Хороша рождественская пора! Лица гуляют весёлые, румяные; звенят стёкла; льётся со всех сторон музыка: от пламенного геликона до унылой шарманки, приводимой в движение обезьянкой: пьяный шарманщик меж тем спит и проснётся лишь, когда замёрзшая обезьянка перестанет крутить ручку: он пригрозит ей, отсыплет из кружки большую часть накопленного и уснёт вновь, причмокивая от довольства.
Народ попадается всякий, в основном праздный: редко в это время можно встретить на улице суетного или беспокойного прохожего, кроме, пожалуй, мальчишки, посланного в лавку. Да и несётся так он не оттого, что боится хозяйки: в этот вечер ему позволено купить себе пряника - разумеется, если на то останется.
Но не только мальчишка летит в этот вечер по Невскому: есть ещё какая-то неведомая, общая движущая сила, наливающая добрым румянцем щёки дородных купчих, придающая воодушевление зазывалам, заставляющая в голос смеяться уличных остряков; и даже в нищего она вселяет подзабытую надежду на добрую будущность, отчего тот подходит ближе к прохожим и пристальнее вглядывается в них, ожидая и своего чуда. Эта сила незрима, но вполне реальна и для сердец впечатлительных ощутима, и зовётся она святочным Духом.
Дух сей – педант: за последние годы много бывал за границей, заметно приосанился и перенял последние европейские моды; однако по природе своей он остался духом русским, духом неудержимым и лихим: поговаривают, например, что падения на льду лиц высокого чина, происходящие в центре всеобщего внимания – его забавы; с него следует спрашивать и за рассыпанные лотки в торговых рядах или самые нелепые попадания снежками. Но крупных проделок за ним никаких подмечено не было, если не считать таковою, конечно, порыв ветерка, сорвавший с жены влиятельного купца Е-ва на выходе из лавки парик: после сего случая несколько самых остроумных и неосторожных свидетелей такого происшествия вынуждены были встречать праздник в участке.
Однако вы согласитесь со мной, что все эти шалости не заслуживают порицания, когда узнаете о добродетелях Духа. Во-первых, всякий встреченный им шарлатан или преступник разного рода и характера, будь то простой напёрсточник, грабитель-взломщик или даже беглый каторжник или хозяин ломбарда - всякий таковой человек всенепременно от злых своих намерений откажется и, может быть, даже в грехах своих раскается, с чем и пойдёт в ближайшую церковь. Но главное, что каждый ребёнок, мимо которого Дух незримо пронесётся или в чьё окошко заглянет (а он имеет обыкновение не оставлять без внимания даже самое захудалое окошечко, в котором и стёкол то, может быть, и нет), так вот, маленькое личико всякого ребёнка, даже больного или несчастного, обязательно озарится огоньком счастья, без которого, конечно же, невозможно ни одно порядочное детство.
Но рождественский Дух – не единственное существо, неизвестное науке, немцу и жиду, выходящее в эту ночь на искрящиеся улицы Петербурга: есть и ещё одно создание, о котором следует упомянуть, хоть и рассказ этот не доставит удовольствия нежной и впечатлительной публике. По стопам рождественского Духа неутомимо следует рождественский Чёрт. Никому доподлинно неизвестно, что это за зверь и как он попал в наш город: поговаривают, что прибыл он в порт с английским кораблём, гружённым шерстью, откуда вынужден был сойти после полицейской облавы. Неизвестно также, в каком чине пребывал он раньше: есть свидетельства, что бежал он с бородатой женщиной из бродячего цирка, и женщина та якобы приходилась ему матерью; но не исключено, что при посадке на пароход он вполне мог являться весьма изящным английским dandy в цилиндре и с тростью, но впоследствии был преображён лежалой шерстью в подобие (по описаниям очевидцев) огромного равного тюфяка, или чучела плешивого медведя из лавки на Гороховой, или первой жены князя В-цкого, от которой тот унаследовал своё нынешнее состояние. Но описания всегда сходятся в одном: помимо присущих всем чертям рожек, хвоста и копытец, он обладает свиным рыльцем, да настолько пресимпатичным, что мясник с Перинных рядов якобы даже отправлял своих сыновей с целью изловить его для украшения таким рыльцем своей витрины. Стоит верить этим слухам или не стоит, но то, что святочный Чёрт существует – факт доподлинный, и много тому есть подтверждений.
