Рассвет робко крадется в комнату сквозь расщелины в темно-бордовых шторах. За окном первые люди сонно занимают свои места среди изукрашенных изморосью, серебрено-белых оттенков окраины ноябрьского Санкт-Петербурга. Савелий, поровняв красную бабочку с леденяще белым воротником рубашки, пальцами затушил свечу и распахнул шторы. Бледные лучи залили комнату сероватым светом. Капли дождя, словно скотчем, запечатали уличную сторону окна, раздражительно постукивая в него. Он надел бархатную жилетку, под цвет бабочки, дважды шагнул к окну, опустил взгляд на черные туфли оттенка «маренго», и, нахмурившись, задумался.
«Жизнь. Она такая… медленная. Мне всегда не хватало времени, чтоб сосредоточиться на чем-то красивом. Интересном. Все было быстро и не важно»
Взяв короткоствольный мушкет образца 1840 года из выдвижного ящика письменного стола, он, поставив курок на полувзвод, открыл затвор и заполнил его зарядом пороха.
«Быстро и не важно, до моего знакомства с ним. О, какими счастливыми были те времена. До сих пор не могу поверить, что все это ныне не больше, чем воспоминания. Но стоит признать, Савелий, что только за одни эти воспоминания ты отдашь лет 10 жизни, не меньше. Он резко снизил темп оной, дав разглядеть все неузримые мелочи и красоты. Наделил блаженством, таким чистым и… и таким свободным. Можно назвать блаженство свободным? Да какая разница. Или разница есть?! А может блаженство не имеет свободы. Стоп, о чем это…»
У Савелия потемнело в глазах. Нехватка воздуха подкосила ноги, и он оперся плечом о стену, выронив мушкет.
«Фуф. Не упал. Ха-ха-ха. Во что ты превратился, Савелий? Видела бы меня Виктория, она… она уж точно оценила бы всю глубину и ничтожность моего дна. Она всегда говорила, что он погубит меня. Глупая идиотка. Неужели она не знает, что и её тоже что-нибудь когда-то погубит. Нас всех. Вот только я, Савелий Юдин, сам выбрал это «что-нибудь». Жаль, что все блаженство кончилось так рано. Жаль, что он обманул меня, и как оказалось, среди красивых, интересных и важных иллюзий ничего «красивого, интересного и важного» нет. Жаль, что нельзя забыть правду, и ещё чуть-чуть побыть среди грёз. Очень жаль»
Он поднял мушкет и глянул в окно. Сквозь дождевые капли было видно, как кареты, чьи лошади неуклюже скользят по гололеду, одна за другой заполняют дорогу, сливаясь в черную струю.
«А появись здесь Аркадий, смеху было бы. Я уже вижу его, стоящего на пороге в черном пальто и коричневых туфлях – философ воплоти. Вижу, как он корчит задумчивое лицо и говорит: «Савелий, самоубийство – не есть выход. Всегда есть обходные пути». Он тоже идиот, как и Виктория, но только жалкий и смешной. Будет мне рассказывать об обходных путях, лицемерно скрывая рукавом раненное запястье. Да и какие к чертовой матери обходные пути? То, без чего я не могу жить меня и убивает. Замкнутый круг, который сегодня оборвется 1 метким выстрелом. О как сказал. Ты не так уж и безнадежен, Савелий».
Он задвинул шторы, просканировал комнату, и взгляд его пал на маленькую книженку «Морфий» в исполнении Булгакова.
«Что с ней не так» - Савелий прищурился – «она лежит слишком не ровно. Точно. Последнее свидание должно быть идеальным. И ведь не просто свидание, не черт пойми с кем. Смерть наверняка привередливая, но думаю не хуже жизни. Жизнь. Да, она такая… из разряда «стоит попробовать, но не увлекаться». Тем более, жизнь обесцветившихся красок, утратившая все удовольствия, кроме сладких растворов предавшего друга, поработившие меня, коих с каждым разом становится все меньше и меньше»
Савелий взял книгу, и переставил её на верхнюю полку книжного шкафа.
«Спасибо тебе, Доктор Поляков. Ты единственный, кто разделил со мной переживания и трудности морфиновых последствий в детальной точности. Приятно, что рядом был настолько понимающий человек. Близкий друг. Доктор Поляков».
Он медленно добрел до кресла, стоявшего напротив окна. Покрытое красным шелком, оправленное по краям сплавом золота и железа, оно являлось для Савелия идеалом комфорта. Усевшись поудобней, он облокотился о бедро и наставил дуло мушкета к виску.
«Было бы правильнее ещё чуть-чуть порассуждать о жизни, ошибках и былом, но мне что-то не хочется. Я, Савелий Юдин, желаю умереть с чистым, незапятнанным грязными мыслями разумом и … и думаю, что блаженство не бывает свободным»
Выстрел. Горожане, все как один, повернулись в сторону окна, занавешенного темно-бордовыми шторами. Савелий распластался на любимом кресле, непроизвольно удерживая мушкет в свисающей руке.