Не смотреть вниз… Не смотреть вниз… Серое рубище неба над головой… Медной-ржавый помост земли под ногами… А в голове, ставшей кладбищем страстей и инстинктов, все же осталось одно: Не смотреть вниз… Последнее, что остается у любого, идущего по лезвию – инстинкт самосохранения. Под тонким нервом каната ревет толпа. Базарная площадь забавляется и улюлюкает, как трава колышимая животным смехом. Кажется, натянутая до крика струна каната – всего лишь человеческий волос, безжалостно тонкий, безразличный и к жизни, и к смерти. А главное, при встрече со смертью, со страхом смерти, равнодушным никто не остаётся. Она высушивает из нас всё наживное, всё «не наше кровное», накопленное веками крестного пути к свету и гармонии. Срываются маски, одежды, смывается грим, обнажая стальные мышцы инстинктов. У тех, кто внизу – злорадство человечишки, мнимое превосходство и торжество над смертью. У тех, кто сверху – бешеные пулеметные очереди мыслей на полигоне висков. Смерти бояться все. Но только те, кто смотрел этой бездне в глаза, понимают и в разы сильней осознают этот страх. Голоса смолкают. Нет, ничто не заставит молчать толпы тех, у кого на душе расцветает скотское чувство жизни. Чувство побитой собаки, которой кинули кость, и она тут же забыла как ноют раны и горит кожа, когда ветер набрасывается на бока с выдранной шерстью. Просто весь мир замолкает. Так заглатывает вопли и крики зрителей в Колизее апофеоз боя. В воздухе, сотканном из электричества и соленого запаха крови, висит напряженная тишина. Ведьма на виселице с посиневшим и запавшим языком. Потому что на арене внизу, где песок, пот и кровь потеряли свою однородность, маленький человечек смотрит в лицо смерти. Потому что хоть на секунду, но в кровожадные души зрителей врывается, выламывая все двери, острое осознание того, что иногда до смерти всего пара шагов. Что так будет с каждым. Но один умрет, изнывая от животной жажды жить, а другой, на коленях моля смерть вбрызнуть ему в кровь яд.
Все отходит на второй план. Остаются только смерть и я. Канатоходец. Скалолаз и пропасть под ним. Тысячи нервов во мне, и один подо мной. Это не этап, это путь. Когда взбираешься на вершину горы по узкой тропке, у тебя нет времени для отдыха. Нет сил. Нет места. Любая остановка – слет вниз. К толпе. Быть среди них мертвым – еще хуже, чем живым. Самое подлое в мире – избиение трупа. Как коршуны на падаль слетятся они на разбитое о пыльную площадь тело. Вонзят когти в еще дышащее теплом мясо. Даже выклюют глаза, не дадут «уснуть».
Первый шаг. Как прыжок с обрыва вниз головой. Назад пути нет. Подленькая дрожь пробегает по влажному от холодного пота телу. Руки сами балансируют в воздухе, словно пытаются схватиться за него. Снизу, ты выглядишь как голубь на жгуте электрического провода. С одним различием – ты боишься. Каждый шаг робок как хождение христианина по костям умерших. Так же больно. С каждым сокращением мышц в тебе отмирает частица твоего «я». Это самосожжение. Горячий язык пламени лижет тебя сегодня, чтоб завтра люди протягивали к этому Фениксу руки и ощущали лишь холодный озноб вечернего воздуха. Ты из огня уходишь в огонь, но в другой – ледяной. Как пот, бегущий по тонкому руслу позвоночника. Два… Шаг отдаёт сталью. Три… Стихает ветер… Четыре… С глаз слетает пелена, в вакуум напряжения вдыхают кислородную жизнь. Пять… Но постойте! Силуэт впереди… Застывшая фигура канатоходца. Выверка следующего шага. Шесть… Я чувствую запах его волос. Запах страха. Запах борьбы. Запах смерти. Потому что здесь и сейчас умирает кто-то один. Он или я. Мы никогда не признаемся себе, что способны убить. Мы может даже никогда и не убьем. Но жизнь не оставляет выбора. Семь… Рука упирается в скальный выступ спины. На секунду время цепенеет на площадных часах. Останавливается сердце. Затихают крики. Облака – пришиты к полотнищу неба. И только в груди, в мозгу, во всем моем существе поднимается маленькая волна… Волна истерии. Припадок. Крик Фриды в изможденном сознании Маргариты. Все люди мира открыли рты и миллиардами глоток вырвали крик из глубин моего «я». Чека сорвана. Человек летит вниз… Часы продолжают свой ход. Облака обрывают слабые путы швов. Восемь… Жгучее чувство вины тянет к земле. Девять… Надо идти, надо жить. Десять… Нога упирается в твердый камень пещеры. Одиннадцать… Шаг в память того, чья душа обречена на вечные муки не меньше чем тело сейчас обречено на ядовитые стрелы усмешек. Двенадцать… Свобода. С привкусом железа на языке. И сердце проситься вырваться через горло. Со всеми артериями и венами. Внутри также, как в шашках. Все фигуры противника съедены. Победа. С привкусом пустоты. Сознание возвращается.