К сожалению, жертвами его обыкновенно становятся дети. Начинается всё с того, что он через дымные трубы или прочие щели прокрадывается, пока все заняты праздничным ужином, в гостиные к наряженным ёлкам. Там он обыкновенно пробует яблоки и прочие сладости да портит подарки с тем, чтобы приметно этого сразу не было. Заслышав за дверьми топот детских ножек, Чёрт с большим довольством выскальзывает за окошко да подглядывает – чтой-то будет! Впускают детей: сколько восторга, сколько радости! Но то лишь сперва: вот, одно за другим начинаются всхлипывания, и вскоре раздаётся по зале всей стройный хор криков да рыданий, какого не услышишь и в консерватории! Но слаще всего ему становится, когда следует после всего наказание невинного: обычно это сынишка кухарки или иной прислуги, которого из одной только жалости впервые допустили к общему празднику. Тут Чёрт даже сам слезу пускает от радости и, вдохновлённый, устремляется на улицы в поисках новых жертв.
В каких-нибудь метрах под газовым фонарём Чёрта сложно отличить от перебравшего мужика в овчинном тулупе – да и кто будет вглядываться! Однако сам он вглядывается во встречных зорко, и особливо в тех, кто поменьше: ищет он счастливых мальчиков и девочек, уже подарки получивших, а потому страшно увлечённых и ничего по сторонам не примечающих. А зря! Вот обнаружит он, например, малого мальчонку: пухленького, румяненького, в толстой шубке и с новенькой деревянной лошадкой. Как из-под земли он перед ним вырастет, да как протянет к нему лапу свою мохнатую, увенчанную против канона клешнёю, да этой клешнёю как щёлкнет! Мальчонка замрёт, побледнеет, губки подожмёт – но не заплачет, ибо плакать ещё нечему, а то и за маленького могут принять: ждёт, что дальше будет. Чёрт тогда возьмётся за лошадку да потянет потихоньку. Здесь стоит отметить, что детки пошли в наше время, как вы уже заметили, не то, что раньше – а с хваткой: не захочет мальчонка расстаться так просто с выстраданным своим трофеем, ради которого целый год отказывал себе во всевозможных излишествах: прижмёт лошадку к себе накрепко и не отпускает. А Чёрту только того и надо! Потянет сильнее – и вырвет лошадке ненароком, скажем, хвост. Испугается мальчонка, и Чёрт сам будто бы испугается и расстроится страшно: дескать, вот до чего доигрались… - и поставит лошадку бережно, и хвост на место приладить попытается, и мальчонка ему поверит и за лошадкой своей потянется; но тут Чёрт как вскочит на неё, да как пустится галопом! А мальчонка от ошеломления и теперь заплакать забудет, только глаза вытращит страшно. Разлетятся со свистом колёсики, затрещит испуганная лошадка в последний раз, да подломятся наконец деревянные ножки, полетит Чёрт в сугроб и расшибётся будто бы даже насмерть. Мальчонка к нему бросится – а тот уже и очухался, но не о себе думает, а о лошадке сразу справится: хвать – а от неё, что говорится, рожки да ножки! Растрогается бедный Чёрт, пустит горькую слезу, мальчонке в глаза заглянуть устыдится: станет жалеть искалеченную лошадку, гладить, и мальчонка вместе с ним само сочувствие; да недолгим будет облегчение: Чёрт лошадку-то гладит, да клешнёй острой ненароком царапает со скрипом неприятным, отчего опилки летят и мальчонке дурно делается: потянется тот было за ней, а с ним и Чёрт будто бы спохватится, протянет несчастную игрушку с извинениями… но когда уже мальчонка ручками почти до неё дотянется, наступит для Чёрта торжественный миг: как-то случайно и ненароком соскочит клешня и оттяпает лошадке голову, и покатится та голова к самым мальчонкиным ножкам!..
Тут-то всё и начинается! Секунду, две – ещё всё тихо, расползается только в тишине этой страшная улыбка по чёртовой физиономии, но это всё только малую секунду, после чего крику сколько поднимается, визгу! Точат снег остренькие слезинки, сбегаются зазевавшиеся мамаши да нянечки, мигом вырастает вездесущая толпа: но не решается никто посягнуть злою шуткою на невинное заплаканное существо, даже когда острота на ум приходит особенная. Один лишь Чёрт стоит среди прочих, никем не признанный, и упивается; а как начнут искать виновного – уж и нет его: спешит, вдохновлённый, на поиски новых жертв своих. А они как нарочно на каждом углу дожидаются: р-раз! - и упала на мостовую фарфоровая куколка с выпученными глазками; р-раз! – и полетели во все стороны шестерёнки самоходного паровоза; р-раз! – и маленькое счастливое личико в одну секунду меняется, да так, что сам Чёрт порой пугается натурально и порядочно, но тем самым ещё более вдохновляется и продолжает своё развлечение.
Но как бы ни старался Чёрт, не удаётся ему испортить праздник: быстро сохнут слезинки, быстро покупаются новые игрушки, быстро становятся личики детские снова чистенькими и светлыми – могуч, всесилен святочный Дух!
