-Не понесу! Что хотите со мной делайте, не понесу! – размазывая слезы по впалым щекам, говорила почтальонша Клара Ветрова начальнику почты Ольге Николаевне Зыбиной. – Детишки у меня, - трое. Знаете, ведь! Ой, на кого ж они останутся. Кто им кусок хлеба подаст, если со мной, что случится. Ой, мамочка, ты моя миленькая! Ой, Господи, мой боженька, чем же я тебя так прогневила, что хочешь оставить моих детей сиротами.
Клара, прикрыв глаза, заголосила.
-Ну, что ты, Кларочка, голубушка ты моя! – подсела Зыбина к ней на скрипучую скамейку. – Не гневи Бога, не накликай беду раньше срока. Я бы сама разнесла почту, но куда мне. На своих кочерыжках год буду разносить. Война, милая! Кто-то должен и похоронки разносить. Себе то я сама разнесла!
Зыбина уткнулась Кларе в плечо и всхлипнула.
-Ладно! – тяжело вздохнула Ветрова. – Сегодня рискну, а завтра, ну, хоть к стенке, хоть в Сибирь! Нет больше сил, людям в дом горе носить!
Дойдя до речки, Клара присела на сломанную березу. От мысли, что ей нужно вручить похоронку на мужа Марии Аленкиной, у нее холодело в животе, и ноги становились ватными.
Клара еще под стол пешком ходила, когда Иван Аленкин привез Марию из соседнего села. Иван был первым парнем на деревне. Все девушки сохли по нему. В деревне мало кто верил, что Мария приживется в деревне в качестве жены Ивана. Но произошло чудо. На свадьбе Мария запела, и всем стало ясно, что с таким голосом ей везде рады, всюду примут.
Ивана сельчане величали Поповичем, за недюжинную силу и постоянное стремление прийти на помощь людям. Мария называла его Синявушкой за синие, как весеннее, безоблачное небо, глаза. Мария часто пела по вечерам. Из соседних сел приезжали послушать ее чудный голос.
Троих сынов родила Ивану Мария, троих богатырей. Хорошие парни получились: добрые, сильные, трудолюбивые. При них мало кто осмеливался по пьяному делу хвастаться необузданным нравом или силой. Боялись оказаться в руках Аленкиных, которые не размахивали кулаками, а наоборот, обнимали, но после их объятий неделями у буянов болели ребра.
На войну Мария проводила сразу всех четверых мужчин. Они улыбались, пели, шутили, обещали Гитлера в бараний рог согнуть. Трудно было себе представить их мертвыми. Верилось, что смерть не посмеет к ним подступиться. Казалось, они сами ее смогут так приласкать, что ей самой отправлять людей на тот свет, охота отпадет. Война, видно, в сотни тысяч раз увеличила силу смерти, раз она так смело валит с ног таких богатырей, как Аленкины.
Полгода прошло с того времени, как Клара отнесла похоронку в дом Аленкиных на третьего сына. Долго горевала Мария, думали, сгорит от горя, как свечка. Обошлось. Выкарабкалась. Снова стали к ней по вечерам собираться женщины. Соберутся и молчат, пока Мария не запоет. Грустные песни поют. Но, странное, дело. От них легче становится на душе. Распустит Мария свою толстую седую косу, вздохнет и скажет:
-Ничего, бабоньки, вот вернется мой Синявушка с Победой, мы еще десять богатырей вырастим. Ох, война треклятая. Будь она проклята. Ой, бабоньки!
И заплачет Мария песней. Сожмется сердце от великой тоски, а потом… Иногда так распоются, что и спляшут, как бывало в мирные дни. Только не хватает в этой пляске топота мужских ног.
-Не понесу, не понесу! – шептала Клара посиневшими от страха губами. – Брошу сумку в речку и дело с концом.
Эта мысль отрезвила ее. За такое посадят. А дети? Нет, уж лучше пусть Мария задавит, чем детей на всю жизнь с клеймом оставлять.
Ей повезло. Марии дома не было, задержалась на ферме. Клара оставила похоронку на столе и не чувствуя земли под ногами стала разносить почту.
Вечером, бросив сумку на стол Зыбиной, простонала:
-Все, Ольга Николаевна, все. Отпустите, не берите грех на душу.