Кажется, что там, у выхода и покатого спуска вниз, вся природа ревет во всю свою мощь. Вой урагана. Хриплый стон цунами, набегающего на берег. Гортанный клекот вулкана, словно кровь, бьющая из горла Гиперборея. Это кричит природа. В каждом. Это кричит толпа. Задыхаясь от счастья жизни. Под пластмассовым клинком насмешки пряча бутафорию слабой души.
На этом пути нет этапов… Тринадцать… Впереди площадь длиной в сотни человеческих глоток, напряженных от беспомощного крика. Четырнадцать… Тяжелый крест славы на шее. Черной славы. Пятнадцать… Припасть к земле, грязной от множества ног. Целовать ее. Молить о прощении. Шестнадцать… Звук лопающейся струны. Семнадцать… Наводненные страданием глаза взмывают вверх. Канат цел. Восемнадцать… Это где-то внутри. Девятнадцать… Серебряная нить лопнула. Я умер. Для всего человеческого. Собственными руками порвал последнее, что связывало с людьми. Двадцать… Стихает площадь. Глаза этих диких и кричащих оборванцев как сверла в дерево вонзаются в душу. Двадцать один… Что я могу теперь? Что?! Когда вы стояли здесь, внизу, и пьянели от зрелища… Я любил жизнь больше чем каждый из вас. Больше, чем все вы. Двадцать два… Зачем? Это со всех сторон, вопросы, полные недоумения, боли и гнева, срываются с дрожащих губ. Двадцать три… Молчать. Идти. Жить. В горле пересохло. Я – весь одна большая пустыня. Двадцать четыре… Последний гвоздь человеческого взгляда врезался в сердце. Самый болезненный.
Впереди лежала длинная дорога. В никуда. Новые гвозди. Новые канаты. Хождение по мукам. Или тернистая стезя свободы. Больше не надо считать шаги. Теперь можно повернуться, не боясь навсегда остаться на площади соляным столбом. Не боясь вечность смотреть на остывающее тело того, кто просто помедлил. Рывок головы. Медленный. Так снотворное вливается в кровь. Так тело засыпает, убаюканное лидокаином. Толпа сомкнулась. Скорбные лица мужчин. Стонущие женщины, припавшие к умершему. Вечность назад они улюлюкали и кричали в самом животном из всех азартов. Вечность. Но теперь в их лицах просвечивала неподдельная человеческая скорбь. Теперь вся планета стонала от боли. Человек умер! Человек воскрес! Но почему всегда так?! Почему достучаться до Человека можно, лишь закрыв чьё-то лицо белым саваном. Почему человечность просыпается только под похоронный марш?!
Никто не смотрел на меня. Нет, смотрели. Обнаженное лицо человечности, лицо с содранным наживую скальпом смотрело в мои глаза. Любовь не существует без ненависти. Человечность без жестокости. Кайф без боли. Были ли они сперва жестоки, а потом человечны? Или их скорбь – это естество человеческого поведения. Или презрение к слабости – удел настоящих и сильных людей.
Так, уходя от согнутой горем площади, осознавал я, что нет ни плохого, ни хорошего. Есть человеческое… Слишком человеческое…