Однако тот год, о котором я вам расскажу, едва ли не окончился катастрофой. Случилось это оттого, что рождественский Дух на этот раз перед самой полуночью, пробежавшись торопливо по всему городу и заразив его, насколько это было можно, румянами да улыбками, разбросал наспех остатки припасённых сластей да счастливых историй и, удостоверившись, что работу он проделал хоть и суетно, да порядочно, скрылся в неизвестном направлении. На сей счёт также ходило много толкований и слухов, из которых самый частый был уж слишком непригляден, и, конечно же, верить мы ему не можем: но иные лица действительно считали, и даже якобы располагали доказательствами того, что рождественский Дух обязался в самую полночь нанести отдельный визит одному чрезвычайно важному лицу, чьей фамилии мы из известных соображений упомянуть не можем; рассказывают так же, что непосредственно перед сим событием тем лицом по неизвестным соображениям было заложено имение в П–ской губернии с тремя тысячами душ; однако, конечно же, доверять таким нелепым слухам было бы совершенною глупостью.
Тем не менее, рождественский Дух действительно куда-то исчез накануне полуночи, а потому город остался в полном владении Черта, которого, разумеется, никто отдельно не приглашал, что его только раззадорило и лишило всяческой осторожности. Чёрт не жалел ни крестьянских детей, ни купеческих: был даже поднят по тревоге караул самого Его Величества, когда юный цесаревич удосужились взорвать полученную ими от немецкого консула паровую машинку; впрочем, вскоре выяснилось, будто наследник престола изволили сами довести машинку до порчи, якобы поспорив с консулом на предмет её возможностей; однако, на всякий случай дворец был обыскан, после чего от греха подальше отправлен был в отставку старый камердинер: видели будто, как прикармливал он чёрного окраса кошку. Чёрту же приписали и загадочный срыв званого вечера у графини Т-вой, хоть и к детям он никакого отношения не имел: гости разъезжались торопливо и в большом конфузе, несколько девиц и один карла были вынесены в обморочном состоянии; однако о самом произошедшем никто ни тогда, ни впоследствии, не обмолвился ни словом, что, как вы согласитесь, для наших мест явление крайне редкое и весьма странное. Было по городу ещё несколько подобных и необъяснимых событий. Дошло до того, что приказано было в полицейском управлении всякого, на черта лицом похожего, немедленно отправлять в участок, и было за тем отловлено не менее десятка несчастных; но страшные преступления всё равно не прекращались.
Чёрт же ликовал и смеялся, как не смеялся самый счастливый из встреченных им деток: глазки его горели адским огоньком, а уши шли дымом: никогда прежде не было ему такого раздолья. Носился он по улицам уже без разбору, толкался, дрался и преловко избегал всякой погони. Один за другим раздавались за ним крики, гомон, ругательства; люди хмурились и приносили домой дурное своё настроение, заражая им всех прочих. Праздник оказался под угрозой срыва: стихала музыка, крепчал мороз, редели улицы. Чёрт уже вовсю летал по небу: Петербург проносился под ним, оставленный без охраны. Рыдания и крики слились в общий печальный гул, так, что иной иностранец или новое лицо, очутившиеся в этот час в городе, могли бы подумать, что объявлена война, начался тиф или убит ещё писатель. Люди же вскорости достигли своих домов и заперлись в них совершенно: стихло всё, лишь страшный хохот Чёрта гулял по небу, да подступала уже к городу с окрестных лесов всякая нечисть, вооружённая языками адского пламени и неприятными предписаниями. Неужели, неужели празднику действительно не суждено было состояться!
Однако воистину святочную ночь называют порою чудес. Всё уже готово было обернуться в неминуемую катастрофу, если бы не одно необычайное событие, заставившее Чёрта притихнуть: в ответ на его хохот откуда-то снизу донёсся будто бы весёлый звон колокольчика. Замер было Чёрт от изумления и летучесть всякую потерял, но тут же обрадовался невозможно и пал коршуном к последней своей жертве.
Ею оказалась махонькая девчушка, зябко одетая и снежную бабу лепящая. Баба получалась роду мужского, добрая да веснушчатая: раз поглядев на неё, невозможно было не засмеяться. Даже странностью казалось, как такое маленькое и худенькое дитё могло слепить такую громадину, за которою и укрылось, испугавшись чёртова приземления. А приземление было заметным: снегу поднялась туча, и на месте том яма в аршин осталась, пока грязью по весне не затянулась. Отплевался Чёрт, очухался, вылез из ямы и смотрит: стоит перед ним исполин снежный, а из-за него уж и девчушка выглядывает. Вышла к нему, глупая, и смотрит - что-то дальше будет? Обрадовался Чёрт, правый глаз прищурил, лапу протянул - и щёлкнул, по обыкновению, клешнёю – да так щёлкнул, что по всему двору окна задрожали, с кровли наледь попадала, а от снежной бабы нос отвалился, картошиной обернулся да покатился по снегу.
