5
Марина Ярошевская
Довольно известная в стране писательница Марина Ярошевская этой осенью была в творческом кризисе. Такие кризисы свойственны людям всех так называемых «творческих» профессий: писателям, живописцам, композиторам; во всяком случае, тем из них, кто серьёзно относится к своей работе. Я имею в виду художников, «думающих о вечности».
Пришвин интересно определял это состояние души художника. Однажды он задумался о том, почему из огромной массы пишущих остаются в литературе лишь единицы? такие как Толстой, Достоевский, Чехов? В качестве примера он говорил, по-моему, о раритетах из бытовых вещей, о любой бытовой вещи, такой как ложка, вилка, топор или стул, ведь книга, в конечном счете, это тоже бытовая вещь. Так вот он говорит, что когда берешь в руки какую-то очень хорошую вещь, то сразу чувствуешь по её качеству, прочности и т.п. что человек, создавая эту вещь, думал о вечности. Понимаете? не делал эту вещь «на века», а всего лишь думал в этот момент о вечности. Не знаю, как вам, но мне понравилось такое рассуждение. Что-то похожее, правда я встречал в рассказе Чехова «Жена» в рассуждениях главного героя о столяре Бутяге, но четкую формулировку впервые почерпнул из Пришвина и, пожалуй, согласен с ней.
Для людей, думающих о вечности, кризисы неизбежны, как кризисы хозяйственные, экономические для общества. Только это кризисы не перепроизводства, а наоборот. Художник в таком кризисе останавливается, теряя мотивацию дальнейшей работы. В такие моменты всё, что сделано им раньше, кажется ему бездарным, никому не нужным мусором. Это приходит от осознания чего-то нового в этой жизни, что вдруг открылось художнику, изменило его взгляд на жизнь и в новом ракурсе стушевало прошлые достижения. Или это происходит от бессилия осознать разумом то, что чувствует душа. Душа у таких людей всегда работает на опережение. Впрочем, большинство не думает ни о какой вечности, они работают, только соблюдая комильфо, чтоб получалось не хуже, чем у других, идя от литературы к жизни, а не наоборот, как вроде должно быть. У таких людей кризисов не бывает, если только «испишется» человек и будет мучиться, не зная о чем писать. Но это кризис не душевный, а скорей материальный.
Марина Ярошевская, видимо, всё-таки, думала о вечности. И кривое зеркало этой самой вечности показало ей сейчас её саму с пошлой жизненной историей и её деятельность в самом неприглядном виде. Она поняла всё. Верней, она думала, что всё понимает, потому что философского спокойствия и житейской мудрости нам вполне обычно хватает для того, чтобы обсудить и понять чужую жизнь. Это проще, а свои невзгоды кажутся гораздо тяжелее, иногда даже вызывая панику. Именно паника, а не что иное овладело сейчас Мариной.
Из любой жизненной ситуации всегда бывает выход, но в трудные минуты мы этого не понимаем, особенно когда наваливаются все невзгоды сразу. Да и это-то обычно не осознается – всю тяжесть момента мы обычно перекладываем на последнюю каплю, а то, что бокал до этого уже был полон до самых краев, это остается вне нашего внимания. Просто вся жидкость в бокале, после того как упала в него эта злосчастная последняя капля, окрашивается совсем в другой цвет и то, что мы видели светлым бурлящим шампанским, вдруг становится маслянистым, кроваво-красным с черными крупинками яда на дне.
Такой последней каплей для Марины стало вежливое письмо из одной старой, можно сказать «совковой», редакции с вежливым отказом от сотрудничества. Казалось бы, ерунда, есть масса других издательств, которые сотрудничают с превеликим удовольствием, но это издательство было подчеркнуто некоммерческим, и работа с ним была бы признанием, пусть косвенным, но признанием того, что Марина чем-то выделяется из серого ряда развлекательных конъюнктурщиков. В чем она втайне была уверена, но тут её оскорбительно вежливо ставили на место.
Может быть, реакция Марины на это письмо было излишне эмоциональным. Может, она бы и не расстроилась так, если б не прочитала только сегодня окончание длинной полемики в интернете по поводу своего «творчества». Некоторые выводы там исключительно совпадали с аргументами, приведенными в письме. Настолько совпадали, что Марина почувствовала, что это всё не простая ругань завистников, а частичка истины. Поняла она это потому, что сама уже давно думала над ним. Своим критическим взглядом художника, оценивая написанное, она видела, что её персонажи, живущие в книгах напряженной эмоциональной жизнью, постоянно требующие что-то от этой жизни, не понимают в этой жизни чего-то самого главного, какой-то мелочи, но самой главной мелочи, которая делает эту жизнь жизнью, а не лубочной картинкой. А не понимают они этого, потому что автор, сама Марина этого не понимает, не чувствует. А без этой малости всё становится бессмысленным, золото превращается в битые черепки, психологические романы в бульварную пошлятину.
Марина Ярошевская писала «любовные детективы» не только потому, что это было модно и прибыльно, а потому что чувствовала в себе призвание колупаться в сердечных делах. А форму детектива приняла, естественно, для улучшения напряженности сюжетов. Она даже гордилась тем, что ей удалось объединить два уже набивших оскомину читателям жанра в один, как бы создав некий новый жанр, совершенно не заморачиваясь тем, что пошлость обоих исходных жанров может объединиться в новом, справедливо полагая, что всё зависит не от жанра, а от отношения к нему самого автора. Она в свое время выстроила себе невидимый пьедестал, с высоты которого свободно и весело обращалась к публике, а вот теперь этот пьедестал разрушили, опустили её с небес на грешную землю. И это было очень обидно. Отсюда всё начало смотреться совершенно по-другому, в мрачном и гадком свете. Она сама себе теперь стала казаться такой же пустышкой, как многие из женской писательской тусовки, с кем постоянно приходится встречаться в Москве. Да почему только женской? Видимо нынешнее время такое, что выдвигает на первый план бессовестных конъюнктурщиков. Слава и деньги, деньги и слава, а какой ценой безразлично.
Она чувствовала себя совсем другой. В деньгах Марина не нуждалась совершенно. Полуголодное детство осталось далеко позади. Возраст её приближался к сорока годам. Она считала, что приближается к какому-то страшному порогу. На самом деле ей было всего тридцать шесть лет, вполне еще молодая женщина. Большую часть своей жизни она провела здесь, в Заславске.
Заславск, один из старинных русских городов на берегах Волги, незаслуженно забытый и оставленный в стороне от большой жизни в советское время. Здесь, правда, построили большой металлургический завод, но поскольку этот город не попал по рангу в число областных, то потихоньку отошел в тень. Подумаешь, райцентр, мало у нас таких? Нужно признать, что хиреть город начал гораздо раньше прихода советской власти, это началось в конце шестнадцатого века. Жаль, но ничего не поделаешь, видно у городов своя судьба, как и у людей.
В своё время случилось так, что Марина с младшим братом рано остались без родителей и воспитывались у бабушки. Материальные проблемы начались после смерти деда, до конца своих дней работавшего на металлургическом заводе мастером. Металлурги в те поры очень неплохо зарабатывали, но накоплений на сберкнижке не могло надолго хватить при одной бабушкиной пенсии на троих. Но в советское время это пережить было проще. Хоть и в режиме всяческой экономии Марина окончила школу и московский пединститут, а брат, после школы поступив в военное училище, перешел на собственное обеспечение.
Вернувшись после института к себе в Заславск, Марина некоторое время работала в своей же школе учительницей русского языка и литературы. Время учебы и этой первой работы казалось сейчас Марине временем несбыточного счастья. Всё благоустройство и жизненное спокойствие их с бабушкой маленького дома на окраине города рухнуло в начале девяностых. Новые злые времена свели бабушку в могилу. А чуть позже за нерентабельность закрыли школу, и Марина осталась бы совсем без работы, если б тогда уже не втравилась в литературный труд. Как раз в это время вышла её первая книга стихов и рассказов. Гонорар, благодаря наступившим временам рассыпался в прах, но появился опыт и надежда на будущее. В качестве первоначального решения материальных проблем Марина сдала полдома жильцам и засела за изобретение нового вида романа, о котором мы уже говорили. Она попала в струю и дело пошло.
Собственно, писать Марина начала еще учась в школе. Она тогда сочиняла по большей части грустные стихи с печальными концовками и никому, кроме ближайших подруг, их не показывала. Стеснялась. Но в институте, как-то само собой, она попала в литобъединение и дело пошло веселее. Её стихи печатались в многотиражке. Потом она перешла на прозу – легкие элегические новеллы. Они тоже имели успех в пределах доступного ей пространства. В Москве Марина вообще чувствовала себя не как в огромном скучном муравейнике, что больше свойственно москвичам, а как в храме искусств и наук. Она посещала всевозможные выставки, все спектакли в театрах, познакомилась с довольно известными в своё время художниками и писателями. Одним словом вошла в богемную тусовку, оставаясь при этом на удивление скромной девушкой.
В девяностых же пришлось толкаться локтями. Марина и это смогла – жить захочешь, не так раскорячишься. Но окончательно материальные вопросы решились уже после замужества. Её одноклассник Эдик Птицын тогда сказочно разбогател на поставках компьютеров в родной город, построил себе новый дом и пригласил Марину быть его хозяйкой. На это предложение Марина согласилась далеко не сразу. Дело в том, что он еще в школе утомлял Марину своей любовью. Тогда в нем не было и сотой доли теперешней наглости – он просто подходил и молчал. Не понять значения этого молчания было невозможно, но никаких ответных чувств Марина не испытывала и просто смеялась над ним. Однако тридцатилетний юбилей без семьи для девушки уже означает старость, и это серьёзный аргумент. Тем более что других кандидатур на роль мужа не наблюдалось. Ни она первая, ни она последняя решилась на брак без любви, но у нее, по крайней мере, была другая любовь – герои её книжек. Она решила разделить литературу и жизнь, полагая, что одно компенсирует другое и первое время даже была счастлива.
Но неудовольствие и даже несчастье семейной жизни имеет тенденцию накапливаться вроде энтропии. Не только она сама, но и муж её, потихоньку начали остывать. Прежде всего, это касалось именно Эдуарда, потому что это его страсть соединила их. Что было причиной этого остывания? Да всё. Марина не хотела иметь от него детей и не имела, но не только это. Сколько бы ни был толстокожим человек, за несколько лет он так или иначе почувствует, что его не очень любят. К тому же, если у этого человека есть деньги, много денег. Когда этому человеку все окружающие льстят, показывая, что он самый лучший, самый умный и достоин самой большой любви со всех сторон.
Марина знала, что у Эдика с некоторых пор появилась любовница, ну, может и не знала, но догадывалась. И даже догадывалась, что может быть даже не одна, но делала вид, что ничего не замечает. Главным в жизни она считала свою работу, свою литературу, своих героев и своих читателей.
И вот сегодня по тому миру, который еще оставался счастливым и безоблачным был нанесен смертельный удар. Всё ложь, думала Марина. Всё ложь и гнусное притворство. Жизнь сразу показалась ей пустой и ненужной. Она сидела в своём рабочем креслице и тупо смотрела на монитор, ничего не видя там. Она перебирала свою жизнь поэтапно, может быть не день за днем, а отдельными, наиболее яркими моментами. И все они казались ей гнусными, липкими и бесчестными. Она в мелкие клочки порвала письмо из редакции, так же поступив и с конвертом. Она со злостью швыряла эти клочки куда-то себе за спину. Они ударялись о стенку и потолок, кружились, оседая на полу, подоконнике и в горшках цветов, мирно стоявших на окне.
Марина взяла в руки свою последнюю книгу, недавно вышедшую, которой она особенно гордилась. Полистала её, останавливаясь на отдельных страницах, составлявших особую гордость, но видела там теперь опять сплошную ложь и пустоту.
Книгу оказалось не так легко порвать, как письмо, но Марина справилась хотя бы частично. Отдельные страницы книги последовали за обрывками письма.
Всё. В этой жизни её больше ничего не держит. Она уронила голову на руки, облокоченные на стол, и затихла. Ей бы заплакать, как любой обиженной женщине, но слез не было. И здесь была пустота, охватившая её всю.
6
Вечер в Заславске
Примерно в это же время по бывшему заславскому парку Культуры и Отдыха, шел человек в черном плаще и черной же кепочке. Он никуда не спешил, просто шел, задумчиво шевеля ногами упавшие с деревьев желтые листья. Человек мог бы долго идти по парку – тот тянулся вдоль берега Волги на несколько километров. Раньше здесь допоздна гуляли парочки и даже мамы с колясками и детьми постарше, звучала музыка, но теперь здесь было запустение и мрак. Мрак в буквальном смысле слова – уже здорово стемнело, а фонари горели в лучшем случае через один. К тому же, перегородил дорогу неровный забор из потемневших досок. Год назад здесь что-то начали бодро строить, но забросили.
Человек круто повернул влево от реки. Минут через пять, уткнувшись в стену древнего монастыря, он восстановил прежнее направление. Здесь уже встречались отдельные граждане, спешившие по своим делам, да и фонари на старой крепостной стене светили исправнее. Обогнув стену, он попал на бульвар, ведший отсюда к центру города. Он хотел было присесть на лавочку, не потому что устал, а просто ему нравилось здесь на этом бульваре. Довольно высокие деревья, скрывающие теплые огоньки в окнах окружающих домов, чугунные литые фонари, непонятным образом пережившие тут все российские передряги двадцатого века создавали в душе лирическое настроение. Но скамейки оказались грязными, на сиденья явно ступали ногами, садясь на спинку, и человек пошел дальше.
