«Я знаю два убежища от жизненных невзгод: это музыка и кошки», - признавался немецкий и французский теолог, философ, гуманист, музыкант и врач, лауреат Нобелевской премии мира Альберт Швейцер.
А у меня вот первое (музыка) и второе (кошки) оказались несовместимы в жизни…
Как в моей жизни появилась музыка
Во времена моего детства пианино в доме было не у каждого и указывало на хотя бы косвеную причастность семьи к искусству, ну, конечно, иногда за уши притягиваемую ребенка к инструменту. Не без «урода» ведь в семье потенциальных (а чаще – так и не случившихся) музыкантов.
Но я тем самым уродом была. Не думаю, что родители, отдав меня в музыкальную школу, возлагали на меня какие-то серьезные надежды, ни мама, ни папа музыкального образования не получали, семья наша, может, Эвтерпу и почитала, но без фанатизма. А ещё во времена моего детства обучать ребенка игре на фортепиано было престижно, а сейчас – нет…
Так или иначе, но в доме появилось пианино «Ростов-Дон» цвета «каштан», и меня отдали в музыкальную школу.
Учительница музыки – соседка по подъезду – Антонина Васильевна знала меня с пеленок и любила с тех же времен.
На первом занятии я вела себя довольно нагло, называя её «Тонечкой», как дома привыкла, но быстро поняла, что эта манера общения не пройдёт, потому что отношения наши перешли в иную ипостась, называемую «учитель и ученица». Быть подружками-соседями, конечно, удобнее и проще, но мы с ней таковыми оставались теперь во внеурочное время. Получалось, что мы с ней будто бы играли эти роли на людях. Мне это казалось забавным.
Семь лет я отучилась в музыкальной школе, счастья мне это не принесло, видимо, способностей к игре на фортепьяно особых у меня не было. Хотя некоторые вещи я исполняла классно – бетховенские «Лунную сонату» и «На память Элизе», Баха любила… он «Шуткой» своей меня просто смял, я каждый раз находила в ней улыбку по абсолютно разным поводам, иногда совсем противоположным… загадочно и непостижимо, наверное, оттого, что гениально (но об этом я тогда не думала)… Ну, это – для души, а к сборнику этюдов К. Черни, я, например, никакой склонности не испытывала - играла, отдавая дань авторской фактуре, однако слова Антонины Васильевны, что, мол, природа этюдов Черни такова, что без активного участия интеллекта, выразительное их исполнении невозможно, пропадали втуне.
Опять же, вероятно, интеллекта было недостаточно, чтобы воспринять.
До сих пор помню, как выглядели ноты, по которым я училась играть - сборник фортепианных пьес «Детский альбом» Чайковского, «Колыбельная» Кабалевского, «Кузнечик» Слонимского, «Времена года» Вивальди, «Менуэты» Моцарта, «Каприччио соль минор» Генделя…
Да, что толку перечислять? А то сейчас впаду в ту сладко-тревожную пору отрочества – может, это и полезно, но только не мне, которая чаще живет прошлым, чем настоящим, оттого огромные фрагменты происходящего не помнит, хотя, весьма вероятно, они того и не стоят.
Пригодилось ли мне в жизни то музыкальное образование? Конечно. Девочка, которой медведь на ухо наступил, стала девушкой с музыкальным слухом, научившись различать, как фальшивят исполнители не только в музыке, - в жизни.
Открытие это было неприятным, но в жизни - чрезвычайно полезным.
Гм… а что это я о себе в третьем лице? Это ж признак сумасшествия… Не-а, порой так сладко на себя издалека посмотреть, - вроде бы лет так много прошло, а ты всё девочка-припевочка.
Так о чём я? Ах, об отсутствии у людей слуха… Много раз замечала, если человек фальшивит, когда поёт, он и в жизни – раз-два, да сфальшивит. Нет, я не обмане говорю, мы все – обманщики, видно, потому что однажды нас всех жизнь коварно обманула: обещала быть вечной и молодой, а на поверку тааакой задницей к каждому из нас повернулась. Я – о фальши. У неё и труба пониже и дым пожиже, тем она и отвратительна, как всякая пакостная мелочь.
Вообще фальшь - весьма интересное понятие.
Фальшь - она для всех фальшь. Не заметить её невозможно. И не бывает такого, чтобы кто-то услышал фальшь там, где ее нету. Оттого, что придумать и нафантазировать её невозможно. Её можно только услышать.
С развитым музыкальным слухом я стала безошибочно определять фальшь. Вначале меня просто било и колотило, когда люди фальшивили, с годами я стала терпимее, и отношение к фальши изменилось на безразличное. Но отметку в памяти фальшь всё равно делала: услышав, как человек неверно берет ноты, я уже знала, что он может запросто (и не нарочно) подвести в жизни – по мелочи, но досадной, потому – больной.
