Опубликован в журнале EDITA, Германия, октябрь 2014
Опубликован в журнале "Поляна" Россия, ноябрь 2014
За две недели — два кандидата. Бодрые, уверенные в победе, принимают ее за такую же туристку, вырвавшуюся из экзаменационного ада на море. Оля действительно выглядела измученной студенткой, ну или аспиранткой: руки — веточки, длинная шея, кожа чистая и тонкая, немного прозрачная, словно никогда не видевшая солнца, неуклюжая походка врастопырку. Они славно улыбались и стремительно сокращали ухаживания. Всего недельный отпуск, многое надо успеть: и загар домой привезти, и студентку осчастливить так, чтобы вспоминала потом всю долгую зиму ночи с незабвенным Артемом или Клаусом. Неважно, все равно они назывались вымышленными именами, из озорства, игрались.
Неожиданно позвонил приятель и радостно заявил, что соскучился и вылетает завтра. Завтра, так завтра, у него хоть глаза серые, почти того оттенка, что она пытается найти. Только бы не испортил все ревностью, как в последний раз. Но история повторилась. Не сдержался, выругался, потом решительно шагнул за порог, споткнулся, оглянулся беспомощно, затравленно. И укатил.
Оля закрыла дверь и осторожно стянула постельное белье. Уже сутки она мечтала о том, как бухнется одна в чистую, пахнущую стиркой постель. И никто, никто не посмеет трясти перхотью на ее подушки. Расставаться не больно, когда случайным знакомым ты начинаешь представлять спутника, как старинного друга. Когда запросто, в задушевности вечера, под аккомпанемент бутылки вина можно говорить о партнерстве, как об иллюзии, а о браке, как о безумии. Скреплять общность взглядов незначительным поцелуем и еще менее значимым сексом. Андрей отбыл в свои «палестины», и Оля предполагала, что теперь надолго.
Еще пять дней назад, проснувшись с ним, она, позабыв, что в ночи, грохая чемоданом по лестнице, прибыл гость, так и не пощупала то утро. Зато он ощупал и опробовал всю ее. Не то, чтобы было неприятно, но делить с ним шумную листву и крики гларусов за окном было жаль. Эти надрывались каждое утро: утверждались в своих семьях, заботились о первых появившихся птенцах и напоминали вдруг отрастивших парусные крылья кур, а не черноморских чаек. Жара колыхалась между морем и горами, надвигалось черное. Слева громыхнуло, птицы возбужденно закричали не ко времени и быстро исчезли. Ветер осторожно прокатился по верхушкам деревьев, пробуя стволы на прочность. Потом навалился и начал драть крыши, кроны, подобрался к террасе и легко смахнул пачку сигарет со столика, следом тяжелую стеклянную пепельницу. Грохнуло уже совсем близко и полило. Крупные брызжущие капли вдруг превратились в стеклярус. Градины отскакивали от металлических перил террасы, барабанили по крышам, весело скакали на мраморных плитах. Оля стояла у распахнутой двери и жадно вдыхала. Воздух отчетливо пах арбузом и мятой листвой, его хотелось есть, загребать горстями и глотать, чуть смущаясь от жадности.
Сны неизбежно упирались в океан и кричащее «Вдребезги!». Оля не поддавалась панике, строго сводила брови, внимательно рассматривая себя в зеркале поутру, и монотонно повторяла: «Пенсионерка должна быть покладистой, но разборчивой, в меру веселой и непременно загадочной!». Пару лет назад театр торжественно проводил ее на отчасти заслуженный отдых. Балерины, вспахивающие сцену, имеют законное право покинуть ее в тридцать пять.
Театр назывался в городе Большим, но на московского собрата походил лишь с торца - если снять в расфокусе и напечатать на паршивой газетной бумаге. Именно эту часть театра, где поклонники поджидают любимцев у служебного входа, казуистки поддевая конкурентов локтями, Оля не любила больше всего. До самого последнего дня она боялась бабы Шуры, бессменно сидящей у дверей. Эта дородная старушка обшаривала глазами каждого входящего и выходящего так, словно несла вахту на военной базе.
Иногда вахтерше приспичивало поговорить, но простой вопрос: «Какие новости там?» (конечно, она подразумевала неизменные интриги, гарцующие внутри театра десятилетиями, известные ей с такими подлыми подробностями, которые не снились даже худруку) звучал, как приглашение на казнь. Баба Шура подозрительно щурила глаза за толстыми линзами очков и требовательно выставляла замотанную эластичными бинтами ногу, преграждая путь.