Возле кафе «Лира» он вдруг остановился, словно услышав что-то непонятное или остановленный возгласом знакомого, но никого рядом с ним не было. Человек этот был вообще каким-то странным. Остановившись, он надел вдруг темные и очки и осмотрелся, как будто в темных очках можно что-то рассмотреть в полумраке вечернего города. Через несколько секунд кивнув как бы сам себе, он направился к светящейся двери кафе.
После того как швейцар принял у него пальто и кепку, он вошел в столовый зал и осмотрелся. Больше половины столиков были свободны. Здесь его внимание привлекла довольно приятная женщина, сидевшая за угловым столиком в одиночестве. Человек прошел к ней ближе и присел невдалеке так, чтобы хорошо её видеть.
Женщина была одета более изящно, чем этим можно было обеспечить себя, не выезжая из города. Её ноги обтягивали тонкие черные брюки, похожие на джинсы, но гораздо дороже. Сапоги очень тонкой кожи. Легкая накидка из того же материала, что брюки и бордовый с легким блеском свитерок под горло. На груди старинной работы медальон на двойной золотой цепочке. Руки с длинными нервными пальцами. На безымянном пальце правой руки обручальное кольцо прикрыто перстнем с натуральным темным камнем. Лицо тоже можно назвать тонким. Короткая стрижка светлых грубоватых волос. Не нужно быть большим психологом, чтобы определить, что женщина чем-то взволнована. Хотя её серые глаза постоянно были направлены в пространство, она как бы разговаривала сама с собой – губы всё время меняли очертание вместе с тонкими крыльями элегантного носика. Несколько раз она порывалась было взять свою сумочку, но оставляла это намерение. Руки тоже были в постоянном движении, после сумочки они то хватались за единственный стакан с водой, стоявший перед ней, то складывались вместе под подбородком.
Это была та самая Марина Ярошевская. Писательница. Оставив беспорядок в доме, и даже не выключив свет в комнатах, она сначала зашла в аптеку и купила там пачку сильнодействующего снотворного, потом пришла сюда и устроилась за этим столиком, еще не решаясь что либо предпринять.
Получив от официантки кружку пива, мужчина встал и подошел к Марине. Поклонившись, он испросил разрешения присесть, что тут же и исполнил, не дождавшись ни единого слова и приняв это за согласие.
- Могу я вам чем-то помочь?
- Вряд ли…- Марина теперь только обратила внимание на мужчину в странных темных очках.
- А если я вам скажу, что знаю, что лежит в вашей сумочке… и знаю, зачем оно вам?
- Вы ясновидец или ищейка?
- Ни то, ни другое.
- Вам очки не мешают? Вроде солнце не очень слепит?
- Извините, - мужчина снял очки и положил их на столик, отхлебнул пива из своей кружки и твердо посмотрел на Марину, - Разрешите представиться… Шахов, Вадим Шахов.
- Марина… - она хотела было произнести грубость и отправить нежданного соседа за свой столик, но, заглянув ему в глаза, передумала, - Просто Марина. Фамилии у меня нет и, наверное, больше не будет. У вас интересные глаза. Они как будто старше всего остального лица как минимум в два раза. Очень умные и печальные глаза… понимаю, почему вы их прячете под очками.
- Ну…
- Не возражайте. Я хочу, чтоб в конце моей жизни осталось светлое пятно в виде ваших глаз.
- Вы мне льстите, и вообще, предлагаю оставить мою скромную персону в стороне и поговорить о вас. Объясните мне, что заставило столь элегантную женщину как вы принять решение о самоубийстве?
- С чего вы взяли?
- Не хотите говорить, не надо… я собственно, могу уйти и не отвлекать вас от вашего милого занятия. У вас в сумочке револьвер или яд?
- Снотворное.
- О-о… прекрасно… «уснуть и видеть сны», предел мечтаний для романтиков. Но все-таки, в чем причина? Несчастная любовь?
- Долго рассказывать… - Марина опять внимательно посмотрела в глаза этому странному мужчине и в душе у неё шевельнулось сомнение, но только шевельнулось и опять исчезло, - Долго объяснять… и ни к чему.
- В таком случае, есть предложение. Поскольку вам теперь спешить больше некуда, предлагаю перенести разговор ко мне домой. Я вас угощу вкусным обедом, после которого я готов буду слушать вас сколь угодно долго.
Марина взглянула на собеседника довольно презрительно после этих слов. Но Шахов невозмутимо продолжил:
- Нет, нет… на это даже и не надейтесь, этого не будет, но выслушать вас я готов.
Шахов оставался невозмутимо серьёзным, и от этого Марине стало смешно собственное сомнение. Только что собиралась покончить с собой, а тут чего-то испугалась. Глупо. Улыбка вышла у неё довольно жалкой.
- Я особенно и не возражаю. Пойдемте.
***
В это время муж Марины, Эдуард Петрович Птицын, вернулся домой. Жуткий беспорядок в комнате жены не очень удивил его, такое уже случалось раньше. Отсутствие её самой тоже не встревожило. Он немного постоял в дверях руки в боки, фыркнул:
- Писательница!!!
И вышел в столовую. Нужно будет нанять постоянную домработницу, - подумал он.
- Будет хоть, с кем поужинать, если что, - это он опять произнес вслух.
У них имелась приходящая домработница. Она приходила сюда часов в десять-одиннадцать утра, мыла посуду, убиралась в доме, готовила еду и уходила. По выходным муж этой женщины наводил порядок на участке. За это они оба числились кем-то на фирме Эдуарда Петровича и регулярно получали там зарплату. Они жили неподалёку, на той же улице. Мода на поселки для нуворишей в Заславск еще не дошла. Птицын выкупил на этой окраинной улице две убогих избушки, объединил участки, снёс всё, что тут было, и построил свой новый дом за высоким забором. Соседи, конечно, смотрели на него косо, но могли бы быть благодарны – улица, его стараниями, была теперь заасфальтирована.
Птицын выискал себе закуску, налил в стакан двенадцатилетнего виски, выпил, сморщился, занюхал кусочком черного хлеба, но закусывать так и не стал. Вместо этого он уселся в кресло у телевизора, взял трубку телефона, позвонил жене – её номер был недоступен. Тогда он стал обзванивать подруг жены. Первой, кого он застал на месте, оказалась их общая одноклассница Надежда Ванина.
- …А скажи-ка мне Наденька, не у тебя ли сейчас моя жена, - голос Эдуарда Петровича несколько менялся, когда он говорил по телефону, в нём появлялась какая-то начальственная нотка, смешанная с некоторой снисходительностью. Он усвоил этот тон еще до того, как стал успешным бизнесменом, еще в советские времена он успел поработать на ответственной должности в местном Райпотребсоюзе, там и набрался этого тона.
Но разговор с Надеждой постепенно стал более приватным и даже ласковым. Эдуард Петрович минут через пять после того как положил трубку, отбыл к этой Надежде под предлогом того, что может там у неё всё-таки застать жену.
***
Константин Васильевич Алапаев в этот день вернулся домой почти как обычно, хотя последнее время, к сожалению жены, стал подолгу засиживаться на работе.
Дома его всегда ждали кроме жены еще и трое его детей: старшие дочки Татьяна и Ольга, и младший мальчик Саша. После ужина Константин Васильевич не по обязанности, а по любви, с удовольствием возился с детьми, проверяя их успехи в учебе и занимаясь с ними музыкой. Алапаев сам неплохо играл на баяне и мечтал когда-нибудь семейным ансамблем выступить на публике. Покамест совместная игра получалась плоховато, но дети подавали надежды, особенно младший.
У Константина Васильевича вообще были поводы гордиться своими детьми. Притом что они с женой не были особенными красавцами, дети их сумели взять от родителей лучшее.
Эта семья занимала широкую квартиру в старом доме сталинских времен. Первоначально квартира была служебной, но в связи с наступлением капиталистической эпохи сама собой приватизировалась. Алапаев работал следователем по особо важным делам городской прокуратуры.
Особо важных дел в городе было немного, и обычно следователь спокойно укладывался в восемь часов отведенного рабочего времени, но последние месяцы работы стало гораздо больше. Дело в том, что в городе появился маньяк-убийца. Так это или не так, точно было неизвестно, но московские специалисты, проанализировав участившееся в последнее время исчезновение людей и серию необъяснимых убийств, объединили их в одно делопроизводство. Что-то общее во всех этих случаях конечно было, хотя…
Константин Васильевич еще искал свои тапочки, забыв включить свет в прихожей, а к нему уже вышла старшая дочь. Она включила свет и, быстро наклонившись, выдвинула отцовские тапочки. Но лицо её оставалось строгим.
- Папа, а мы тебя ждем давно…
- Ничего не поделаешь, Танюша… работа.
- Но ты же обещал…
- Сейчас перекушу маленько и приду. Подождите немножко.
Он погладил дочь по головке и двинулся на кухню. Там его уже ждала жена, поставив на плиту сковородку и накрывая на стол.
- Что? опять убийство?
- Нет, сегодня бог миловал. Москвичей провожал.
- Ну и хорошо, без них спокойнее. А как расследование?
- Включи телевизор, сейчас покажут.
Жена нажала на кнопку пульта, и Алапаев раздвоился: один остался за столом, а второй появился на экране телевизора с микрофоном в руках и что-то начал бубнить мрачным голосом.
7
Торговец временем
Шахов привел Марину в особняк, чем-то похожий на дом, в котором она жила, только менее аляповатый. Этот дом не так бросался в глаза, снаружи был гораздо скромнее. И соседние дома здесь выглядели лучше, новее.
Калитки не было – только сплошные металлические ворота, Шахов открыл их, вытащив из кармана маленький пульт, типа автомобильного. Одновременно с движением ворот во дворе зажглись круглые светильники и лампы на широком крыльце.
Дверь дома открыл странный человек без шеи. В его облике Марине привиделось что-то страшное, даже ужасное. Впрочем, он только мелькнул в дверях и тут же пропал.
В прихожей горел яркий свет. Это помещение мало было похоже на современные узкие прихожие, оно выглядело несколько музейно, особенно широкая мраморная лестница, раздваиваясь ведшая на второй этаж. В глубине дома между пролетами лестницы виднелась большая гостиная, но Шахов повел Марину не туда, а наверх. Поднявшись по лестнице и немного пройдя по анфиладе, они попали в относительно небольшую комнату, устланную коврами. Только лишь ступив на ковер, Марина остановилась, оглядывая обстановку. Возле широчайшего кожаного дивана стоял низенький, но довольно большой стол, да и мягкая мебель была немного ниже, чем обычно. Кроме дивана и низких кресел в живописном беспорядке на полу валялись еще подушки. Обстановка странно совмещала в себе европейский стиль с восточным, но диссонанса между ними не было.
- Я вам каблуками ковры попорчу, - Марина, как добрая провинциалка была чувствительна к таким вещам. Если еще на мраморе прихожей неудобства не возникало, то ходить по коврам в сапогах стало невыносимо.
- Ничего страшного, впрочем, если вам неудобно, скиньте сапоги… вон там, в правом углу комод, у меня там целая коллекция тапочек.
- По ковру приятней ходить босиком.
- Как знаете. Я обычно обедаю здесь. Гостиная получилась слишком большой, чтобы обедать там в одиночку… даже вдвоем или в небольшой компании чувствуешь себя как на вокзале… здесь гораздо уютней. Присаживайтесь, где вам будет удобней, я сейчас вернусь.
Оставшись одна, Марина сняла сапоги и все-таки надела тапочки с загнутыми вверх носами. Тапочки очень уж гармонировали со стилем комнаты и были совсем новыми – пришлось снимать этикетку. Марина, как писательница сразу отметила для себя странность – женские тапочки здесь были не в ходу. Потом она заглянула в зеркало над комодом, чтобы поправить волосы по женской привычке и увидела себя целиком – зеркало было немного наклонено. Она крутанулась на одной ноге и снова взглянула в зеркало.
- Шахеризада!
Однако тут же вспомнила, что сегодня собралась уйти из жизни и снова помрачнела. Она опустилась в широкое кресло и, взяв со стола телевизионный пульт, чисто механически нажала на кнопку. На стене засветился плоский экран телевизора. Шли местные криминальные новости, хотя из общего объема можно было бы их и не выделять – все новости еще в девяностых годах стали криминальными. Она узнала человека, дававшего интервью корреспонденту, это был Алапаев, следователь из прокуратуры. Марина встречалась с ним иногда на вечеринках у городского начальства. Он говорил сейчас о каком-то маньяке-убийце. Потом стали показывать исковерканные трупы, что-то объясняя по ходу. Марина потянулась за пультом, чтобы переключить канал.
- Что? страшно?
- Ой… если и страшно, то не от телевизора. Вы так тихо вошли, что напугали…
- Прошу прощения. Еда сейчас будет. Руки можете помыть вот здесь, - Шахов сдвинул в сторону стенную панель совсем не казавшуюся дверью, за ней показался прекрасный санузел.
Тот самый странный человек, что встретил их в дверях дома, теперь прикатил тележку с едой и приборами, быстро поставил всё на стол и молча удалился. Марина сразу поняла, что страшного было в этом человеке – это был горбун. Горбуны вообще выглядят страшно, их делает такими сама уродливость фигуры и неестественное положение головы, которую им как бы всё время приходится задирать вверх. От этого меняется и выражение глаз, и само лицо выглядит излишне гордым и даже злым. Сознание здорового человека непроизвольно ассоциирует бабушку-горбунью с бабой Ягой, а мужчину со злым волшебником, в крайнем случае, его подручным.