-Хорошо, Кларочка. Мое слово твердое. – Не поднимая головы от бумаг, сказала Зыбина. – Вот ей дела передай.
В углу сидела девочка лет пятнадцати. Кларе хотелось прикрикнуть на нее, чтобы бежала домой. Не детское дело сегодня почту разносить, но вспомнила о своих детях и промолчала.
Два дня Мария не появлялась на работе. Закрылась в хате и никого не впускала. Вечером одноногий Григорий Оглоблин решил проникнуть в хату через окно. Узнать, жива ли?
Утром он рассказывал, что после такой попытки всю ночь глаз не сомкнул, трясло всего, как в лихорадке. Иван Аленкин на совесть отгрохал дом. Выставить раму даже с помощью топора дело сложное.
-Когда рама затрещала, - рассказывал Григорий, - появилась Мария со свечкой в одной руке и топором в другой. Вид у нее - Господи спаси и помилуй. Помнится, милиция одного откопала для опознания через сорок дней, так он красивее будет. Мария как махнет на меня топором, я и упал у окна, ни живой, ни мертвый.
Когда Мария появилась на ферме, никто ее ни о чем не спрашивал. Месяца два ходила, как тень. Когда жизнь вроде бы стала брать свое, и Мария снова запела на крестинах у Елизаветы Дробиной, произошло событие, заставившее сельчан усомниться в том, что у Марии не помутился рассудок.
Почту теперь разносила пятнадцатилетняя Лена Березина. Все ее жалели и помогали, чем могли. И Мария часто заносила в дом Березиных крынку молока. Девочка жила одна с пятилетним братом и двухлетней сестренкой. Похоронка на отца пришла прошлой осенью. Дарья Березина бросила работу, собрала котомку и уехала искать могилу мужа, чтобы привезти его тело в село. Как ее только не умоляли, не уговаривали, не грозили, она не отступилась от этой дикой идеи. В селе она больше не появлялась. Два месяца назад пришло сообщение, что ее посадили на десять лет.
На имя Марии пришло письмо с фронта от сослуживцев мужа. Лена решила отдать его Аленкиной лично в руки. Когда она постучала в калитку и помахала рукой, в которой держала белый треугольник, Мария выскочила во двор, схватила вилы и с воплем: «Убью!», - кинулась к Лене. Но, видно, девушке не суждено было умереть от деревенских вил. Спас ее камень у калитки, о который Мария споткнулась. До темноты она бродила по селу и спрашивала встречных, не видели, мол, смерть с почтовой сумкой.
Утром, подойдя к ней на ферме, бригадир Николай Злобин посоветовал ей показаться врачу, но встретившись взглядом с Марией, поспешил заняться своим делом. Шума не стали поднимать. Обошлось, и слава Богу.
Два года село после этих событий жило напряженной трудовой жизнью. Похоронки приходили, и все больше женщин в селе повязывали черные платки. Но работать надо было, и они шли и работали. Там, где не выдерживала техника, где надрывалась скотина, женщины, подставляли свои хрупкие плечи и вытаскивали, казалось бы, безнадежное дело. Мария ездила в город, просилась на фронт. Ее там предупредили, если еще раз появится в городе, отправят, куда следует.
В конце сорок четвертого село облетело сообщение, которое взволновало всех. Казалось, даже куры, которых осталось, как говорится, на раз суп сварить, засуетились, как перед дождем. Волноваться было от чего. В нескольких километрах от села должна пройти колонна с пленными фашистами. В село пришла депеша, в которой рекомендовалось руководителям на местах обеспечить надлежащий порядок. Все понимали, что в округе нет практически такой семьи, у которой война не отняла бы близкого человека.
Злобин, к тому времени ставший председателем, сам обошел все семьи, у которых в шкатулках и сундуках лежали похоронки. Заходил, садился у порога и тихо говорил о том, что пленные охраняются законом и того, кто кинет в них хотя бы камень, строго накажут. Все вяло кивали головой, мол, пленные есть пленные, что с них возьмешь. А погибших уже не вернешь. И только Аленкина зло бросила:
-Фашист он и есть фашист. Пленный, али не пленный. Какая разница!