…Впрочем это отнюдь не лирическое отступление от повествования никакого отношения к его предмету не имеет. А, может, имеет – в жизни так всё связано, перепутано, как в голове каждого из нас… Но ведь это я всё пианино своему гимны пою, вернее, тому, что с ним было связано.
…Звучало оно обыкновенно, ничего выдающегося, не Bluethner, Bechstein, Kawai или Petrof ведь, а всего лишь скромный «Ростов-Дон» цвета «каштан»…
Я любила его звучание. Особенно «в руках» приходящих в гости друзей родителей. Казалось, инструмент преображался. Как они умели вытащить из него такие прекрасные звуки? В эти минуты я ревновала моё пианино к чужим виртуозным и умелым рукам. Но ревность, как известно, лишь доказательство любви.
Пианино часто звучало в нашем доме в мои школьные и студенческие годы. Сколько рук оно помнило, весёлых и счастливых лиц, сколько праздников…
…На пятом курсе, когда я была «глубоко беременна», умерла Тонечка, моя детская подружка и учительница музыки. Я пошла проститься, взбежала на третий этаж, увидела крышку гроба у входа в квартиру и тут только поняла, что я никогда больше не увижу её живой, её озорные ямочки на щеках, её тёмно-карие глаза с хитрецой и обволакивающей добротой. Я подошла к гробу, поцеловала её и моментально побежала вниз, опрометью спустилась на второй этаж, уставилась в окно и слёзы брызнули у меня из глаз, остановить их было невозможно никакими собственными уговорами о том, что в животе у меня стучится дочка, совсем не понимая, что так опечалило её весёлую обычно мамашу, сотрясающуюся у окна в рыданиях. Я только одно слово без конца повторяла, стоя тогда у никогда не мытого окна подъезда: «Тонечка… Тонечка… Тонечка…» Огромный, чуть тронутый желтизной, тополь сочувственно кивал мне ветвями, вроде как понимал… Но понять смерть ведь невозможно, и я только снова и снова повторяла её имя. А потом в подъезде зазвучала музыка – муж Тонечки поставил её любимую «Зиму» Вивальди. Мне хотелось, чтобы эта музыка звучала вечно, чтобы Тонечка жила вечно, чтобы все жили вечно. Все – и плохие, и хорошие, и никакие. Глупо хотелось и так искренне…
А потом прошло много зим, весен, лет и «осен» с моим пианино, хотя востребовано оно было нечасто. Я всё хотела купить к нему (в пару) круглый стул на винте, но так своего намерения и не осуществила. А потом и вовсе играть перестала…
А чуть позже переехала в Москву, и пианино попёрла с собой, конечно же. Ну, как иначе? Это ж кусок жизни моей. Была и ещё одна причина: в трудные минуты нас понимает только музыка… Всё можно пережить, если ты знаешь свою спасительную мелодию… Музыка – это жизнь. Пока звучит музыка никто не умирает – ну, так опрометчиво мне казалось тогда…
Коты
У нас жили два кота – дядя и племянник. За то, что в моём доме оказались представители семейства кошачьих, надо дочь мою «благодарить», никогда в жизни не была я приверженицей непредсказуемых кошек, другое дело – собаки, тут всё ясно – только любовь и преданность. Но любимый мой пёс умер, дочь кричала: «Хочу котика!!!», и я сдалась.
Чёрный котик Фёдор в своём счастливом детстве бегал боком по причине малого возраста, бедокурил, получил прозвище «стокотов», и всеобщую любовь, - в результате. Коллега, побывав у меня в гостях, вознамерилась завести себе подобного. Зачем я обратилась к женщине, снабдившей нашу семью неугомонным Федором? Неужели так трудно найти черного котёнка? Но я обратилась, получила котёнка, а коллега передумала связывать свою жизнь с усатым-не полосатым.
Тут на сцену вышла моя сердобольная дочь: «Что же – кота обратно возвращать? Он ведь у нас полдня пробыл… Давайте возьмём второго. Ведь они – родственники…» Это был полный бред, но её желание отчего-то было исполнено. Видимо, от большой родительской любви.
Через год в доме начался эпизодический ад под названием «Кошачьи разборки».
Ещё через несколько лет вражда дяди и племянника достигла апогея.
Какого хрена мы за этим перманентным процессом наблюдали, часто становясь непосредственными участниками выяснения отношений двух котов? Потом – пострадавшими. Руки до локтя у нас были искусаны (с последующими шрамами) и исцарапаны, зятя младший кот укусил прямо в попу и висел на ней, как бульдог, не разжимая челюстей, пока зять благим матом орал. Все мы не раз побывали в «скорой помощи», где нам зашивали располосованные руки-ноги. Так «родственнички» относились к каждому, кто вздумал прекратить их перманентные драки.