После ухода горбуна Марина невольно пристальней всмотрелась в хозяина дома. Он не выглядел злым волшебником, но только злым, а вообще волшебником мог бы быть, настолько внешность элегантного почти красавца мужчины не соответствовала печальному и очень много знающему выражению его глаз.
- Придвигайтесь ближе к столу, Марина. Что вам налить? вина или что-нибудь покрепче?
За еще одной стеновой панелью открылся бар с множеством красивых бутылок.
- Мне всё равно… давайте вина. А у вас что? все стены с секретом?
- Нет, но многие, - Шахов улыбнулся, но глаза опять не участвовали в этом.
- Вы и сами «с секретом»…
- Вам писателям виднее… но речь сейчас не обо мне, я жду вашего рассказа, но сначала рекомендую немного покушать.
Есть Марине не особенно хотелось, но она не могла не попробовать и не могла не отдать должное хозяину – в местных ресторанах кормили значительно хуже. Поблагодарив хозяина, Марина начала свой рассказ. Нужно признать, что рассказ получился не очень убедительным. И чем дальше она углублялась в свои несчастья, тем более эти несчастья выглядели мелкими и далеко не смертельными. Марина и сама уже начала сомневаться в правильности своего решения покончить с жизнью. Шахов же сидел и молча слушал, ничем не помогая Марине и никак не выражая своего отношения к тому, о чем был рассказ. В конце концов, Марина выдохлась, замолчала и уже почти со злобой обратилась к Шахову:
- А почему, собственно, я должна вот так перед вами исповедоваться? Вы что? бог? или действительно добрый волшебник?
- Если и волшебник, то скорее злой. Видите ли… - Шахов встал из-за стола и требовательно посмотрел на дверь, вернее на то место в стене, которое должно было быть дверью.
Тут же дверь отворилась, вошел горбун с тележкой, убрал всё со стола, кроме вина, воды, и мелочевой закуски, вроде орешков или сушеной кураги и удалился.
- Видите ли я… эдакое существо… что-то среднее между чертом и ангелом… я помогаю самоубийцам… тем, кто решил покончить с жизнью.
- Зачем?
- О… тут есть корысть. Я покупаю время, а потом продаю его с выгодой.
- Не поняла…
- Поймёте. Хотя… обычным людям в обычных обстоятельствах это не доступно, но у вас двойной повод к хорошему восприятию непонятных вещей: как писатель вы обладаете дополнительным воображением и, как человек близкий к самоубийству… ну, это не важно. Скажу только, что самоубийцы на редкость доверчивы, не смотря на внешнюю суровость и даже неприступность.
- Интересно… и даже познавательно в моём теперешнем положении, но причем тут время?
- Ну, как же? Самоубийцы, в том числе и вы… - Шахов поклонился Марине, - И вы тоже… выбрасываете своё время на помойку. Средний человек живет лет шестьдесят-семьдесят, но отдельные личности вдруг решают, что им это не нужно, и лет в тридцать-сорок прекращают эту жизнь. Куда девается разница? Никуда. Считайте, что выбрасывается на помойку.
- Ерунда какая-то.
- Ничего не ерунда. Вы у нас шестьдесят шестого года рождения, значит, сейчас вам тридцать шесть лет, а суждено вам прожить восемьдесят шесть лет и три месяца.
- Откуда вы знаете?
- Про ваш возраст?
- Нет, это не сложно, я понимаю, но про судьбу?
- Не такой уж это бином Ньютона, как говорил один литературный персонаж. У нас честная фирма, «здесь вам не в церкви – не обманут». Вы думаете, что меньше? но я же собираюсь платить вам за недопрожитые годы. Какой мне смысл прибавлять? Считайте, что про ваши годы кукушка нагадала. Или вы рассчитываете прожить больше восьмидесяти шести?
- Нет, но… это всё невозможно. Вы мне дурите голову. Спасибо за ужин, я пошла…
- …пить снотворное и умирать? Я вас не держу, но моё предложение интересней, мне кажется.
- Ну, предположим, я вам поверила, - Марина вернулась на своё место, - Но всё это слишком эфемерно и нереально, извините, даже глупо. Здравый смысл есть здравый смысл в любых обстоятельствах. Как можно вернуть гипотетические непрожитые годы? И кому они нужны? Нет, я наверное пойду… - но с места она больше не тронулась, а продолжала вопросительно и немного жалко смотреть на Шахова.
- Возможно… в этой жизни возможно очень многое, что кажется на первый взгляд совсем нереальным. Здравый смысл? он только кажется нам здравым, на самом деле он хорош только в спокойной обстановке, пока с нами не случается что-то из ряда вон выходящее. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
- Литература.
- Что?
- Все ваши цитаты из книжек, там всё возможно, но жизнь есть жизнь.
- Я не смогу объяснить вам механизм происходящего в случае реализации нашего договора, но вы сами убедитесь, что всё это более чем реально. А кто покупает время, я тоже не знаю… могу только догадываться. Каким-то образом это потом превращается в деньги. Свою долю я имею на счету в банке, но заодно и распоряжаюсь частью корпоративных фондов для тех или иных целей. А покупатели? Вы не обращали внимания на то, что большинство очень богатых людей живет подозрительно долго? Медицина вряд ли способна так продлить жизнь.
- И вы мне за пятьдесят лет жизни дадите пятьдесят миллионов? – Марина засмеялась, - А зачем они мне, если жизнь я отдам?
- Есть разные условия, - Шахов даже не улыбнулся в ответ на смех Марины, - Некоторые берут и деньги… для близких, остающихся жить, но большинство предпочитает воспользоваться другим платежным средством. Представьте себе, что где-то есть место, где можно жить припеваючи без денег, но платить за все удовольствия непосредственно временем. Говорят же, что время – деньги? Так говорят, потому что между деньгами и временем существует явная связь. Чтобы заработать деньги, нужно потратить сколько-то времени, своего или чужого. Так вот, там, куда я предложу вам переместиться, время действительно деньги… непосредственно. Вы их тратите постепенно, осознавая, что тратите, но там можно и заработать… заработать много времени и жить вечно. Причем это совершенно другое место – там вы начинаете новую жизнь… без тех проблем, что привели вас на край гибели. Ну, что? Интересно?
- А когда эти время-деньги кончатся?
- Когда кончаться умрёте, но ведь вы и сейчас хотите умереть? Причем умереть за здорово живешь, а тут…. ну что? интересно?
- Интересно, но…
- Без каких-либо «но»… это просто интересно. Знаете, почему большинство самоубийц всё-таки расстаются с жизнью? Они не имеют выхода из сложившейся ситуации, не видят его, а я им предлагаю выход, и почти все соглашаются, девять из десяти.
- А десятый?
- Десятый просто не верит, боится напоследок быть обманутым.
- А я поверю?
- Вы уже поверили.
- Да?
- Да. Иначе бы вы не вернулись к столу, а ушли бы.
- Ну, предположим… предположим, что поверила, и что дальше? Договор будем кровью подписывать?
Теперь засмеялся Шахов. Марине понравился его смех какой-то добродушный и легкий. Впрочем, Шахов опять посерьёзнел.
- Все говорят про эту кровь… смешно. Нет, достаточно одного вашего слова. Просто скажите: я согласна.
- Я согласна.
- Ну и хорошо.
- А почему ничего не происходит? Я думала, сейчас потолок обрушится, и мы провалимся в преисподнюю.
- Вы очень впечатлительны и подвержены старым церковным выдумкам. Не спешите. Спешить некуда, можно, по крайней мере, спокойно закончить ужин, берите вот орешки, сыр хороший, французский.
- Я не хочу больше есть…
- А вина?
- Немножко.
- Мне почему-то сегодня не хочется спешить. Первый раз за много, много лет… Вообще-то, я не люблю женщин.
- Я это заметила по тапочкам.
- Что? Ах, да… женские тапочки хоть и есть, но не используются… логично. Вы мне кажетесь необычной женщиной, даже для писательницы…
- Комплимент за комплимент: вы необычный мужчина, очень интересный, но ваше отношение к женщинам? Вы голубой? Извините, конечно, но это постепенно становится незазорным.
- Избави бог, что вы. У меня совсем другие причины.
- Послушайте, Вадим, вы кто? Черт? Дьявол?
- Говорю же, вы идете по трафарету, расписки кровью, преисподняя… всё это глупости. Я человек… может действительно, несколько необычный, но просто человек, не более того.
8
Петрович
Утром Эдуард Петрович Птицын, прежде чем ехать на работу, заскочил домой. Его слегка мучила совесть за ночь, проведенную у Надежды, но он умел легко находить оправдание всем своим поступкам. Во-первых, жена сама во всём виновата – это из-за её отсутствия он уехал из дома вчера вечером. Поехал её искать. Во-вторых, с Надеждой всё получилось как-то совсем уж само собой. Так мило они разговорились за ужином, что очутились в постели просто напросто волей естественного развития событий. Но это аргумент для себя самого, а вовсе не для жены. Для жены он провел ночь в сауне с друзьями, где он действительно отметился ближе к утру, чтобы смыть с себя все улики и привести себя в порядок.
Не смотря на стопроцентное алиби в душе, он всё же не без опаски вошел в дом. Однако, убедившись, что в доме прежний беспорядок при полном отсутствии жены, воспылал праведным гневом. Он сразу забыл о своих грехах, став теперь оскорбленной стороной.
Выходя из дома, он громко хлопнул дверью и столь же сердито хлопнул дверцей машины, буркнув удивленному шоферу, который рассчитывал спокойно вздремнуть еще полчасика:
- На фирму! Чего вытаращился? Поехали!
- Ты чё, Петрович?
- Ничего… рули давай.
Эдик Птицын или «Петрович», как чаще его называли в городе, был здесь личностью своеобразной. Обращение к человеку по одному лишь отчеству обычно считается провинциализмом, но это не совсем так. По отчеству обращаются либо, уважая простоту серьёзного, но достаточно близкого чем-то человека, либо называют пренебрежительно, при условии, что его нельзя назвать Васькой или Петькой. Петровича, с одной стороны, нельзя было не уважать за солидное положение в городском обществе, но с другой стороны, во всем его облике было что-то настолько несерьёзное, что называть его полностью Эдуардом Петровичем язык не поворачивался.
В школе Эдик был прилежным мальчиком, но звезд с неба не хватал, поэтому на отличника не тянул. Учителя и рады бы были, но не дотягивал он. Считается, что безотцовщина растет хулиганисто, однако это не всегда так. От природы добрые дети каким-то образом понимают трудности матери и стараются доставить ей радость по мере своих детских сил. Строго говоря, Эдик не полностью был лишен отца, отец даже не разведен был с матерью, но дома почти не жил – он всё время вербовался на какие-то стройки века с расчетом разбогатеть на длиннорублевых заработках, но возвращался обычно без копейки, часто с синяком под глазом. Дома он вел себя прилично и тихо, осознавая вину перед семейством, с сыном был добр и ласков. В этой почти идиллии проходил месяц-другой, к отцу возвращался оптимизм и уносил его на очередную шабашку.
Эдик окончил политехнический институт в областном центре и распределился в родной город инженером Райпотребсоюза. Отца к тому времени уже похоронили – с очередной стройки он приехал в цинковом костюме.
От солдатской службы Эдика бог миловал – в институте была военная кафедра.
В 1991 году он уже был Петровичем, а не Эдиком. Его тогда вызвал председатель и предложил организовать частный кооператив с использованием фондов Райпотребсоюза, но сугубо конфиденциально, чтоб ни одна душа… Председателя потом посадили, конечно, а Петрович отделался месяцем в СИЗО. Но это дело темное, однако, с этой поры бизнес Петровича пошел в гору. При, мягко выражаясь, не лучших умственных способностях, он хорошо чувствовал конъюнктуру – одним из первых занялся поставкой компьютеров, своевременно поимел долю в коммерческом банке, ну и т.д. В общем, тихо, тихо и пришел к сегодняшнему процветанию.
Вот внешностью его бог обделил. Хотя, как посмотреть, при таких деньгах это не главное. Все костюмы, даже сшитые на заказ, сидели на нем черт-те как. То есть при последней примерке всё было нормально, но проходила неделя, и костюм сваливался, заскорузлел на фигуре Петровича и отличался от остальных только цветом. Над воротником пиджака и рубашкой с галстуком при этом возвышалась округлая тыква с жидкими волосиками и маленькими, но острыми свиными глазками в сопровождении бесхитростной улыбочки. Оставалось этой фигуре только развести руками и сказать: «Ну, вот такой я несуразный, зато сама доброта, принимайте таким, какой есть».
Одним словом, это был почти типичный глуповатый, но в целом добрый русский нувориш.
С обедом он в этот день припозднился, но, не смотря на то, что сильно хотел есть, поехал не в ресторан, как обычно, а домой. Причем без звонка. Подъехав к дому, он отпустил шофера, постоял немного у двери, чтобы придать лицу соответствующую случаю суровость и решительно вошел. Дверь была не заперта.
Тем не менее, вместо жены в прихожей он столкнулся нос к носу с домработницей, которая, подоткнув юбку, валтузила мокрой тряпкой по полу…
- Здравствуйте, Эдуард Петрович.
- Здравствуй, здравствуй… Марина Андреевна дома?
- Нету, а что?
