Love story - 7. Полсолнце

Владимир Пясок
Раздвинув шторки туч, выглянуло Полсолнце.

Ответ пришел почти сразу, черные буковки стандартного шрифта: - Прилетай, купишь билет, сообщи время и в какой аэропорт. Встречу и, возможно ... буду рада.

Все! Даже без смайлика, придающего виртуальным текстам китайскую театральность. Я хорошо знал ее почерк и только по хвостику буквы "д" в слове "рада", мог бы определить, действительно рада, или возможно рада. Но текст на мониторе - что фотография пропасти.

Там, где по утверждениям находится душа, что-то екнуло, и я представил ее встречающей меня в аэропорту. Eе зеленые глаза, взгляд которых может обжечь, а может быть холодным, как голубой лед, ее профиль Нефертити, не менее царственный анфас и, наверноe, увы, уже не столь потрясающая фигура. Да, честно, я соскучился. Но как в этом признаться виртуально, сказать шепотом сжатой пружины страсти? Никак. И я отстучал глупейший для двух лет разлуки вопрос: - Что тебе привезти?

- Ничего, у меня все есть. Впрочем, захвати сову, ты знаешь какую. Жду. Целую.

Зевнув, Полсолнца скрылось за серой дождевой реальностью.

 Теперь отнимают все, предлагая взамен только срисованные с плакатов ГО глупейшие буклеты. И какой толк с дюжины наперстков коньяка, если нельзя курить, даже заперевшись в пенале уборной. Я летел в Лондон, где мы встречали с ней на Трафальгарской площади счастливый для нас, девяносто пятый год, и я помнил ее холодные пальцы на моей руке. Странно, она не боялась черта, но боялась летать. Тогда, тогда все было по-иному, и в самолете, взлетающем из Копенгагена, можно было курить в салоне. А таможенник, повертев в руках паспорт свежей евространы, с недоверием шлепнул печать, только убедившись, что у нас забронированы места в гостинице. Сейчас больше половины соотечественников летело в Англию без восторга, просто на работу, сдав свои баулы, набитые сигаретами и консервами в багаж. А я летел один, но к ней.

Под ELO "Hold on tight", далеко внизу, по белой вате облаков, скользило Полсолнце, легко и весело.

Встряхнув, как следует, всем ливер, летчики таки приземлили машину, Англия встретила дождем, который хлестал со всех сторон, проникая даже в ботинки. Странно, но я тянул время, хотя, казалось, должен бы бежать, обгоняя собственную сумку. Долго стоял в туалете, разглядывая, что сделало со мной время, припорошившее сединой не только виски, но и щетину тщательно стриженной небритости. В зеркало на меня смотрел мужик с усталым взглядом борца с похмельем, и если бы не страшное желание покурить, то, видимо, вполне сгодилось бы объяснение, что я ждал свой багаж, который по ошибке заслали в Австралию. С трудом уговорив себя, я пошел к воротам, за которыми ждала она.

Полсолнце ртутными капельками бежало на "EXIT".

Ее невозможно не узнать, невозможно не увидеть. Она стояла в белой курточке с длинным шарфом, который другие женщины непременно бы теребили.
- Ну, здравствуй, - сказала она и подставила свою щеку для поцелуя. От родного запаха закружилась голова.
- Ну, привет, - ответил я и изобразил незатейливый приветственный поцелуй, вручив небогатый, но понятный только нам, букетик цветов.
- Вы приземлились 20 минут назад, что, были проблемы?
- Нет, никаких проблем, просто ...
- Да. Из багажа у тебя только сумка? Пойдем, а то мою машину запенальтят. В Гатвике, оказывается, два терминала и я, конечно, поехала не туда.

Наверно, два года разлуки и есть тот срок, когда возникает невидимый барьер, который оба не торопятся разбить, откладывая бурю на потом. Ее золотистого цвета Volvo стояла на двух желтых полосках, и приодетый "канарейкой" инспектор клеил к лобовому стеклу штрафную квитанцию.
- Sorry, - извинилась она и послала его, куда следует, когда он ушел.

Я заметил, что два года так и не научили ее пристегиваться до того, как проедет первые сто метров. От выкуренных подряд двух трубок, от езды по встречной и смертельной тоски песен Цоя я чувствовал себя слегка подвыпившим, балансирующим на грани сна и яви. Вереницы огней объединяли в движении, оставляя одиночество для каждого. Мы так долго разговаривали мысленно, что продолжали это делать и теперь.
- Как наш наследник? - спросил я, заранее зная ответ.
- Хиппует и, как все студенты в Оксфорде, бедствует, - ответила она без слов.
- Разве для того, что бы быть с ним рядом, следовало нам быть в разлуке? - На этот вопрос она не ответила и, наверно, никогда не ответит.

- Он к нам приедет или придется навещать его? - Уже вслух спросил я, удивившись хрипотце в своем голосе.
- ... А его нет в Англии, они с друзьями улетели в Москву. Разве он тебе не писал?
- Может, и писал, но я надеялся повидать и его.
- Ничего страшного, будешь видеться со мной.
- Да, конечно, но все же...

А ведь я действительно отвык, и наверное, она должна была сделать первый шаг навстречу. Как тогда, много лет назад, когда в заснеженной избушке, где полыхал камин и стены плакали тающим инеем, она подошла ко мне и просто сказала: - Пойдем пить спирт...

Это Толик организовал профсоюзную баньку, и это он пригласил ее и еще одну подружку, медсестру, уже и не помню, как звали, на лыжные покатушки. Мы встретились на Балтийском вокзале, бренча набитыми рюкзаками, и с деревянными лыжами для "серьезных" намерений. Она пришла, держа в руках красные пластмассовые санки и больше ничего. Взглянув на нее, я почему-то подумал: - Нет... Tакую красоту не трахают!

Я ошибся. Ошибся и Толик, который, усыпив "потом" медсестру, просидел на нашей кровати остаток ночи в бесконечном монологе. Забавляя нас пересказом всей своей 24-x летней жизни. Кто знает настоящих женщин, тот подтвердит, что отказать им невозможно, если они просят: - "Останься"! Не смог отказать и я, радуясь, что не мне пришлось озвучивать просьбу.

Полсолнце золотыми брызгами рассыпалось неизвестным мне городом, в котором жила она, и куда я ехал встречать с ней новый, ноль седьмой год.