Мы переехали на другую квартиру, кошачье противостояние приехало туда.
Грузчики за «недёшево» втащили инструмент на 14-ый этаж нового «с иголочки» дома. Через неделю в дверь позвонила соседка: «Я музыкант, видела у вас пианино, когда въезжали, неделю слушаю – никто у вас не играет. Продайте его мне – нет сейчас средств нанять людей пианино на такую высоту поднять». В голове моей молнией пронеслась мысль-драма: «Ведь уроют эти сволочи инструмент…» Но вслух я сказала, конечно же: «Нет»: я по-прежнему не могла расстаться ни с пианино, ни с четвероногими.
Один знакомый сказал мне сочувственно: «Ну, что за удовольствие быть заложниками у этих двух идиотов-котов?» На мой ответ, что, мол, животных не предают, покрутил пальцем у виска. Да, он был прав: конечно же, друзей не предают, а нахальные котофеи здесь ни при чем. Но всем нам их было жаль, и себя – жаль, но меньше, ибо фраза Экзюпери: «Ты всегда в ответе за тех, кого приручил» стучала в голове как пепел Клааса в сердце Тиля (читай "Легенду о Тиле Уленшпигеле" Шарля де Костера).
Коты превратили дом в бардак – я послушно убирала куски выдранной в междоусобных боях черной шерсти. Вся мебель была изувечена их беспощадными острыми когтями - когтедралку они не признавали по определению. Каждые два года мы меняли диваны. Это всё – цветочки, - всем нам ещё только предстояло узнать, что такое настоящий котовский ад.
И он не замедлил «накрыть нашу квартиру. В знак протеста против наших попыток подавить усато-черномордую революцию, они начали справлять нужду не в свой лоток, а где придётся. Их наказывали – они стали делать это демонстративно – прямо на наших глазах. Конечно же, обоих охломонов надо было в детстве кастрировать, но как это, пойти против естества природы? Мы не стали этого делать, пожалели, но теперь они не жалели нас. Мы приносили им соседских кошечек – они интересовали их лишь как экземпляры для снятия скальпа.
Были скуплены все мыслимые средства для устранения запаха кошачьей мочи и применены - все немыслимые народные. Это помогало, но на время, ведь справлять нужду они должны были каждый день.
Коты урыли телевизор, видеомагнитофон, два музыкальных центра, телефонный аппарат… Про выброшенные на помойку пары обуви - что говорить? Чего стоило мне расстаться с модельными туфлями, я несла их вон из дома и повторяла про себя как заклинание: «Вещи – это мусор… мусор… мусор…»
Потом я отдала большую комнату (так её у нас в доме называли), а других кругах она именуется по старинке и глупо, на мой взгляд, как-то – «залой»… ну какая зала может быть в постсовдеповском доме? Наивняцкие потягушки в сторону прошлой жизни, в которой никогда я и не жила. Видимо, подобное название переходит в семьях от поколения к поколению… в тех семьях, где сильна их связь. Хороший вообще вариант, а? Лучшая комната в доме отдана на растерзание котам, а? Глупейший. Но так вышло…
В другие домашние помещения по возможности старалась их не пускать. Но они всё равно туда каким-то образом проникали – как всегадящее око…
Причём тут пианино?
Так оно стояло в комнате, которая теперь принадлежала котам, потому пострадало в первую очередь. Чем я его ни закрывала, чем ни мыла… Когда в очередной раз подтирая как девка-чернавка за своими чёрными тварями, я увидела, что полировка от постоянной мокроты поднялась, я заревела и взвыла самым отборным матом. После чего меньшой, оскалившись, коротко резко и очень больно укусил меня в запястье, его дядя бросился мужественно свою хозяйку защищать, тут же образовался живой прыгающий и катящийся рычащий черный клубок, и пошла гулять губерния… Только клочки по закоулочкам полетели.
Терпеть такое издевательство над пианино я была не намерена. Тут бы с этими отморозками и расстаться… но… я опять их пожалела, снова мыла, драила полы. Но пианино – о, боже, разве приспособлено оно к водным, тьфу, мочевым процедурам? Полировка от бесконечного влажного протирания и обливания разными химическими средствами потрескалась и приподнялась… Но самые кардинальные изменения произошли с педалями. От постоянного омовения они приобрели зелёный цвет, ну… как иные бронзовые памятники - от атмосферных осадков.