- Ни хрена! – он употребил слово более грубое, нужно же было на ком-то злость сорвать, - Сколько раз говорить, чтоб вы не вмешивались не в своё дело. Всё как об стенку горох! Сколько раз говорить, что для влажной уборки специальная машина есть… пылесос специальный.
Домработница Зоя от неожиданности уронила тряпку в таз, всплеснула руками и остановилась в нерешительности, не зная как реагировать, то ли заплакать, то ли в очередной раз потребовать расчета. Первое было проще, и она уже сморщила нос и скривилась, но хозяин вдруг сменил гнев на милость.
- Ну, ладно, ладно, Зоя… извини, не хотел. Так Марины Андреевны и не было?
- Не было. Я своим ключом открывала, - тут она решила, что поплакать будет не лишним и заплакала, - Верой-правдой, верой правдой и… что ж, увольняйте, мы не пропадем… и-и-и…
- Ну, хватит, хватит… в кабинете не убиралась?
- Нет. Марина Андреевна строго настрого запретила.
- А в спальне?
- В спальне не тронуто всё… чисто. А что случилось-то?
- Ничего… пока ничего.
Петрович поднялся на верх. Осмотрел еще раз кабинет и спальню. И задумался. Это было ни на что не похоже. И уж совсем не похоже на простую неверность жены. Что-то здесь было не так. Он это понимал не рассуждением, а внутренним чутьём, довольно часто заменявшим ему рассуждения. Только сейчас, в связи с этим открытием, он решился позвонить жене на сотовый телефон. До этого гордость не позволяла или что- еще. Впрочем, он же звонил вчера вечером – она была недоступна. Сейчас повторилось то же самое. Он решил подождать до вечера, хотя чувствовал, что это бесполезно.
До вечера ничего не изменилось, только увеличилось беспокойство, сколько бы не пытался он его заглушить решением рабочих вопросов. Тогда он позвонил городскому прокурору и попросил помощи. Буквально через пятнадцать минут после этого звонка к дому подъехал Алапаев со следственной группой.
Пока помощники осматривали дом и сад, Алапаев уединился с Птицыным для разговора. Петрович был ошарашен такой оперативностью прокуратуры и чувствовал себя неловко. Он всё еще не был уверен в серьёзности произошедшего.
- Константин Васильевич, ты меня извини… прошло меньше суток… я не знаю… может еще…
- У нас в городе сейчас такая оперативная обстановка, что мы не можем ждать и обязаны реагировать как можно быстрее. Так что я прошу вас Эдуард Петрович отнестись к делу как можно серьёзнее.
- Мы с тобой не первый год знакомы… обращайся лучше на ты.
- Привычка… я вроде как на службе, - Алапаев засмеялся не очень искренне, - Ну, хорошо, на ты, так на ты. Видишь ли, Петрович, скажу тебе честно, мы ведь обязаны подозревать в первую очередь тебя, хоть ты и муж и заявитель. Кстати, вот тебе бумага, садись, пиши заявление.
- Ну, спасибо… самому на себя писать?
- Это как хочешь, - Алапаев опять засмеялся, уже веселее, - А если серьёзно, то если б мы подозревали тебя, спешить бы не стали… подождали бы, пока труп обнаружится…
Птицын так посмотрел при этом слове на следователя, что тот осекся.
- Да нет… это я так, теоретически… Ты слышал, наверное, сейчас в городе объявился маньяк-убийца, поэтому мы на воду дуем… хватаемся за любое происшествие по горячим следам, так сказать, пока следы не остыли. Написал? Что ты там мучаешься: прошу расследовать исчезновение моей жены, такой-то, такой-то и время укажи… подпишись и число поставь. Всё, давай. Теперь протокол будем писать.
Алапаев начал заполнять стандартную форму, аккуратно положив оба локтя на обеденный стол, как прилежный ученик на уроке. Птицын, косо сидя на стуле с другой стороны стола, смотрел на него с недоверием. Слишком не похож был Алапаев на следователя и вообще на серьёзного человека. По внешнему виду его можно было принять за слесаря-ремонтника с городского металлургического комбината. То ли следователь долго писал, то ли Петровичу быстро надоело наблюдать залысину на его затылке и оттопыренные уши, но у Петровича уже кончалось терпение, когда следователь распрямился и, внимательно посмотрев на Петровича, сказал:
- Тэк-с, ты у нас какого года рождения?
Петрович внутренне возмутился: «Ни фига себе, это он только шапку начал заполнять?», но виду не подал, а стал спокойно отвечать на вопросы. За это время специалисты внимательно осмотрели весь дом, сфотографировали что нужно и отправились в машину. Один только молодой человек подошел к столу и, дождавшись паузы в разговоре, положил на стол сотовый телефон Марины.
- В кабинете нашли. Выключен.
Алапаев молча кивнул и махнул рукой: ждите, мол, в машине.
- Ну, что ж… всё, пожалуй. Телефон мы забираем.
- Понятно…
- Ну, а понятно, тогда прочитайте и распишитесь вот здесь, господин Птицын.
Алапаев вложил протокол в скоросшиватель, уложил его в старенький портфельчик и тоже откланялся.
- А найдёте? – не очень ясно задал последний вопрос Петрович.
- Найдём! Всё найдём и всех найдем, не извольте сомневаться.
Это может показаться странным, но Петрович успокоился – теперь он был не один, а под надзором государственной машины, в которую свято верил, забывая о реальных собственных неискупленных грехах против этого же государства.
9
Тысяча и одна ночь
Нелюбовь Вадима Шахова к женщинам имела старые корни, но сейчас, глядя на Марину, он ненадолго забыл об этом. Что-то его тревожило в ней и привлекало. В общем-то, не красавица, достаточно самовлюбленная особа. Но не только в выражении глаз, а во всей фигуре, в жестах, в рассуждениях ему привиделось что-то очень доброе, ранимое, что всё остальное показалось напускным, наигранным, как защитная краска у хамелеона. Нет, не сможет она руки на себя наложить, подумал он, но быстро отбросил сантименты – работа есть работа, ничего личного.
Собеседники не обращали внимания на телевизор, но он продолжал вещать потихоньку. Шахов прибавил громкость и заговорил после затянувшейся паузы:
- Всё не так безобидно, как может показаться, смотрите, - на экране в это время опять замелькали кадры с жертвами маньяка, - Это всё мои клиенты.
- Вы шутите!
- Нисколько. Вот этот молодой человек выслушал меня внимательно – мы с ним разговаривали на крыше довольно высокого дома – выслушал и, ничего не говоря, прыгнул с крыши вниз, зачем-то воткнув предварительно ножик себе в горло. А вот эта дама согласилась…
- И… почему же? Она же мертвая…
- Не знаю… я свою работу выполнил добросовестно. Что-то с ней произошло там…
- Выключите это, а то я вам испорчу ковер – меня тошнит.
- А что вы ожидали? Вы думаете, что после яда, хотя бы в виде снотворного труп выглядит много лучше?
- Я боюсь.
По расширяющимся зрачкам Шахов понял, что она действительно боится, но добавил керосину в огонь:
- Поздно, Марина Сергеевна, поздно – договор уже вступил в силу, вы сами дали согласие.
Марина вдруг вскочила на ноги и бросилась к тому месту, где должна была быть дверь. Открыть эту адскую конструкцию у неё естественно не получилось, только ногти поломала. Через некоторое время она опустилась на пол там же у двери и заплакала от бессилия.
- Это похоже на сон, правда? – Шахов уже не испытывал симпатии к этой жертве, он уже даже издевался слегка, - Во сне так бывает, что-то хочешь сделать, но не можешь, руки отнимаются или ноги.
- Отпустите меня, - пропищала Марина из-под ладоней закрывавших лицо.
- Не могу… теперь уже не могу… теперь мы с вами должны ждать…
- Долго?
- Не знаю… это не от меня зависит… каждый раз по-разному, - Шахов спокойно продолжать сидеть за столом, бросая в рот орешки и запивая их мелкими глотками вина, - Чтобы скрасить ожидание могу предложить игру.
- Какую?
- Ну вот. У вас появилась надежда. Марина, плюньте вы на это. Человеческая жизнь глупа и не стоит о ней так убиваться. Сами подумайте, что за глупость? и жить незачем, и помирать страшно. Что может быть глупее? А игра самая естественная для писателя… писательницы, назовем её: «Тысяча и одна ночь».
- Мне нужно привести себя в порядок.
- Конечно, что за Шахеризада с заплаканными глазами и размазанной тушью? Ванна открывается легко – просто приложите руку к стене в этом месте… вот и всё, а изнутри есть ручка… запереться там, правда, нельзя, но вам никто не помешает, я же знаю, что вы там и входить не буду.
Вернувшись, Марина сама налила себе вина и выпила его залпом. Выглядела она уже лучше, чем пару минут назад, но зубы постукивали о край бокала.
- В чем состоит игра? - спросила она, передохнув, и даже попыталась улыбнуться, - Что я должна делать?
- Вот это уже совсем другое дело. Я в вас не ошибся. А игра простая – мы будем рассказывать друг другу сказки. Только сказки должны быть страшными. Вы начинаете.
- Я не знаю страшных сказок.
- Можно из жизни, в ней страха хватает, как я только что убедился.
- А вы ничего не боитесь, Вадим?
- Ничего, ну, или почти ничего.
- И никого не жалеете, не сочувствуете никому?
- Ну, почему же? Это бывает, но честно признаюсь, редко… редко, но бывает.
- Ну, хорошо… - Марина молчала довольно долго, Шахов не прерывал молчания, - Хорошо… из жизни, так из жизни. Слушайте. Вы представляете себе дальний гарнизон? Где-нибудь в Сибири или казахских степях маленький военный городок, собственно, одна часть, скажем ракетный или авиационный полк?
- Представляю, я служил в армии… как раз в таком полку ПВО в Казахстане.
- Ну, тогда вы себе легко представите запыленные двухэтажные бетонные многоквартирные домики, клуб с красными флагами на фасаде. Впрочем, я не с того начала. Сказки так не начинают, - она еще немного помолчала и начала по новой, - Жила была принцесса… так больше похоже на сказку?
- Больше.
- Слава богу. Это была принцесса не королевской крови, но принцесса… настоящая. Может быть даже фея. Говорят, когда она выходила на сцену, зал замирал в ожидании чудес… и не обманывался в своих ожиданиях. Она была актрисой с самого рождения, может, ей и учиться не нужно было, но она поехала в столицу царства, поступила в театральный институт – в ГИТИС. Еще студенткой её приглашали в кино… её заметили в одном популярном фильме. Наверно, её ждало блестящее будущее, но она сама отказалась от этого.
Марина продолжала уже без дрожи в голосе:
«Однажды зимой, в последний год учебы принцесса встретила принца на катке в парке Горького - красавца курсанта. Нужно сказать, что и раньше она не была обделенной мужским вниманием – за ней ухаживали режиссеры и артисты, сейчас ставшие уже легендой, но тогда… Дело не в том, что они были недостаточно знамениты, просто правильно говорят, что сердцу не прикажешь. Что она нашла в том курсанте, бог весть… красавец не красавец, а лёг на сердце. Нужно еще понимать, что за время тогда было – время физиков и лириков. Физики явно одерживали верх, даже в искусстве, не говоря уже о всяких опытах с ядерными бомбами. Сейчас это время называют оттепелью. Какая оттепель, когда всё время ждали атомной войны?
Принцесса не просто любила, она боготворила своё искусство, но любовь в жизни оказалась сильней. Можно осудить принцессу за отказ от своих идеалов, но какая настоящая женщина устоит перед соблазном большой любви? Еще не зная, что такое любовь, мы начинаем верить в неё, ждать её, мечтать о ней. Мы знаем, что она приходит не ко всем, что это лотерея, несказанная удача. И вот она приходит, большая и чистая. И что? отказаться, когда всё остальное с этой минуты кажется мелочью жизни? Ну, и потом… в каждой русской женщине теплится идеал самопожертвования – всё отдать для любимого человека, что может лучше и чище? Не Софья Ковалевская идеал русской женщины, а жены декабристов, бросившие всё, бросившие свет и дом и уехавшие с мужьями в Сибирскую тайгу».
Марина увлеклась рассказом и постепенно забыла о своём страхе и всех других незадачах сегодняшнего дня. Она весьма живописно рассказала о свадьбе в студенческом общежитии, представляя рассказ в лицах, как будто сама присутствовала там. Описала первое место службы ставшего офицером курсанта. Это было в Калининграде. Это было еще продолжением сказки, но когда она дошла до пыльного гарнизона в голой степи, сказочные краски стали тускнеть:
«Сказки обычно заканчиваются свадьбой и это правильно, потому что после свадьбы сказка заканчивается сама собой, ну может быть еще несколько лет продлится, если повезёт, - Марина посмотрела на Шахова, который слушал очень внимательно и добавила, хоть он и не возражал ничем, - Нет, нет… они жили счастливо и умерли в один день, правда, жили не долго.
Говорят, что любовь разбивается о быт. Это не совсем так, не в быте дело. Можно жить и в шалаше, это правда. Принцесса со своим принцем в погонах были не те люди, которых можно смутить бытовой неустроенностью. Это сейчас люди заклинились на вещизме, а тогда важно было другое. Наверное, им не хватало настоящего дела. Причем не столько принцессе этого не хватало, как можно было бы думать, а принцу. Принцесса руководила художественной самодеятельностью в клубе. Масштаб не тот, но всё же… не так просто было офицерским женам устроиться по специальности. Да… у них родилось двое детей. Девочке к тому времени было уже восемь лет, мальчику – шесть. Они любили своих родителей, родители любили детей, они казались идеальным семейством и то, что случилось однажды, повергло всех в шок.