Оля и сейчас помнила день премьеры, где впервые танцевала заглавную партию. Черная, отделанная настоящим страусиным пухом пачка костюма теперь висит на стене вместо картины, как орден былой славы. В один вечер она превратилась в приму, в звезду. В гримерке вспомнила вдруг, что придется идти мимо бабы Шуры. Собралась, приподняла подбородок, но та не позволила выйти просто так: выставила ногу и обнажила редкие, колючие зубы, изрекла: «Поздравляю, соплячка! Иди, иди, но не забудь — не ты первая, не ты последняя. И осторожнее с этими пидарасами с цветами, они их с кладбища таскают. Вон, воют уже от нетерпения. Ну, иди».
Собирательный образ мужей можно описать одним словом — папаши. Первый был журналистом. Считал себя невостребованным в городе интеллектуалом и сразу взял покровительственный тон. То ли подслушал бабу Шуру, то ли у жены на лбу было написано, но дома частенько называл соплячкой и считал игрушкой, которую заводят только на сцене, а в жизни - бесполезной, никчемной девчонкой, которая даже котлеты крутить не умеет. Вкус котлет она и правда не знала, просто не помнила с тех пор, как в пять лет родители отдали ее в балетную школу.
Второй муж был значительно старше. В редкие наезды к родителям жены смотрелся внушительнее отца, до сих пор практикующего забытый российский туризм. Отец смущался на обращение Егор Захарович, с сомнением посматривал на молодую семью, неловко шутил. Андрей Валерьевич вздыхал и решительно подводил рукой черту, как бы говоря — слова должны работать и нечего болтать без дела. Он занимал серьезный пост и со дня на день ждал вызова в центр. Карьера жены, похоже, слишком била в глаза и голые ляжки даже в сопровождении Чайковского он воспринимал как личное оскорбление.
Третий был чудным парнем, но наученный папашей-бизнесменом, отрабатывать командный голос начал на жене сразу же после свадьбы. Решения он тоже принимал в одиночку, даже если это касалось их будущего ребенка. Оля тогда предложила ему и родить, если такой умный, тем более он запланировал и рассчитал не только удобную ему дату появления потомства, но и непременную его мальчуковость.
Она от них сбегала. Сначала в себя, потом окончательно, без каких-либо выяснений и травмирующих ссор — терпела, терпела, со всем соглашалась, а потом, обычно поутру, тихим голосом объявляла, что это конец. Первый растерялся и долго третировал попытками примирения. Они же не ссорились, недоумевала Оля, просто не получилось совместиться. Второй был рад, что не ему пришлось принимать непопулярное решение, за день оформил развод и уже через неделю сидел в новом кабинете в столице. Отзвонился пару раз, по-родственному поделился успехами выдвижения по партийной линии и забыл о бывшей супружнице навсегда. Когда не совпала в третий раз, поставила себе диагноз холостячки и спокойно ушла из театра.
Руководство и поклонники пытались возражать, но пенсию уже заслужила и возраст как раз подоспел. Первые уговаривали, вторые требовали остаться и даже организовывали что-то вроде митингов с выдвижением своих прав на наслаждение - наверное, она хорошо танцевала. Сначала было смешно, потом пришлось отсиживаться у подруги в соседнем городишке, чтобы забыли, оставили в покое. Месяца три еще появлялись какие-то статейки, а в местных ток-шоу всерьез обсуждали тему, имеет ли право артист бросать публику, находясь в рассвете сил и таланта. Наконец, обвинив любимицу в эгоизме, переключились на новую приму, столкнувшую лбами мэра города и губернатора.
Все это совершенно не касалось Оли, потому что неожиданно навалились проблемы. Почти через день скорая — вдруг вскрылась аритмия и проблемы с сердцем. Организм не желал резко менять ритм и пристрастился к докторам в отместку за то, что она изменила станку. Оля возобновила ежедневные упражнения: тело не считало себя живым без изнурительных тренировок. Плюс ко всему, в незначительных официальных сферах или даже в обыкновенной поликлинике стала слышать «Ольга Егоровна». Она бесцельно смотрела в бумаги и не понимала, что это относится к ней, к Оленьке или Ольфее, как звали в театре и дома. Тема отчеств возникла еще во времена второго супружества, но совершенно не затронула тогда Оли. Все эти чиновники, ворвавшиеся в дом и норовящие залезть в постель, чуть-чуть смешили и щекотали воображение Пал Суреновичами, Эрастами Игнатьевичами и прочими несуразностями, но она-то оставалась Олей.
Теперь же «Егоровна» звучало не просто приговором настигшего возраста, а напоминанием об отце. Заноза кровоточила, вонзалась глубоко в сердце, потом выглядывала не к месту и щекотала веки набухшими слезами. Отец заболел неожиданно и, как сказали врачи, неотвратимо. Недолгие шуршания в Интернете выявили последнюю надежду на нетрадиционные методы лечения в Мексике. На семейном совете под уютным абажуром решили, что с отцом полетит Оля — единственная, кто хоть немного говорит по-английски.