На пианино уже никто не играл. Чтобы оберечь инструмент от наглых кошачьих, я положила сверху стопки книг, которые накрыла целлофаном. Через день «защита» была оприходована неприхотливыми беспредельщиками.
Я убирала за ними следы их бесчинств и плакала – ну, что за жизнь? Приходишь домой, и тут же за тряпку с химикалиями. И уж добро бы – помогало – ни черта, аммиачный запах кошачьей мочи витал в воздухе квартиры.
Короче говоря, не стоит, пожалуй, описывать все ухищрения котов по превращению квартиры в их туалет, - неинтересно, да и зачем… Однажды один знакомый сказал мне, что я добровольно стала у каких-то котов бычком на заклании, что животные в доме должны приносить радость, а не гадость, иначе они бесполезны, и он был абсолютно прав, но не могла же я умертвить их собственными руками… да и чужими не могла…
Всех, кто входил в мой дом, я предупреждала об «обстановке». Гости моментально усекали дуновения специфического запаха, мне было стыдно, но они были приличные люди и любили служанку этих долбаных котов, по совместительству - хозяйку дома.
Шли годы. Наконец, коты умерли естественной смертью. Сначала дядя, потом – племянник.
И хотя они были жуткими сволочами, мне, конечно, было их жаль, каждого в отдельности. Плакала. Но тут много причин. Один разумник как-то сказал мне: «Когда уходят близкие люди, мы плачем по себе»…
Обратите внимание, я снова этих отморозков очеловечила…
Убийство
Пришло лето. Я ушла в отпуск. Он заключался в том, что я наняла рабочих и начала ремонт.
Перед ремонтом ещё раз пересмотрели с домашними обстановку комнаты, где жили коты, и пришли к выводу, что всё здесь надо выбрасывать. Всё. И пианино. Мне показалось, оно так жалобно махнуло мне несуществующим крылом, и я тут же захлебнулась слезами. Оно ж было живое…
Когда пианино готовили к выносу, я не присутствовало. Именно О – в конце слова, потому что человек, отдавший на поругание музыку и кусок своей жизни, теряет род.
Сбежала из дома и ходила по Москве, ясно представляя, как пианино стонет и плачет. Как вырываются струны из его души. Как гаснут звуки. Но скорей всего раздавались удары топора и скрежет ножовки, пока пилили чугунину деки и разбивали инструмент.
Когда я вернулась домой, я сразу поняла, что музыки больше в доме нет. В комнате валялись оброненные струны. Я собрала их в жесткий непокорный узел и вынесла на мусорку.
У француженки Симоны де Бовуар, жены и друга Сартра, есть очень тяжёлая повесть «Очень лёгкая смерть»:
«Когда уходит дорогой нам человек, мы чувствуем себя виноватыми в том, что пережили его, и расплачиваемся за это горем и щемящей тоской. Со смертью близкого постигаем его неповторимость… Нас мучает сожаление, что мы уделяли ему слишком мало времени и сил, что он достоин был гораздо большего… …мало кто может сказать, что он сделал для другого все возможное, хотя бы в тех скромных пределах, какие он для себя установил, и потому всегда найдется повод для укоров и угрызений».
Книга написана о том, как уходила её мать, но лишь на первый взгляд не имеет к смерти моего пианино никакого отношения.
…С тех пор я не люблю котов, какими бы красавцами они ни оказывались. Впрочем, я их никогда не любила. Будто знала, чего они меня лишат.
Недавно чисто случайно набрела на форум в интернете, где народ обсуждает, как варварски уничтожают пианино. Ужаснулась
Но я-то чем лучше? Такая же, как все остальные «убийцы», позорная вандалка: «пианино в Москве умирают, как бомжи - на помойка, на пустырях, разбитые кувалдами, разграбленные или просто догнивают в оврагах. Это могут быть драгоценные раритетные, вылепленные, собранные буквально вручную пианино 19 века, с любовно настроенным каждым сантиметром деки, с чудным кристальным звуком»… Я родину не продала, как герой Буркова в «Гараже», я её уничтожила…
И какая разница, что вроде бы можно себя оправдать, не одна я виновата, многие хоронят свои пианино, в жизни есть проблемы и поважнее. Но мне всегда не нравилось быть как все, потому - снова расстроилась и затосковала.
…Теперь, когда я вижу пианино, мне хочется к нему подойти, но я никогда этого не делаю… «Эх, попробовать что ли?» - каждый раз озадачиваюсь. Но пальцы одеревенели, кисть раздолбана годами, растяжки – никакой, да и жизнь другая…
…Иногда я играю во сне «Лунную сонату» – правда, всё реже.
Что поделать? Музыка жизни меняется, музыка из жизни исчезает, но нужно продолжать танцевать.