Тихо стало; а девчушка глядит-глядит на картошину - да как зазвенит колокольчиком! Здесь стоит отметить, что нам или другому доброму человеку смех её действительно мог звон колокольчика али бубенцов каких напомнить: Чёрт же был натура злая, а потому показался ему смех тот цыганским оркестром с тарелками да тромбонами, и сделалось ему от оркестра того не по себе: шерсть дыбом встала, рожа вид приняла неутешительный, из ушей пар повалил, а из рыльца - хрюканье кабанье. Но что за чудеса! На девчушку все эти превращения воздействия решительно никакого не оказали, будто бы ей такие рожи каждый день встречаются и соседями приходятся (что от истины-то недалеко): стоит себе и заливается пуще прежнего. Чёрт растерялся совершенно: уши опустил, сам весь съёжился и хвост поджал: смотреть жалко! И девчушка стихла, неслышно себя за несдержанность попрекая. Поднял тогда чёрт картошину, повертел так и сяк и приладил обратно к снежной голове: пущай торчит! А девчушка уж тут как тут: протягивает ему метёлку для последующего украшения. Посмотрел на неё Чёрт с обидою, крепко сжал метёлку клешнёю: вот-вот перекусит! Но девчушка попалась не из простых, а не по годам смекалистая и некоторым женским хитростям уже обученная: потянула метёлку обратно, дескать, раз не можешь – сама как-нибудь справлюсь! Тут и дрогнуло чёртово сердце или замещающий его орган, и стали они вместе бабу снежную доделывать: слепил Чёрт в один миг огромный ком с девчушку ростом, чихнул – тот сверху подтаял, Чёрт тогда всего снеговика на него и пересадил. Всунул метёлку в лапу снежную, да вдруг как завизжит, как подпрыгнет! А то девчушка клок шерсти чёртовой одолжила - снеговику под бороду приспособить: а у Чёрта под шерстью-то – кожа человечья прячется. Спохватился Чёрт да прикрыл плешь лапою, а как прикрыл – так чуть от удивления и не сел: смотрит, а пред ним такой же чёрт стоит - как брат родной, только белый весь и улыбается по-старому; а девчушка рожки ему прилаживает и шапочкой своей венчает. Горько стало Чёрту, ох, как горько! Не выдержал он да зарыдал слезами отчаянными, и слёзы те снеговика подтопили, отчего заваливаться стал тот набок: а как увидел Чёрт, что наделал, так словно бы проснулся-очухался, и взыграло в нём безумие прежнее: рванул он белого черта за бороду да оторвал её вместе с головою, и на место своё нежное заплату поставил; захохотал затем страшно и на девчушку поглядел: а та стоит, испужанная, и смотрит на него со странностью. Обрадовался Чёрт ещё пуще, вдохнул поглубже, навёл на снеговика раздутую ноздрю свою да пожёг его адским пламенем, отчего тот лужицей и обернулся. И долго кипятил бы Чёрт эту лужицу, если бы не хлопнула неприметная дверь, ведущая в дом: хватился Чёрт – а девчушки и нету; горит только метёлка, в сугроб воткнутая, и под нею детишкам на радость каток намечается.
Стоял Чёрт один в великой думе, глядел вслед девчушке и не заметил, как покрылся весь снегом. Отряхнулся он, оправился и вверх поглядел: горело на последнем этаже лишь одно маленькое окошечко. Взлетел Чёрт по стене, растопил узор морозный и внутрь подглядывает: а внутри была маленькая комнатка, а в ней девчушка сидела за столом с матерью и делили они вместе яблочко, и стояла на столе веточка хвои, украшенная ленточкой, а рядом свечечка, да в углу - люлька с младенцем и образок над ней. Вот и почти всё, что в комнатке той было, окромя ещё кого-то маленького, домашнего, здесь же зародившегося и в тёмном уголке гревшегося. То был новый святочный Дух.
Постучал тут кто-то в дверь робко, и пошла мать открывать; смотрит – диву даётся: стоит перед нею мальчуган, сам совсем чумазый и будто бы даже плешивый: со всего шерсть клочьями виснет, а позади хвост болтается. Но мальчуган то приметил и хвост оторвал, в угол бросил, и картошину печёную в подарок протягивает, а сам улыбается. Впустили гостя и поделились с ним яблочком, а тут и зазвенели колокола Владимирского собора.
Рождество пришло.
Правда то, что рассказывают, или нет – но с тех пор ни разу в рождественскую ночь Чёрта того не видели. На святки, а особенно в ночь Крещенскую – и не такая нечисть из-под земли выбиралась, но святочному Духу, заметно остепенившемуся, никто больше не противодействовал; да и с частными визитами он завязал: уж больно это дело неблагодарное и хлопотное.
КОНЕЦ.
(написано в 19 лет)