!
Сон V. Первое сентября (2000)
Бывает, что не было снов. Но осознаёшь это, уже проснувшись. Ясно чувствуешь, что была глубокая и густая чернота. Для мира был почти мёртв. Проснулся и сказал «Доброе утро!» только потому, что билось сердце и текла кровь. А если бы сердце во сне остановилось, то ощущение наяву той повсеместной чёрной массы постигло бы навсегда, умер бы, мёртв был, оказался бы недееспособной глиняной куклой, не смог бы уже никому пожелать «Доброго утра!», ибо оно бы не настало для тебя…
Сон без сна – самый отвратительный сон, хотя его и называют глубоким, умиротворённым, тихим и блаженным. По-моему, это самый страшный сон, в котором абсолютно нет жизни; жив, но не понимаешь, что жив, и в любую секунду Смерть, стоящая в обнимку с Морфеем у изголовья, может выменять тебя у него, или даже силою отнять. И уже никогда не скажешь тех добрых, ласковых и нужных слов кому бы то ни было: ни матери, ни брату, ни сестре, ни жене, ни детям, ни бабушке, ни деду, ни любимой подруге, ни верному другу, ни учителю в школе, ни просто красивой незнакомке в магазине… Никому! Не успел! Не сказал! Опоздал!
– Папа, папа, вставай, просыпайся, мне в школу пора, первое сентября! – растормошил меня сын.
Мы собрались. Но и за завтраком, и при выходе из подъезда, по пути к школе, на торжественной линейке и даже при расставании с сыном с улыбками и пожеланиями слушаться и во всём помогать учительнице, – у меня не выходила, словно осиным жалом впившаяся под кожу, мысль о безликой, бесформенной черноте моего сна без сна, о смерти… Была ли она? Стояла рядом? Или же это плод моего пугающегося сознания? Страшно… Страшно… Не по себе как-то… Улыбки мам… Смех… Радость… И чёрный сон… чернота… смерть…
«Во втором классе вашим деткам понадобится большая самоотдача, чем в первом. Если там были скидки, не все дети были одинаково подстёгнуты, то теперь таких скидок нет. Объясните им, пожалуйста, ещё раз дома этот факт. Надеюсь, мы всем нашим дружным кораблём поплывём по морю знаний без бурь и гроз!» – уже на родительском собрании говорила классная руководительница. А я думал только об одном – о моём чёрном сне. Вот если так же ко мне подбежит сын: «Папа, папа, вставай, просыпайся, мне в школу пора, первое сентября!» – и я… не встану?! Я буду лежать тихо-тихо, на боку, без дыхания, бледный, с заострившимся носом, с синими пальцами, мраморными ногтями. И это будет мой образ для яви. А там, во сне, похожем на ночное море, я буду то ли продираться, то ли просто плыть по течению, то ли парить в невесомости, в окружении густой чёрной краски. И это будет навь?..
Я проснулся от пения птиц за окном. Солнечный свет золотил окна высотных квартир, и отсвет солнечных лучей слепил мне глаза. Я лежал на голубой подушке, укрытый таким же голубым одеялом. Было горячо от постели, которую нагрело моё тело. Я был с дыханием. Пусть и был я разведён уже как шесть лет и не видел своего ребёнка, но я проводил его в школу, пусть не в этом, так в том мире! Я наслаждался каждым звуком жизни вокруг меня. Сон, приснившийся мне, был сном полноценным, хотя тот сон без сна, который приснился мне в этом сне и о котором я грустно размышлял, посещал меня и раньше, было дело, наяву (я хохочу! Ибо где тут сон и где явь?!) приходил он ко мне и страшил меня… Ах, солнце слепит мне глаза! И это «Ах!», литературоведчески заштампованное тысячу раз, мне сейчас всего дороже и ближе. Я произношу: «Аа…хх!» Я дышу: «Аа…хх!»
Сон II. Самолётики (2012)
В кромешной темноте я услышал:
– Брат, смотри, какой у меня красивый самолётик, белый и большой!
– И у меня красивый, белый и маленький!
– Смотри, полетел плавно и так далеко!
– А у меня быстро и так высоко!
– Лёгкие!
– Бумажные!
– Брат, какое голубое и чистое небо!
– И жёлтое солнышко!
– Ты что сегодня хочешь на обед, молочную кашу или гороховый суп?
– Гороховый суп!
– А я – молочную кашу!
– Смотри, смотри, настоящий самолёт летит!
– Где?
– Да вон! Там! Видишь?
– Да, вижу, классно!
– Так далеко!
– Так высоко!
– Мы тоже с тобою летим, смотри, как птицы!
– Да, брат, мы – птицы!
– Какой воздух!
– Какой чистый!
– Смотри, тот самый дедушка, сияющий и с белой бородой!
– Ха-ха-ха, я помню, он нас провожал, говорил, что надолго, а вот встретились так быстро!
– Ты взял с собою самолётик?
– Взял! А ты?
– Я тоже взял!
– Здравствуйте, дедушка!
– Здравствуйте, ангелы мои!
На асфальте у подъезда номер… «на асфальте у подъезда номер»… лежали два трупа… «лежали два трупа»… мальчики трёх и шести лет… «мальчики трёх и шести лет»… сброшенные с пятнадцатого этажа… «сброшенные с пятнадцатого этажа»… матерью-убийцей… «матерью-убийцей»…
Телевизор, не выключенный с ночи и работающий до моего дневного пробуждения, голосом женского диктора, серьёзным и быстрым, уже вещал что-то о спорте из последних олимпийских новостей.
Я проснулся, но глаза держал запертыми, я не желал открывать их миру, из глубины моей души сочились горькие слёзы…