Тогда в части была проверка. Приехали инспектора из Москвы во главе с генералом. Не буду называть его фамилию, она слишком известна была в то время. По официальной версии он разбился на испытаниях нового истребителя, но это не так, он погиб совсем по-другому. Его убил принц. Убил генерала, убил свою принцессу и сам застрелился».
- Ревность, - первый раз подал голос Шахов, - простая ревность или хуже? был повод?
- Только со стороны генерала, он действительно домогался… люди в его положении часто думают, что им всё дозволено…
- Но принцесса, видимо тоже дала повод?
- Нет, нет…
- Ну, почему же нет? Её можно понять.
- Я сказала – нет. Я знаю это. Нашелся какой-то подлец, нашептал на ухо… а принц был на дежурстве, с оружием. Он пришел в клуб. Там действительно никого не было, кроме принцессы и генерала, который якобы интересовался культурно-массовой работой в части. Когда прибежали на звук выстрелов, нашли их лежащими на сцене. Все трое были уже мертвы.
- Хорошая смерть для актрисы.
- Может быть… если бы кто-нибудь смог это объяснить их детям.
- О детях, видимо уже другая сказка?
- Да, совсем другая и тоже печальная.
- Однако настало утро и Шахеризада должна прекратить дозволенные ей речи. Продолжение оставим на завтра.
- Не поняла…
- Так по сюжету положено. Нужно хоть немного поспать. Сейчас позову Квазимодо, он устроит вам ночлег.
- Квазимодо? Его так и зовут?
- Да нет, шучу. Его зовут Коля, Николай. Он три года был в чеченском плену. Искалечили его там.
- Интересно, расскажите.
- Ничего интересного. Ложитесь спать. И не пытайтесь с ним заговорить – он не говорит.
10
Дорога к храму
Марина проснулась в одиночестве в той же комнате без дверей на большом диване, застеленном хорошим дорогим постельным бельём. С утренней головы всё, произошедшее вчера выглядело довольно глупо и нереально, но сама эта комната была свидетелем того, что всё было на самом деле.
В ванной комнате имелся полный набор туалетных принадлежностей, включая халат нужного размера, а косметика у женщины всегда с собой, так что с бытовой точки зрения жизнь была прекрасна.
В окно Марина видела, как горбун проводил Шахова до машины и как тот уехал куда-то. Она, конечно, попробовала еще раз открыть дверь и у неё, конечно, ничего не получилось. Она даже пробовала в меру сил открыть или разбить окно, но из этого тоже ничего не вышло. В процессе работы, слегка забывшись, она даже завизжала громко и задорно, но звук, казалось тонул в стенах, очевидно не выходя за пределы комнаты. Её позолоченная тюрьма была вполне надежной. Связи с внешним миром не было никакой, телефон она вчера оставила дома. Убедилась в этом Марина, когда заглянула в сумочку в поисках косметики. И в пир, и в мир и даже на смерть современная женщина без косметики выйти не может. Всё остальное уже мелочи.
Первое, что она извлекла из сумочки – таблетки, приготовленные для самоубийства. И что? Она выбросила их в мусорную корзину. Теперь ей было не до смерти. Вы думаете, она поверила в существование страны без времени? в то, что можно продать кому-то своё время? Да ничего подобного, но она, как писательница, обладая повышенным воображением, втравилась в игру. Ей стало интересно. И не так важно, каким будет конец игры, завлек её сам процесс.
***
А Шахов для начала заехал в банк, куда он заглядывал регулярно, не меньше двух раз в неделю. Вчера он не врал Марине, у него действительно были странные денежные дела, он постоянно получал и переводил куда-то деньги.
Операционный зал в местном банке был небольшой, и в первой половине дня здесь было тесновато, но Шахова обслуживали индивидуально как VIP-клиента, и он прошел через зал к небольшой двери. Он уже взялся за ручку этой двери, когда его остановил голос:
- Я тоже сюда… извините!
Шахов оглянулся. Рядом стоял коренастый человек со смешной головой и пронзительными свиными глазками. Он явно нервничал, во всяком случае, стоял он неспокойно, как будто это была дверь не к заведующему отделением банка, а в туалет.
- Какой-то кретин зашел передо мной и не выходит, а я спешу, - сказал человек, как бы извиняясь за некоторую грубость – всё-таки это был банк, а не туалет.
- Ничего, ничего, мне не к спеху, зайду попозже, - Шахов откланялся и пошел к выходу. Странный тип, подумал он, оглядываясь от выходной двери. Тип тоже продолжал смотреть на Шахова, видимо оценивая его примерно так же. Шахов еще раз кивнул и вышел на улицу.
Куда он заезжал еще в этот день, мы не знаем, но ближе к концу дня он остановил машину возле ворот храма, но в храм не вошел, а сначала немного погулял по кладбищу. Такие прогулки некоторым могут показаться странными, а зря, это умиротворяет и настраивает на философский лад, особенно в такой вот теплый солнечный осенний день.
Шахов поднялся по крытой лестнице и зашел в храм только после того как кончилась служба и немногочисленные прихожане, оборачиваясь на ходу и крестясь на выходе, этот храм покинули. Под крышей этой лестницы, которую, наверное, можно назвать папертью, группа нищих собиралась уже уходить, получив последнюю дань от милосердных прихожан. Со стороны парадного входа стены блистали новой штукатуркой, хотя с тыла, со стороны колокольни, очевидны были следы долгого запустения. Возле старых могил еще лежали не только отдельные кирпичи, но и целые блоки, вывалившиеся из стен, которые зияли в некоторых местах опасными пробоинами.
Внутри храма запах ладана еще не перебивал запаха недавнего ремонта. По гулкому церковному полумраку, не крестясь и особо не оглядываясь по сторонам, Шахов прошел в боковое помещение.
- Здравствуйте, отец Александр.
- Здравствуйте, дорогой мой, здравствуйте… прошу прощения, мне надо разоблачиться немножко. Служба только закончилась… да вы присаживайтесь к столу, Вадим Геннадьевич… потрапезничаем с вами…
- Спасибо за приглашение, я сыт.
- Напрасно брезгуете пищей нашей.
- Да нет, не брезгую, - Шахов улыбнулся, - Но я тороплюсь… я буквально на пять минут. Привез вот копию платежки. Деньги вам перевели в полном объеме – можете теперь спокойно восстанавливать колокольню.
- Спаси вас Христос, - священник до этого смотревший на Шахова с затаенной настороженностью буквально просветлел лицом.
- Ну, я тут, собственно… только исполнитель.
- Скромность богоугодна… но мы именно за вас бога молим… вашего начальства мы в глаза не видели… вы для нас главный благодетель. Может всё-таки по оной? Наливочка у меня вишневая… божественна!
- Нет, нет, я за рулем. Всего вам доброго, отец Александр.
Шахову действительно хотелось побыстрей уйти отсюда. Он не понимал и не любил церкви, странные одежды священников, вечно злые и за что-то осуждающие людей глаза завернутых в черное старушек. Две такие старушки в платочках мыли сейчас церковный пол. Стараясь не глядеть на них, но пройти по полу еще не тронутому их тряпками, во избежание претензий, Шахов вышел на чистый воздух.
- Подайте на пропитание… Христа ради.
Шахов не сразу понял, в чем дело – нищих вроде бы уже не видно и даже слащаво-тошнотворного запаха их не было. Он не сразу увидел за колонной сидящего бомжа с пегой бородой из беспорядочно вьющихся волос, с полуприкрытыми, но колючими глазами.
- Что? Сами вы не местные, а кошелек в поезде украли? – Шахов остановился. Он не подавал на улицах никогда и сейчас не собирался, он просто глядел на бомжа и чувствовал, как внутри ширится раздражение, - Или вы бывший депутат Государственной думы?
- Да нет, и деньги мне ваши не нужны, - бомж говорил, лениво шевеля языком, но глаза блестели более чем живо, – Просто хочу понять, зачем переводить деньги на церковь, когда отдельных людей ни в грош не ставишь?
- Не понял? – нарастающее в Шахове раздражение быстро сменилось искренним интересом, - С чего вы взяли?
- Мир слухами полнится… отец Александр своей попадье что-то сказал, та старосте… ну, и так далее.
- А причем тут я?
- Да, ни при чем… вы не волнуйтесь, я язык за зубами держать умею, иначе, давно бы уж отсюда турнули. Моё дело – сторона… а сейчас что-то поговорить захотелось… что-то вроде психологического практикума. Я вас тут не первый раз уже вижу.
- Интересно… ну, и кем же я выгляжу с вашей точки зрения?
- Загадка… своего рода. Вы выглядите не тем за кого себя выдаете, но не безнадежны… с бомжом вот на вы…
- Я со всеми на вы, кроме очень близких людей… Значит я людей «в грош не ставлю»? А вы? – Шахов опять начал раздражаться, - Ни черта не делая, вы обираете людей по идейным соображениям? По еще более идейным соображениям вы одеваетесь в тряпьё и не моетесь месяцами так, что к вам подойти не возможно на пушечный выстрел, притом, что ваши доходы, я уверен, ничуть не меньше, чем у тех, кто вам подает. По-моему, это вы плюёте на общество… это вы его в грош не ставите.
- Я освободил себя от общества… я отделил себя от него, как церковь от государства. Боюсь, вы не поймете…
- Я, собственно, и не стражду понять… я видел таких как вы… все они плохо кончили… получите! – Шахов бросил на ступени монету, повернулся и ушел к машине.
11
Жертва обстоятельств
Шахов собирался сразу ехать домой, но не получилось. Опять подвернулась работа, и домой он приехал несколько позже, и не один.
Марина слышала подъехавшую машину, но выглядывать в окно не стала. Вместо окна она посмотрела в зеркало, потом уселась в кресло, найдя свободную и даже небрежную позу, и решила встретить своего тюремщика светски, то есть сделать вид, что вся эта история с ним не имеет ровно никакого значения, а только так, слегка развевает скуку существования. Задумано было неплохо, но исполнение совсем не получилось. У Марины удивленно вытянулась физиономия и невольно утратилась вся небрежность позы, она вся подалась вперед, увидев, что Шахов втолкнул вперед себя в комнату какую-то вульгарную девицу на чрезвычайно высоких каблуках.
Каблуки эти цеплялись за ковер, мешая девушке нормально передвигаться.
- Скинь туфли и садись в кресло, - Шахов произнес это сквозь зубы, не глядя ни на кого и закрывая за собой дверь, - Познакомьтесь, Марина Андреевна, это мамзель Наташа, она же Ирина Воробьёва, студентка местного филиала педагогического института.
Ирина или Наташа исполнила приказание дословно - не сходя с места, она действительно «скинула» туфли, зафутболив их в угол и, опустив голову, плюхнулась в кресло. За это короткое время Марина успела полностью изучить её со всех сторон чисто женским быстрым придирчивым взглядом. Это была в целом симпатичная и даже красивая девушка южнорусского типа с округлыми формами лица и всего тела, но совсем не толстушка. Смазанное лицо и беспорядок на голове не портили её, а скорее придавали вид несправедливо обиженного ребенка. Она уже не плакала, но готова была вернуться к этому в любой момент.
- А почему Наташа? – спросила Марина, скорей для того, чтобы что-то сказать.
- Это её профессиональный псевдоним.
- Мы все Наташи… в той или иной степени.
- Философский факультет? – спросил Шахов более уважительно, чем насмешливо.
- Филологический.
- Ну, давайте знакомиться, меня зовут…
- Я вас знаю, вы Марина Ярошевская, писательница.
- Читаете мои книжки?
- Нет… вы лекцию читали у нас на факультете.
- Ах, да, да… - Марина почувствовала легкий укол писательского самолюбия и сразу сменила тему, - А почему вы с голыми ногами, холодно же при такой короткой юбке… не по сезону как-то.
- На своих колготках она пыталась повеситься в парке, они так и остались висеть на дереве.
От этих грубоватых слов Шахова Ирина зарыдала в голос, закрыв лицо руками.
- Ну, хватит, хватит, - Шахов подошел и погладил Ирину по спине, почувствовав сострадание, он сам себе удивился, - Пойдем в ванну… умойся и приведи себя в порядок.
Ирина в ванной еще несколько раз громко всхлипнула, потом затихла. Оттуда слышалось теперь только журчание воды в раковине.
- Зачем вы так с ней?
- Нужно же как-то приводить человека в чувство, иначе толку от неё не добьёшься. Останется только сидеть и плакать вместе с ней. Кстати, это ваше тлетворное влияние…
- Не поняла…
- Что непонятного? Стоит только связаться с бабами… теперь так и пойдет…
- Ах, да… я забыла – вы женоненавистник.
- На всё есть свои причины… потом поговорим… Ира! – позвал он громко в сторону ванны.
- Да, да… иду.
Вернувшейся в своё кресло Ирине Шахов налил полный стакан сладкой газировки.
- Спасибо, - пискнула девушка и тут же схватилась за стакан.
- Может что-нибудь покрепче?
Ирина не ответила, только покачала головой, не отрываясь от питья. Она пила воду, держа стакан двумя руками и вытянув верхнюю губу треугольничком. И, может быть, от этого её умытое теперь лицо показалось совсем уж детским и беззащитным.
- Я не пью крепкого, - сказала она, наконец, поставив стакан на место и отдышавшись.
- И это возможно при вашей профессии? – Марина смотрела на девушку широко открытыми глазами, пытаясь понять её и как-то совместить этот полудетский образ с грязной профессией проститутки.