Городок Тихуана на границе с Калифорнией произвел на прибывших странное впечатление. С одной стороны величественные вздохи Тихого океана и бормотание магов, даже не прикидывающихся врачами, с другой, какая-то разнузданная приграничная вседозволенность с нередкими перестрелками и темными личностями посреди ярких улиц. Отец с благодарностью озирался на экзотические пределы и беспрекословно выпивал четыре литра свежевыжатой бурды из фруктов и овощей, щедро разбавленных сырой бычьей печенью. Кофейные клизмы отменили на второй день, так как его рак резко воспротивился вторжению кофеина. Поджарый
массажист, похожий на высохший тростник с болтающейся на тонком стебле крупной головой, ежедневно выбивал из него болезнь, затем полоскал в небольшом бассейне с морской водой и укладывал в шезлонг. Отец посмеивался и говорил, что превратился в ветошь, расстеленную на просушку.
Во время процедур Оля уходила далеко вдоль пустынного пляжа жаловаться океану. Он дышал у ног и терпеливо, как папа в детстве, успокаивал, мерно накатывая искристыми волнами. Через месяц отец мог съесть в день лишь ложку размолотых в пыль хрящей акулы, запивая выжимкой из кактуса пополам с лопухами. Поглядывал на истекающее соком манго в руках дочери и подмигивал: «Сочное, как моя девочка! А я уже в прах превратился, как эти хрящики». Оля смотрела на отца, на то, как каждый день его становится все меньше и боялась, что в один день он исчезнет прямо у нее на глазах. Знахари не прятали глаза и в который раз объясняли, что это жизнь и она неумолима. Оля все чаще бегала плакать к океану, он молча надвигался и слушал. Накануне смерти вдруг пришло озарение, что именно сейчас она самый счастливый человек, у нее есть мама и папа, и папа, и папа...
Очнулась она только во Франкфурте на пересадке, от того, что дюжий охранник тянул урну из рук, чтобы поставить ее на транспортер для просмотра багажа. Именно с этого момента она помнила себя. Как проходила кремация и сбор документов и вся та необходимая суета, которая обычно сопровождает смерть в чужой стране, слизалось океаном. Только потом, по прошествии дней и месяцев всплывали вдруг в памяти рваными кусками неожиданные причитания тонкокостного массажиста и бесстрастное лицо чиновника в консульстве. Неизменно с ней оставалось только лицо отца. Его последний взгляд, смотрящий на нее и сквозь нее одновременно и последний разговор и все настолько окончательно последнее, что поверить и принять было невозможно.
Отец считал дочь шлюхой. Совсем не в ругательном, а в бытовом смысле. В его жизни существовала только одна женщина — ее мать, в кого пошла Оля, он совершенно не понимал. Сначала отчаянно пытался примирить с первым мужем, на второго смотрел с сомнением, но все же надеялся, после третьего демонстративно перестал интересоваться ее личной жизнью. Но любил нежно и истошно, невпопад проявляя привязанность к единственной дочери: то подсовывал запрещенное вкусненькое, то дарил несуразную меховую шапку, беспокоился есть ли дома ее любимый сорт кофе и тратил последние деньги на фрукты зимой для своей девочки.
Не стало театра, не стало отца. После океана неудержимо тянуло к воде. Городская речка недоразумением тащилась за ней из детства и раздражала своей скорбной неспешностью. Мать решила переехать к сестре в деревню, поближе к могиле, где захоронили запаянную намертво урну. Оля продала квартиру и поселилась в крошечном черноморском городке с райской осенью и пронизывающими весенними ветрами. Летом городишко оживал, разбухал туристами, манил мерцающими страстями, незабываемо короткими встречами. Оля любила бродить по пустынному вечернему пляжу, вдыхать завораживающий запах водорослей и слушать море. А папа был прав. Она и сейчас шляется и порт недалеко, значит, не просто шлюха, а самая что ни на есть портовая. Но теперь она ищет такие же, похожие на светлячков смеющиеся глаза, точеный греческий нос и несносную тягу к справедливости.
Шагнула на настил вокруг бара, шмякнула на деревяшки сланцами, нагнулась, чтобы стряхнуть песок с ног и замерла, услышав голос. Спина, утвердившаяся на высоком круглом табурете, чуть покачивалась в такт музыке. Бармен поставил на стойку широкий стакан мохито. Она подошла тихонько сзади, хотела просто послушать голос, но мужчина неожиданно развернулся. Шальные, немного пьяные глаза и такая знакомая улыбка. Пляжная сумка выпала из рук, а Оля продолжала стоять столбом и как идиотка улыбалась в ответ. Он притянул за руку и зашептал на ухо. Ничего не разобрала, а уткнувшись в шею, вдыхала родной запах. Она его нашла. Даже если через неделю укатит к жене и детям, сейчас он будет любить только ее.