Злобин нутром почувствовал, что от Марии можно ждать такого, что ни ей, ни ему потом воли не видать. «Связать ее, что ли?» – подумал он. Она, словно, угадала его мысли.
-Не бойся, Николка, хочешь расписку дам, что не трону эту погань!
-Нужна мне твоя расписка, в одно место сходить! – ругнулся Злобин, решив рано утром сам проследить за поведением Марии.
Мария заранее приглядела место, где решила спрятаться и, как только колонна поравняется, выскочить и проткнуть хоть одного фашиста вилами. Даст Бог, думала она, попаду в того, кто моего Синявушку или одного из сыновей на тот свет спровадил. Место подвернулось подходящее. Метров в трех от дороги ложбинка. Дорога в этом месте резко берет вправо. Можно не опасаться, что ее заметят, пока не выскочит из укрытия.
Спряталась с вечера, понимая, что Злобин если надо, свяжет. Прихватила с собой хлеба и огурцов. Застрелят, птички склюют, а поведут в тюрьму – пригодятся.
Рано утром из-за лесочка вдали появилась головная колонна. До ложбинки от лесочка минут сорок ходьбы. Прошло полчаса, а колонна все змеилась из-за лесочка. «Господи, сколько же их?» – перекрестилась Мария. Когда колонна поравнялась с ложбинкой, Мария стала всматриваться в лица пленных. «Господи, а где же фашисты?» – шептала она. Мимо шли измученные мужики и парни. Она ожидала увидать озверевшие лица, порой ей чудилось, что они обязательно должны быть с клыками и рогами.
Мария не заметила, как вышла из укрытия. На нее никто не обращал внимание. Взгляд ее споткнулся о молодое лицо с обоженной щекой. Парень едва волочил ноги. Сердце замерло у нее от жалости. «Господи, - закричала она. – Гады ж вы треклятые! За что же вы их так!». Она кинулась в колонну. Часовой не успел ни крикнуть, ни преградить путь женщине. Парень с обоженной щекой прикрыл лицо руками. Но женщина не ударила его, а протянула краюху хлеба. Он схватил ее дрожащими руками. У него тут же ее выхватили. Началась потасовка. Автоматная очередь быстро поставила все на свои места.
Часовой не знал, что делать с женщиной. Отпустить, вдруг спросят, почему отпустил? Погнать вместе с пленными, какой же она враг? Часовому повезло. Рядом остановилась легковая машина, и военный с капитанскими погонами спросил, что случилось. Часовой объяснил.
-Отведи ее, Костя в город, - сказал капитан молоденькому лейтенанту. – Видно, она из тех, кто и в этой глухомани на врагов молился.
Когда хвост колонны скрылся за поворотом, лейтенант зло сказал:
-Ну, что потопали? Дать бы тебе в морду, - сплюнул он. – Ну, ничего, там тебя научат Родину любить!
-Сейчас, сынок, потопаем! – засуетилась Мария. – Вилы вот только. Надо их на дороге бросить. А то пропадут.
-Какие вилы, мать твою? - дотронулся лейтенант до кобуры.
-Обычные, наши деревенские. Я то дура старая думала фашистов гоните. Так это, хотела пырнуть одного. – Испуганно замахала руками Мария и заскороговорила. – Только не подумайте, сынок. Я сама. Председатель тут ни при чем. Сама я, сама, понимаете?
-Ну и чего ж ты, мать, вместо вил – хлеб? А?
-Кого, сынок, на вилы-то? Сними с них чудную форму, обряди в нашу одежду, не отличить от наших мужиков. Как же на вилы-то?
-А кого ж ты тогда, мать, гадами треклятыми обозвала? – нахмурил брови лейтенант.
-А тех, сынок, кто войну эту треклятую затеял!
-А у тебя-то есть кто на фронте? Может один из них твоего-то мужика и грохнул, а ты им хлеб суешь?
-Были на войне мои соколы! Три сына и муж! На каждого похоронку получила. Пусть земля им пухом будет. А хлеб этим дала, так сердце у меня в груди, сынок. Материнское сердце! Судите ее окаянное! Судите, раз оно так провинилось. – Мария сняла платок, и ветер подхватил ее густые седые волосы.
Лейтенант подошел к ней, взял ее за руку, опустился на колено и поцеловал руку. Встал, поклонился и побежал догонять колонну.