- Почему нет? И потом… это не профессия, это приработок.
- Грязный приработок…
- Грязный? это не то слово, - Ирина скривилась, как бы сразу став много старше и пошлее, - Грязный, но вполне терпимый… стоит только начать.
- А нужно ли начинать?
- Вам, может быть, и не нужно, - откинувшись в кресле, Ирина осмотрела собеседницу оценивающим взглядом, - Хотя… смотря что считать проституцией…
- Вы на что намекаете?
- Да, нет… ни на что… каждый зарабатывает как может. Сейчас все продают что-нибудь, а мне продавать больше нечего, кроме себя самой.
- А голова на что? – опрометчиво спросила Марина.
- Пи…да сейчас ценится дороже! – оскорбленная Ира уже не хотела сдерживаться, - А богатый муж, это не проституция? А книги не от души?...
- Брейк! – Шахов подскочил с дивана, - Всё, хватит! Ничья, один-один. Только этого мне здесь не хватало… связался с бабами.
- Вы обещали мне… - всё еще раздраженно начала Ира, но Шахов прервал её.
- То что я обещал, выполню, но… - Шахов помолчал немного, кружа по комнате, - Но мне нужно быть уверенным в твоей искренности… нужно понимать…
- В искренности чего? и зачем? Вы хотите знать, хочу ли я умирать? Конечно не хочу… но и жить так нельзя… нельзя с этим жить, - Ирина снова заревела, уткнувшись в ладони.
Шахов показал Марине кулак и опять погладил Иру по спине и по голове.
- Ну, хватит, хватит.
- Я сейчас, - сказала Ира и исчезла в ванной.
- Зачем вы так? – почти шепотом сказал Шахов, - Девушка только из петли вылезла.
- А она права… все мы проститутки, в принципе.
- Всё не так просто в жизни…
- Извините меня, - Ира вышла из ванной опять обиженным ребенком.
- И меня извини тоже… мир? – искренне предложила Марина.
- Мир.
- Давайте пообедаем… я сейчас позову Квазимодо, у него всё готово должно быть.
- Я не хочу есть, - Ира просяще посмотрела на Шахова, - Со мной закончите, пожалуйста, а уж потом…
- Ну, хорошо, тогда рассказывай.
- Стыдно. Я хорохорюсь, а на самом деле просто стыдно… стыдно, стыдно.
- Воды тебе еще налить?
- Не нужно… и воды не нужно, ничего не нужно, - Ира еще помолчала, собираясь с силами, - С чего начать-то? С отца, наверное… отец ушел от нас пять лет назад. Я тогда еще в школе училась… маленькая еще была… ну, не такая, как сейчас, наверное… Отец был хороший человек добрый и ласковый… был? Да, теперь уже был. Остались мы с матерью вдвоем… тогда, наверное, я чудить начала…
Марина откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Она внимательно слушала, а глаза закрыла потому, что ей самой почему-то неловко стало смотреть на эту девушку.
Шахов взял из бара трубку и коробку с табаком. Он курил редко. Да и сейчас не очень хотелось, просто стало как-то некуда девать свои руки, а таким образом он устранил этот дискомфорт.
Ира потихоньку разговорилась, уже не запиналась и не перескакивала с одного на другое. По порядку рассказала, как уехала от матери в институт, как училась, как приработком занялась по нужде. Всё это у неё выглядело просто, без нажимов.
- У нас это дело проституцией не называют. «Левак» это называется. Девчонки говорят: «Ну, что? на левак запишемся?» Есть у нас один деятель, записывает на вызовы. Вы меня осуждаете, может правильно, но… жить-то не на что. Не то чтоб с голоду помираешь, а… мы же тоже хотим одеться, обуться и всё такое разное. Сначала чудно, страшно, а потом привыкаешь, хотя… противные они все, гадкие. Думаешь – лотерея, может хорошенький попадется, но такого не бывает… все они одинаковые. Привыкаешь постепенно, грубеешь, перестаешь видеть их слюнявые рты, липкие руки… работа… просто работа. Как говорится, ничего личного.
И вот… Вчера вечером записалась я на левак. Ждали, ждали с девчонками, думали уж всё, пролетели мимо денег, спать легли, а уж под утро разбудили нас ребята. Накинули мы на себя форму одежды, приняли боевую раскраску и бегом в машину. Приезжаем в сауну на бульваре. Дело обычное, нас часто туда возят. Встретил нас бородач в возрасте, с водителем расплатился, а нам говорит, снимайте, мол, трусы и становитесь раком в рядок вон там. Вроде как подарок друзьям делает. Сюрприз… фантазёр хренов. Кому-то это может показаться издевательством, - Ира посмотрела на Марину, но та как сидела с закрытыми глазами, так и сидела, вроде бы не замечая прямого взгляда, Ира продолжила говорить, даже не замечая наивного цинизма в своей речи, как будто всё это было простым житейским делом, - Издевательство? Может и так, но мне лично даже и лучше, по крайней мере, рожи их видеть не нужно. Ненавижу, на самом деле, рожи эти… пыхтят, сопят, глаза закатывают… расцарапала бы в кровь, будь моя воля.
Ну вот. Стоим мы у диванчика, жопами сверкаем. Входят – хи-хи, ха-ха и пристраиваются по одному. Как куски мяса в темную разбирают, чтобы не видно было, кому какой достался, чтоб всё по-честному. Я уткнулась головой в спинку дивана, чувствую, вставляют мне… да попасть-то толком не может. Помогла ему… - Ира засопела, собираясь опять заплакать, но сдержалась, только рукой махнула, - Работает он, значит, пыхтит сзади. Девчонки уж освободились, ушли. Мы с ним вдвоем остались – всё никак кончить не может. Я его за яйца эдак аккуратненько беру – прием такой есть – чтобы кончил побыстрей. Ну, разродился наконец, скотина, навалился на меня и мурлычет что-то. Я потихоньку высвобождаюсь, чтоб презерватив с него не соскочил, делаю умильную рожу и поворачиваюсь к нему уже лицом.
Вот тут опять в открытую полились слезы, и её пришлось отпаивать газировкой.
- Не надо, не надо, хватит. Я уже успокоилась… Отец это был мой, отец, понимаете? – она было опять уткнулась в ладони, но тут же оторвала их от лица, - Ну и зачем теперь жить? Отец для меня был иконой… я молилась на него, понимаете вы это или нет? Кто он теперь для меня, когда я его видела таким же скотом, как и все остальные? А я сама?... кто я теперь для него? С чем мне теперь жить и для чего?
И Шахов и Марина сидели молча, ошарашенные таким поворотом рассказа. Через несколько минут Ира продолжила уже более спокойно:
- Ну, закончу я институт, устроюсь на работу поломойкой… куда мне еще с филологическим образованием? Прирабатывать буду по-прежнему…. Хотя нет, наверное, больше не смогу, - она задумалась, как бы советуясь сама с собой, - Или смогу? Нет… противно… даже не то слово противно… гадко, гадко, гадко… - она вся согнулась в кресле, колотя себя по голове маленькими кулачками, но постепенно затихла.
Шахов положил так и не прикуренную трубку в пепельницу, достал из кармана и надел свои темные очки. Внимательно глядя на Ирину начал говорить:
- Не буду тебя больше мучить. Мне всё понятно. Я обещал избавить тебя от мучений и открыть для тебя другой, новый мир… Ты веришь мне?
- А разве мне остается что-то другое? Конечно, верю… не знаю почему, но верю.
- Прямо сейчас ты начнешь другую жизнь. Ты согласна?
- Согласна…
Кресло тут же стало пустым. Вмятина на сиденье медленно вернулась на своё место. Шахов снял очки и потёр усталые глаза. Марина, не замечая, что рот у неё приоткрылся, переводила взгляд с лица Шахова на кресло и обратно.
- Фантастика… но это же невозможно.
- Возможно, как видите.
- Как вы это делаете?
- Я же говорил – не знаю.
- Очки?
- Очки здесь не причём. Через очки я вижу своеобразное свечение. Когда человек готов к самоубийству оно становится чрезвычайно ярким и видно его издалека и даже через стены. Давайте обедать, а? Что-то я устал…
12
Безвременье
Марина с Шаховым опять остались вдвоём. Они пообедали, обмениваясь незначительными фразами. Только когда горбун убрал посуду со стола, Шахов вернулся к вчерашнему разговору:
- Вы озадачили меня своим рассказом, Марина. Кстати, хотел спросить, вы нормально общаетесь с братом?
- Нормально, правда встречаемся редко… не поняла, а причем тут это?
- Ну, вы же рассказывали о себе… о своей семье?
- Да… да. После того ужасного случая мы с братом переехали сюда в Заславск, к бабушке. В детстве он был хулиганистым мальчишкой, но очень добрым, а сейчас он офицер, служит недалеко от Москвы. Мы встречаемся с ним в Москве иногда. Конечно, мы любим друг друга… и как мне не любить его – это же последняя родная душа у меня на этом свете.
- Да, да… родная душа. Наверное, хорошо иметь где-нибудь родственную душу. А как же муж?
- Объелся груш. Это, должно быть, самая большая ошибка в моей жизни. Неудачная попытка найти тихую гавань. Я никогда его не любила, - Марина махнула рукой, - Но я не хочу об этом говорить.
- Не хотите – не надо, тем более что моя очередь рассказывать сказки. Я расскажу вам одну историю не менее печальную и чем-то даже похожую, - Шахов начал свою повесть без всякого перерыва:
«Это было в Москве и несколько позже, чем в вашем случае, в начале девяностых. Жизнь тогда стала какой-то дёрганой. Для кого-то началась эйфория, для кого-то наоборот, но эта влюбленная пара как бы осталась вне жизненных коллизий того времени, они вроде бы и не замечали перемен – им было хорошо вдвоём. По крайней мере, муж был в этом уверен. Да… они, те, о ком я говорю, были мужем и женой… без детей, в прекрасной квартире на набережной… на одной из набережных, на редкость для Москвы тихой и уютной. Из окон была видна река… не такая, как здесь, меньше гораздо, но в районе заславского городского парка немного похоже… такая же аллейка из деревьев по берегу. Люблю побродить там вечерком… но это не важно…
Одним словом, два человека жили душа в душу, казалось бы… Но однажды муж начал замечать некоторые странности… не в жене, а в себе самом. Он стал каким-то рассеянным, сентиментальным и одновременно мнительным. Он всегда был «совой», а тут вдруг стал «жаворонком». Стал как-то слишком рано засыпать. В общем-то, у него была привычка искать недостатки в себе самом, а не в окружающих.
Впрочем, и в жене изменения были, почти незаметные, но он стал замечать - когда человек любит, он внимателен к таким даже вещам, которые не проявляются внешне. Как, например, жена определяет, что муж начал гулять? Любовные записки и прочие материальные следы находят в самую последнюю очередь, а сначала появляется какая-то фальшь, совершенно незаметная постороннему взгляду. Ну, я не знаю: взгляд нетвердый, ответы на простые вопросы не совсем такие как обычно. Если до этого любимый человек был весь как будто бы у тебя в душе целиком, то тут он начинает куда-то ускользать. Как бы перестает тебе принадлежать, что-то чужое в нем появляется…»
- Я понимаю, можете не объяснять так подробно. Вадим, я хочу курить. Мне неудобно было спрашивать… я, вообще-то не часто…
- Можете не оправдываться, возьмите сигареты в баре, пепельница на столе… только приоткройте дверь в ванну, чтобы вытяжка работала. А я продолжу, с вашего позволения.
- Конечно, я слушаю… интересно.
- Одним словом, муж начал ревновать, подозревать и тому подобное, но всё было пустышкой. Во всякие гости и увеселения они ходили вместе. С работы жена тогда уволилась и ходила одна только по ближайшим магазинам. Казалось бы, всё в порядке, но покоя не было, и однажды он придумал уж совсем фантастическую штуку – решил, что жена подмешивает ему в вечерний чай снотворное. Он сам стыдился своих подозрений, ругал себя на чем свет стоит, но однажды решился проверить. Не сложно же незаметно от жены вылить чай в раковину.
Проверил… ёлки зеленые. Смешно, неправдоподобно, невероятно, но это оказалось правдой. После того как чай уплыл в канализацию, он начал игру. Игра отвратительная, но ничего не поделаешь. Он зазевал, улегся в постель и сделал вид, что спит. И что вы думаете? Жена собрала еду в корзинку такую специальную… для пикников и собралась куда-то идти. Подошла, еще раз убедилась, что муж спит, повертелась у зеркала и вышла из квартиры. Тогда зима была, а пальто она не надела, значит шла совсем недалеко, в пределах подъезда. Муж потихоньку вышел вслед за ней. В Москве вы знаете как люди живут, в своём подъезде никого не знают. Был, правда, у нас один знакомый этажом выше. Муж сразу решил, что жена к нему и идет. Но она не пошла вверх, а вызвала лифт и поехала вниз. Это было странно – не пойдет же она на улицу в домашних тапочках. Она не пошла на улицу, она спустилась в подвал, постучалась в обитую железом дверь каким-то особым стуком, ей открыли и она вошла. Выждав немного, муж попытался пройти за ней, но дверь оказалась запертой.
Шахов замолчал, как бы задумавшись, потом потянулся за своей трубкой, которую так и не раскурил в прошлый раз. Трубка разожглась не с первого раза. Шахов разровнял в ней табак специальной толкушкой и наконец выпустил густой клуб дыма. Он прикрыл глаза то ли от дыма, то ли в задумчивости и продолжал молчать.
