-Привет, Михеич! – говорю я старику сторожу детского сада каждый воскресный вечер, возвращаясь с пробежки. – Закурим?! – протягиваю ему пачку «Столичных».
-Не, это баловство! – махает руками Михеич. – Давай лучше моими комаров траванем! Заели, сученята! – Михеич достает где-то подобранный на свалке портсигар. Закуриваем. Он свой «Полет», а я свои «Столичные».
-Слухай, Фе-Фе! – затягиваясь едким дымом, говорит Михеич. – Не пойму я тя: тренируешься, а смолишь! Зачем? Хотя я тоже себя по молодости не берег!.. Знаешь, вот сижу ночами, смотрю на звезды и кумекаю: почему так устроен человек? Пока ума наберется, жизнь проходит. Не правильно это! Человеку надоть сразу мудрым на свет появляться. Ученым надоть задачу таку поставить, чтобы изобрели или придумали такой метод… Как бы тя это растолковать. Ну, чтобы разум и опыт по наследству передавать. Думаю, это большой бы шаг человечество сделало в вопросах справедливости. А так, что получает-ся? К примеру, родители умные, а дети – выродки! Несправедливо это! А другие сволочи, а дети – хорошие! Нет, природа в этом смысле маху дала! Надоть ее поправить!..
Каждую встречу, начиная разговор с курения, Михеич долго философствует о смысле жизни, природе, человеке. Я уже привык к этому и стараюсь не перебивать старика. Ему еще нет и шестидесяти, а выглядит на все восемьдесят. Круто с ним обошлась судьба. Виной тому Михеич стерву «белоголовую». Так он величает водку.
Школу окончил с золотой медалью. После института «дослужился» до главного инженера солидного завода. Защитил кандидатскую. Встретил хорошую девушку, которая родила ему двоих детей. Жил легко и весело, без натуги. И показалась жизнь праздником. А в праздники, как правило, прикладываются к рюмке. Сам не заметил, как закрутила, околдовала его стерва «белоголовая». Вверх по служебной лестнице взбирался почти пятнадцать лет, а скатился с помощью «белоголовой» менее чем за год.
Ради водки пошел на все. Через три года ушла жена, после этого через год получил за кражу шесть лет строго режима. Только к пятидесяти годам, потеряв здоровье и положение в обществе, с помощью врачей бросил пить, устроился сторожем, чтобы дожить в одиночестве отпущенные жизнью годы, в трезвости и раздумьях.
-Михеич, у меня скоро день рождения, - перебиваю его. – Может, тебе сто граммов принести? Выпьешь за мое здоровье!
-Не, Фе-Фе, не надо! – не обращая внимания на иронию в моем голосе, говорит Михеич. – Я теперь кефирчиком знаменательные даты отмечаю. Да и тебе не советую связываться с этой стервой «белоголовой».
-И в День Победы не пригубишь? – провоцирую его на какое-нибудь откровение. Люблю, когда он рассказывает разные случаи из своей жизни. – Аль не воевал?
-Нет, Фе-Фе, не воевал! – вздыхает Михеич. – Мал был я еще. Лет шесть мне было тогда. Зарубку мне война оставила на веки вечные. Вишь, у мя какое ухо? Думаешь, собаки порвали или в тюрьме изувечили? Нет, Фе-Фе, на войне пострадал.
Случилось это где-то в конце сорок четвертого. Жили мы тогда на Брянщине в селе Вишня. Огромное было у нас село! Все во фруктовых деревь-ях утопало. Сожгли фашисты его! Подчистую сожгли! Ох, и страшно было, Фе-Фе, жутко! Однажды утром объявили, чтобы все село, от мала до велика, со-бралось на центральной площади. Для чего – не сказали, поэтому многие дума-ли, сообщение какое будет, пришли налегке. Фашисты ничего не объяснили, окружили нас и погнали на Запад. Сами на повозках, мотоциклах, машинах, а нас пешком погнали. Многие женщины несли на руках детей. Инвалидов и ветхих стариков сразу за деревней расстреляли. Гады! – Михеич замолчал, закурил. – Вспоминаю эту картину, Фе-Фе, и сердце инеем покрывается! Шли дол-го. Тех, кто уже не мог двигаться, пристреливали и бросали в канавы, колодцы, а то и просто в кювет.
На второй или третий день мы поняли, почему фашисты гонят нас с со-бой. Ведь проще им было уничтожить нас вместе с деревней. Такая участь постигла многие деревни. Эти фашисты хитрыми оказались. Не только не уничтожили нас, но и позволяли пить воду из вонючих луж, давали раз в день по ку-сочку хлеба. Почему такая «забота»? На третий день в небе появились наши «ястребки». Так фашисты, Фе-Фе, загнали нас на повозки и машины, а сами под них спрятались. Вояки поганые! И так, гады, прятались за нас до самой Литвы.
В один из налетов наших «ястребков» я и пострадал. Как правило, едва самолеты появлялись, немцы открывали сумасшедшую стрельбу из всех видов оружия. Один гад, очкастый офицер, палил из пистолета из-под повозки, на которую меня бросили. Лошадь дернула, и он прострелил мне ухо. Я - в крик, дернул нечаянно поводья, лошадь шарахнулась, офицеру колесом придавило руку. Шваркнул бы он мя головой об телегу, но какая-то женщина схватила мя и побежала в глубь колонны. Офицер выстрелил ей в спину, повернулся и по-шел к машине. Мать до последних дней своих каждую неделю ставила ей свеч-ку в церкви. – Михеич надолго замолчал, закурил, закашлялся. – Ну, ладно, Фе-Фе, заболтался я с тобой, пойду, проверю двери, окна! – Он тяжело встал и, не оглядываясь, пошел во двор детского сада.
«Эх, Михеич, Михеич! – возмущался я, идя домой. – Женщина жизнь за тебя отдала, а ты вон как своей судьбой распорядился. Эх, Михеич!..»
В следующее воскресенье, видя, что я прохожу мимо, Михеич окликнул меня:
-Что, Фе-Фе, осуждаешь? В сволочи, поди, меня записал?! Брось, Фе-Фе, все не так просто! Сволочью никогда не был! А то, что жизнь не сложилась!.. Так это.… Видишь ли.… Хотя, знаешь.… Да, пошел ты… Умник – рафинад!..
Михеич повернулся и заковылял к воротам детского сада, маленький, сгорбленный, одинокий. Он ушел, а мне почему-то стало стыдно, и я твердо решил взять бутылку кефира, помириться с ним и помянуть женщину, которая спасла ему жизнь.