- Вы как телевизор… на самом интересном месте делаете рекламную паузу.
- Да? извините. Этот злосчастный муж в тот момент тоже сделал паузу, не зная, что делать дальше. Что делать? Долбиться в дверь и орать на весь подъезд? Глупо. Ну, и потом, я не знаю, как женщины реагируют на измену мужа, но женская измена мне кажется на порядок хуже, тяжелее.
- Почему?
- Ну, как вам сказать… Мужик он и есть мужик, ждать от него много не приходится. Хотелось бы, конечно, чтобы он был верным и постоянным, но кобелиная сущность заложена в нём природой… а женщина это другое… это священный сосуд… это источник самой сути человечества. Женщина это, прежде всего, мать. С понятием матери связано всё самое лучшее и чистое в нашей жизни. Так должно быть, по крайней мере.
- А эта девочка сегодня?
- Это другое. Она поставлена в такие условия, что ей как бы не за что зацепиться в этой жизни. У неё нет обязательств ни перед кем… и она, как ребенок, бездумно выполняет то, что от неё требует общество, пропуская всю грязь мимо себя. она не отвечает за это… Только благодаря нелепому и гнусному случаю она вдруг прозрела, задумалась и сразу стала готова наложить на себя руки.
- А что, общество требует проституции?
- Конечно. Я же говорю, кобелиная сущность мужиков неистребима. Есть люди, которые могут справиться со своими инстинктами… это люди духа, но их меньшинство. Большинство же требует, безусловно. Но всё это лирика… Вернемся к нашей сказке. Человек, сидящий на лестнице, не просто задумался, он буквально выпал из жизни. Говорят, что можно подготовиться к шокирующему событию… к смерти близкого человека или к предательству… нельзя… враньё это всё, нельзя. Сколько не готовься, не подозревай, это совершается мгновенно и страшно, как падение в пропасть, может быть даже, чем больше готовишься, тем страшнее. А когда это, в конце концов, происходит, просто теряешь связь с окружающим миром, переходишь на автопилот, и тобою управляет кто-то другой или что-то другое. Как во сне. Так было и с ним. Что он сделал? Он вернулся домой, взял фомку и ружьё… Фомка это гвоздодёр такой кривой, длинный.
- Я понимаю... чтобы дверь вскрыть.
- Да… А вот зачем он взял ружьё, он сам не понимал. Он не собирался ни в кого стрелять, но тщательно наполнил магазин патронами – это было хорошее полуавтоматическое охотничье ружьё. Он повесил его на плечо и опять спустился в подвал. Дверь открылась легко. Хоть она и была обита железом, но в проеме имелись слишком большие зазоры… видно не первый раз её открывали фомкой или ломом. Он вошел никем не замеченный. Впрочем, он и не увидел никого сначала. В подвале было тепло, даже жарко от больших труб с горячей водой. Здесь был такой типичный сладковатый подвальный запах, который долго еще потом мерещился ему везде, даже во сне. Он стал потихоньку продвигаться вперед между толстых труб и вентилей. Ружье он держал в руках, потому что было ощущение, что оно может задеть за очень низкий потолок или за трубы. И вот он увидел свою жену. Она стояла на коленях в слабо освещенном углу возле какого-то старого засаленного дивана. А на диване развалившись в небрежной позе сидел грязный бомж и не спеша ужинал. И эта… сама чистота и добропорядочность… подавая ему еду, смотрела на него как на божество. Видеть это было невыносимо. Это был какой-то нереальный кошмар. Грязнее и гаже я никогда ничего не видел. Это невозможно было терпеть, как позывы тошноты… как, знаете, бывает при сильной зубной боли, когда хочется разбить голову о стену. Так и он, чтобы прекратить эту нестерпимую боль начал стрелять. Стрелял, пока не кончились патроны. Стрелял с удовольствием, с упоением, освобождаясь от кошмарного сновидения. Но это не было сном.
- Вы их убили?
- Я? А при чем тут я?
- Судя по всему, вы говорите о себе… и потом, вы пару раз оговорились, перейдя с третьего на первое лицо.
- Да? Не заметил, - Шахов прикурил потухшую трубку, развеял дым рукой и продолжил, - Конечно, я рассказывал о себе… но до сих пор мне всё это кажется сном, кошмарным сном. Эта картинка так и стоит у меня перед глазами. Вот так же слоями расстилался пороховой дым и там… два трупа в луже крови. Странно, но к обоим я относился одинаково брезгливо. Никакого раскаяния в содеянном у меня и близко не было, даже наоборот…
- А сейчас?
- И сейчас то же самое. У меня в голове не укладывается, как она могла?... не понимаю. Вам это может показаться выдумкой, но это было на самом деле. Вот вы, Марина, вы писатель… писательница, вы можете себе представить развитие такого сюжета? С чего это могло начаться? Откуда…
- Нет… ничего в голову не приходит.
- Вот и мне тоже. Я много раз пытался анализировать, разбираться… Скажите, чего ей не хватало? Можете мне поверить, наши отношения во всех смыслах можно было считать любовью… с моей стороны – точно. Да и ей, мне кажется, не было повода хоть в чем-то быть неудовлетворенной. Мне казалось, что она точно так же любит меня. Но факт, есть факт.
- Я могу пока только понять, почему вы стали женоненавистником.
- Да… был небольшой повод. Хотите слушать, что было дальше?
- Естественно, но мне жалко вас мучить, Вадим… - Марина внимательно смотрела на Шахова, хотя тот сейчас старательно избегал её взгляда. Ей действительно было жалко его, не смотря на то, что совсем недавно она считала его неким исчадием ада. Сейчас перед ней был простой несчастный человек, который говорил с ней, преодолевая самого себя, своё внутреннее сопротивление. То, что он только что признался в двойном убийстве, никак на это мнение не влияло.
- Не нужно никого жалеть в этом мире – напрасно потраченные силы, - прервал её Шахов.
- А себя?
- Себя, тем более. Все судьбы стоят одна другой.
- Так, чем же закончилось?
- Это был не конец, скорее начало. После этого я стал другим человеком. В полном смысле… Правда, стоя над трупами, я еще не знал об этом. Тогда я думал, что жизнь моя кончилась, и остались только кое-какие формальности. Я поднялся к себе, переоделся, надел пальто и шапку, взял большую клеенчатую сумку с ручками. С такими тогда челноки мотались по рынкам. Не помню, откуда она у нас появилась, клетчатая такая... И спустился опять в подвал. Говорят, в состоянии аффекта люди не помнят ничего, не осознают себя. Я прекрасно всё помню и осознавал себя в лучшем виде. Я аккуратно собрал все стреляные гильзы, упаковал жену в сумку и вышел на улицу. Я делал всё это не для того, чтобы скрыть следы преступления – я не собирался возвращаться домой – мне просто не хотелось, чтобы кто-то видел мою жену в таком виде. Я хотел скрыть свой позор, не более того. До реки было совсем недалеко. Река там не замерзает никогда. Я бросил труп жены в воду со странным убеждением отмыть её от грязи, но полного удовлетворения не получил, я сам себе казался перепачканным в чём-то вонючем, противном... Я перебрался через парапет и приставил ствол ружья к подбородку с расчетом после выстрела тоже упасть в воду. Однако отвращение к этой женщине было настолько сильным, что упасть в воду рядом с ней мне показалось невыносимым, и я решил пройти чуть выше по течению. Главное, что странно? Не такая уж была глубокая ночь, но мне не встретился никто ни в подъезде дома, ни на улице. И вот только, когда я облюбовал себе местечко для смерти, откуда-то появился человек в тёмных очках. Что случилось дальше, вы понимаете. Он говорил мне примерно то же, что я рассказал вам… Я согласился перейти в Ахронис не сразу, но согласился.
- Ахронис? Впервые слышу.
- То место, куда отправилась сегодня эта девочка называется Ахронис… по-русски Безвремение… поселение почти чисто русское, но вы же знаете нашу чисто русскую дурную привычку называть всё иностранными словами.
- А как же вы оттуда вернулись? Вы же говорили, что это навсегда…
- Это не очень интересно. К тому же время для сказок опять закончилось. Желаю вам спокойной ночи.
13
Технология смерти
В ту ночь Марина долго не могла уснуть. Её богатое воображение было перевозбуждено. Как это бывает ночью, многое из привидевшегося ей имело преувеличенное значение. Почему и говорят, что утро вечера мудренее. В точном соответствии с этой поговоркой, следующим днем многие вопросы к Шахову отпали сами собой, но кое-что осталось, и Марина с нетерпением ждала его прихода. Но пришел он вечером опять не один. Вместе с ним в комнату вошел еще достаточно молодой человек хорошо, во всяком случае, дорого одетый. Разделался с ним Шахов гораздо быстрее, чем со вчерашней проституткой. Вопросов особенно не задавал и вообще, складывалось впечатление, что этот молодой человек совсем не интересен Шахову. Имя молодого человека Марина как-то пропустила мимо ушей, запомнилась только странная фамилия – Горюха.
Когда он исчез из кресла точно так же, как вчерашняя девушка, у Марины это уже не вызвало удивления, но она опять изобразила его на своем лице, даже рот немного приоткрыла. Эта маленькая хитрость давала повод начать задавать вопросы, которые её волновали весь день.
- Как вы это делаете? И почему они исчезают, а я нет? – начала Марина с самого главного вопроса.
- А я ничего не делаю, Марина, это происходит, как бы само собой.
- А очки?
- Очки это да… сильная штука. Возьмите их, посмотрите.
Марина взяла очки, покрутила их в руках – очки как очки, даже реквизиты известной фирмы изготовителя на дужках обозначены.
- Можно?
- Надевайте, не бойтесь.
Очки Марине были великоваты, поэтому пришлось держать голову повыше.
- Смотрите на меня.
Очки, как оказалось, совсем не затемняли видимость через них, как будто это были простые стекла. Но все предметы в комнате получили дополнительную внутреннюю подсветку. Не то чтобы предметы ожили, но и не казались теперь совсем уж мертвой материей. А вокруг Шахова появился овальный светящийся ореол оранжевого оттенка. Глаза его из серых стали ярко зелеными, лучистыми.
- Красиво.
- А теперь посмотрите на себя… подойдите к зеркалу.
Вокруг себя Марина увидела такое же овальное, яйцеобразное свечение, только другого цвета, немного с краснотой. Цвет глаз её неприятно поразил – желтый, как у кошки. Она тут же сняла очки.
- Ага? Почувствовали? – Шахов засмеялся.
- Что?
- Неприязнь к себе.
- Ну… что-то в этом духе.
- На самом деле, чтобы увидеть мир таким, вовсе необязательно надевать специальные очки. Таким мир видят маленькие дети, и тоже почему-то не любят смотреться в зеркало. С возрастом это умение пропадает, остается неосознанная память об этом, некоторое шестое чувство, которое мы приписываем интуиции. С возрастом мы становимся рациональными, и разум не желает видеть непонятного, вот мы и не видим.
- Действительно… - Марина опять смотрела через очки, - Как будто я видела уже это… что-то типа дэжавю. Но что это меняет… ну, видите вы…
- Я уже привык, и без очков могу видеть примерно то же, но в очках надежней. Тут что получается, когда человек близок к смерти, свечение его становится ярко красным. Эти красные блики видно даже через стены. Так я, например, обнаружил вас в том кафе.
- И что происходит дальше?
- Дальше я убеждаюсь в серьёзности намерений пациента. Обычно при разговоре оттенки меняются, хотя не всегда. Словами трудно объяснять цветовые оттенки… вот этот сегодняшний Горюха… вот уж действительно, горе луковое… у него цвет даже не поколебался. Человеку с принципами трудно что-либо объяснить.
- Но, что вы делаете, чтобы человек исчез?
- Ничего. Я просто разговариваю, а когда цвет обретает соответствующую интенсивность, человек уходит сам. Я тут ни при чем. Просто в этой комнате имеется природное энергетическое поле, которое позволяет это сделать. Мы и дом построили здесь с учетом этого поля.
- А я? Как со мной?
- Вы же видели себя в зеркале… У вас в этой комнате окраска поменялась с красной на красно-оранжевую. Я первый раз с таким сталкиваюсь. Попытался вас тогда спровоцировать, за что прошу прощения, но и это ничего не дало. Вот и сейчас, вы как бы сами не знаете, что делать дальше, ни вперед не хотите, ни назад.
- Возможно. Ну, и что, по-вашему, делать дальше?
- Не знаю. Ждать. А еще можно пообедать, - сказал Шахов, чтобы переменить тему, - Не возражаете?
Горбун выставил на стол приборы и закуски, оставив горячее на тележке. Вопросительно посмотрел на хозяина и, получив от него разрешение, удалился. Марина, перехватив этот взгляд, заметила, что он был совсем не рабским, а скорее дружеским и, может быть, даже излишне гордым.
- А он тоже из Ахрониса? – спросила она, когда дверь за горбуном уже закрылась.
- Нет. Я вроде говорил уже, он бывший солдат. Поваром был в части. Он хороший повар, как вы, надеюсь, заметили. В первую чеченскую компанию попал в плен, три года просидел в зиньдане. Горб появился от повреждения позвоночника, то ли при ранении, то ли уже в плену… лечить-то его там некому было. Слух он потерял от контузии, а что с речью и памятью, не знаю… он не говорит, я не спрашиваю. Мы с ним обходимся без этого. А в Ахронис я его переправить не могу – он равнодушен к жизни и смерти.
- Вадим, а что это за страна такая, Ахронис, состоящая из одних самоубийц? Это даже себе представить трудно…
- Нет, нет. Там не одни самоубийцы. Вы же не думаете, что я в одиночку мог собрать население целого города. Есть еще люди… но у каждого своя специфика. Тут главный принцип в том, чтобы не нарушить равновесия. Понимаете… нельзя забрать из жизни человека, которому не пришло время умирать. Ну… вот недавно в Москве взорвали два дома. Сколько нашли трупов? Наверное, всё же меньше, чем там было людей. Есть война, авиационные катастрофы, ну и просто… иногда люди пропадают бесследно.
- Значит, погибают не все?
- Конечно, но этих технологий я не знаю.
-Технологий?
- Ну, а как же? Даже на смерть должны быть ГОСТы, Технические условия…
- Шутить изволите?
- А почему нет? Может, у меня настроение хорошее.
- При ваших-то занятиях?
- Занятия, как занятия. Человек ко всему привыкает. Не всегда трагедия печальна и почти всегда граничит с фарсом. Вот этот сегодняшний Горюха, например. Мне его совершенно не жалко и даже смешно было на него смотреть, хотя, если б не я, он наверняка покончил бы с собой.
- А что за проблемы у него? Молоденький совсем…
- Он бизнесмен и не такой уж молоденький, как кажется. Он напрочь запутался в своих бизнес-проблемах. Жена ушла к его же компаньону и бандиты за ним гоняются. Я думаю, по наводке того же компаньона. Что-то еще там наслаивается, я так и не понял. Это же традиционный сюжет телесериала. Комедия, на самом деле.
- Для него это вряд ли комедия.
- Для него, да… Это человек глупый, к тому же упёртый как осёл… без денег в жизни счастья не видит.
- Сейчас жизнь такая. А как же он согласился жить в Ахронисе без денег? Там же их нет.
- Там есть заменитель денег, причем самый надежный и дорогой – время. Время, время… кстати, не включить ли нам телевизор, посмотреть новости. Марина пульт у вас там…
Марина ткнула пальцем в пульт, но к телевизору даже не повернулась. У неё сегодня прорезался аппетит, и она увлеченно уписывала удивительно вкусное овощное рагу.
- Марина… три ха-ха… еще одна комедия – ваш труп нашли!
14
Труп на пляже
Алапаев сидел в своём кабинете, расписывая многочисленные протоколы и перекладывая их с одной стороны стола на другую. Он был аккуратным человеком и с уважением относился к бумажной части своей работы, но сейчас с этим делом маньяка количество бумаг уже превышало все разумные пределы, и Алапаев начинал злиться. Он бросил ручку и откинулся в кресле. В этот момент в дверь постучали. Алапаев рявкнул: «Войдите», еще раздраженным тоном, хотя был даже рад передышке от канцелярских дел.
В дверь сразу просунулась голова с коротким ёжиком волос, доходящим почти до бровей. На своеобразно помятом лице выделялись диспропорционально крупные глаза. Эти глаза на малую долю секунды остановились на Алапаеве, потом быстро осмотрели весь кабинет и застекленели. Сразу после этого в кабинет ввинтилось всё остальное – невысокая, но жилистая фигура в мягком полуспортивном костюме. Не спрашивая разрешения, этот человек быстрой кошачьей походкой прошел к столу и присел на стул. Присел очень легко, как будто не на стул, а на корточки, с готовностью тут же встать и побежать, как бы с низкого старта. Если б у него в руках был мяч, его можно было бы принять, скажем, за тренера городской команды по волейболу, но он не был тренером и вообще спортсменом. Это был вор-рецидивист Егоров по кличке Гвоздь. Довольно авторитетная личность в теневых структурах города.
- Что? Сдаваться пришел? – спросил Алапаев, потягиваясь и слегка разминая мышцы.
- Шутите, Константин Васильевич? А я по дельцу, меня Степаныч прислал к вам, - под Степанычем Гвоздь подразумевал начальника городского УВД.
- Какие там шутки, мечтаю просто – вот засадить бы тебя лет на пятнадцать, как раз до пенсии я бы тебя больше и не увидел.
- Пенсия нам с вами не грозит при такой жизни – Гвоздь похихикал миролюбиво, но его крупные глаза сузились и стали злыми.
- Ну ладно, рассказывай, с чем пришел.
- Человек пропал.
- Вот со Степанычем и разговаривай, а я тут причем. А сами-то что? найти не можете?
- Под ваше дело маньяка попадает.
- Заявление оформил, как положено?
- Нет пока…
- А хрена ли пришел?... Ну, ладно давай посмотрю, - Алапаев взял листок начал читать, - Прокурору от гражданки… заявление… жена его что ли?
- Жена… они разводятся, но пока жена.
- Ага… Горюха, а кто это? Что-то знакомое…
- Ну, универмаг на площади.
- А… точно, моложавенький такой, помню. А что это пропал-то он? небось вы и достали, а?
- Обижаете, гражданин начальник.
- Ладно, ладно… будем искать, только если хотите побыстрей, мне ваша помощь нужна будет.
- Понимаем, не лохи чилийские.
- Ну вот, и ладненько. Оформляй заявление через канцелярию, как положено. Дело откроют быстро… завтра утром звони. Всё, шлёпайте, гражданин Егоров.
Гвоздь исчез из кабинета так же стремительно, как и появился. Алапаев был доволен. Он и сам подумывал, как бы привлечь к расследованию бандитов, а тут на ловца и сам зверь прибежал. Он встал из-за стола и прошелся по кабинету, недовольно поглядывая на гору бумаг. К счастью его или нет, заниматься бумагами в этот день уже не пришлось. К нему зашел Петя Сабирбаев и выпалил с порога:
- Труп Ярошевской нашли. Василич собирайся, машина под парами.
- Где?
- На девятом километре, у речки… это труп, а машина внизу.
- Поехали.
На девятом километре московского шоссе дорога почти вплотную подходила к Волге. Здесь была автомобильная стоянка и широкий пляж, отгороженный деревянным забором. Все пляжные сооружения по сезону уже были закрыты, одиноко торчали из песка только шесты от зонтов. Милицейские машины и скорая помощь полностью перекрывали пляжные ворота, открытые только в связи с неординарным событием. Прокурорская машина приткнулась здесь же. Алапаев сразу направился к группе людей, стоявших на берегу рядом с катером, качавшемся на киле, и чем-то еще рядом с катером на песке, накрытым брезентом. По пути к этой группе Алапаев понял, что он здесь самый главный пока, и от этого осознания у него даже походка изменилась, стала начальственной и строгой.
- Так… - протянул он, подойдя, - Участковый, доложите обстановку.
- Участковый… где участковый? – засуетились скучавшие до этого люди. Это были в основном сотрудники Рыбнадзора. И катер был их, - Вон, бежит.
Запыхавшись, подбежал участковый, молодой парень в теплой китайской куртке, надетой на форменный мундир.
- Извините, товарищ следователь, я там, в бобике с задержанным беседовал… он сознался!
- В чем сознался?
- В непредумышленном убийстве.
- Непреднамеренном, - строго поправил Алапаев, - Или неумышленном, что то же самое… даже милиции русский язык желательно знать и пользоваться им грамотно. Вы, э…
- Лейтенант милиции Старков, - представился участковый.
- Вот что, Старков, доложи всё по порядку… пожалуйста, - последним словом и обращением на ты Алапаев как бы показал, что сменил гнев на милость.
Участковый начал докладывать со всем старанием, на какое был способен. По его докладу получалось, что с утра еще рыбнадзор услышал звук взрыва, потом дождались милицию и поехали искать браконьеров. Браконьер оказался один, и взяли его легко прямо на месте преступления – у него не завелся мотор. Пока разбирались, не сразу заметили женский труп в воде у самой лодки. Задержанный браконьер оказался местным жителем и сознался, что для ловли рыбы применил толовую шашку неизвестного происхождения. Позже он признался, что лодкой и винтом мотора ударил что-то, возможно человека, чем, очевидно, причинил смерть неизвестной купальщице.
- Ерунду какую-то вы наговорили, лейтенант Старков, - выслушав доклад, сказал Алапаев, - Кто купается в такую погоду? Давайте посмотрим тело, откиньте брезент.
Брезент откинули. Все присутствующие уткнулись в открывшееся зрелище. Почему-то вид человеческого трупа вызывает одновременно и ужас и какой-то странный интерес, не позволяющий оторвать взгляд некоторое время. Страшная тайна смерти отталкивает, но и влечет одновременно.
- Да еще и в одежде…
- Василич, почему у утопленников штаны всегда соскакивают? – это спросил Сабирбаев, стоявший рядом.
- Делом займись, лицо ей открой.
Утопленница была в брючном костюме. Брюки полностью съехали вниз и задержались на сапогах, в которые были заправлены, а верхняя часть костюма задралась и закрыла лицо. Достаточно еще молодое женское тело оголилось и существовало теперь как бы само по себе. Картина, конечно, была неприглядная.
- И что все столпились, заняться нечем? Отошли все! Участковый, останьтесь.
Петя Сабирбаев, преодолевая естественное отвращение, выполнил приказ начальника, опустил одежду на положенное место. Вид трупа стал совсем уж мерзким. Между неестественно поднятыми вверх руками появилась голова с разбитым и совершенно обезображенным лицом.
- Ну, и что вы скажете, лейтенант Старков? Этот труп пролежал в воде никак не меньше суток, скорей всего, больше. Лицо, конечно, разбито винтом лодки. Вы лицо хоть осматривали раньше?
- Как-то… - начал было участковый, но только развел руками и замолчал.
- Где нашли?
- Вон там, километра полтора вниз по течению…
- А зачем сюда привезли?
- Так там кусты сплошные по берегу… здесь удобнее.
- Хе… удобнее? Шерлокхолмсы хреновы. Браконьера били?
- Никак нет, - быстро ответил участковый и посмотрел на Алапаева предельно честными глазами.
- Смотрите у меня. А то, признался он… Труп в городской морг, браконьера ко мне на допрос… но это не к спеху. Протоколы хоть оформи как следует, тютя, - Алапаев при этом фамильярно щелкнул участкового по носу. Участковый такому обращению не воспротивился и даже повеселел.
- Скорая везти труп отказывается, говорят, что они не труповозка.
Дюжий санитар стоял рядом с участковым и собирался что-то добавить к сказанному, но Алапаев так посмотрел на обоих, что охота что-либо еще говорить пропала. Санитар, склонив голову, поплелся за носилками.
- Петя, поехали. Иди… заводите там, я догоню.
Сам Алапаев подался в сторону пляжного сортирчика, но остановился, вроде как передумал. Он достал из кармана телефон.
- Наташенька, а это я! У меня для вас завлекательный сюжетец… да. Подъезжайте к городскому моргу часа через два… там и встретимся… бай.
Всё это он говорил каким-то искусственным, наигранным тоном, а как только нажал кнопку отбоя, сразу посерьёзнел. Алапаев был честным следователем и взяток по делам не брал, а вот с телевизионщиков, например, брать деньги считал вполне законным, хотя каждый раз стеснялся и чувствовал себя неловко. Он тут же сделал еще один звоночек.
- Гражданин Птицын? Вам надлежит к четырнадцати ноль ноль прибыть к городскому моргу для опознания тела… Не знаю еще, но похоже. До встречи.
Алапаев вздохнул и осмотрелся по сторонам. Ему захотелось подойти поближе к воде и постоять там, слушая шепот волны, вдыхая всей грудью напитанный волжской водой воздух, но в это время заморосил мелкий осенний дождик из набежавшей вдруг тучки. Осенняя погода переменчива, как и наши настроения. Еще раз вздохнув, он направился к выходу с пляжа. Прохладный осенний ветер погнал за ним по песку жухлые листья и какой-то пляжный мусор.
15
Версии
Рыбака-браконьера продержали в кутузке только одну ночь, потом его пришлось отпустить, он явно был не причем. Даже доказать его причастность к взрыву толовой шашки было невозможно. Человек отделался небольшим штрафом, правда, с конфискацией орудий лова.
Опознание трупа Ярошевской, как обычно это бывает, прошло через пень колоду. Много слёз и соплей, а толку мало. Прибывшие на опознание Птицын и подруга детства покойной Надежда Ванина однозначно опознали некоторые детали одежды, волосы и общий абрис фигуры. Однако твердый положительный ответ дать не решились. Так или иначе, нужно было ждать результатов экспертизы. А пока этих результатов не было, созрела и утвердилась железная версия:
«Марина Ярошевская была убита в городе. Убийца бросил труп в реку. Течением реки этот труп отнесло за город, где некоторое время он пролежал, зацепившись за придонные коряги. Взрыв толовой шашки спровоцировал всплытие трупа, что часто встречается в практике. Браконьерская лодка зацепила этот труп уже возле поверхности, повредила лицо трупа моторным винтом, на который, в свою очередь, намотались детали одежды и заклинили дальнейшее продвижение лодки»…
По крайней мере, такая запись имелась в деле. Эту версию изрядно поколебало явление с повинной супругов Сидоровых. Поколебало, но не разрушило. Супруги Сидоровы показали (протокол допроса составлял Сабирбаев):
«…В изложенное ранее время мы возвращались из гостей на своей машине ВАЗ 2104 г/н…. На затемненном участке дороги мы услышали резкий удар в правое переднее крыло вышеуказанного автомобиля. Перед этим никаких препятствий на дороге, тем более людей видно не было. Остановившись после удара, мы осмотрели дорогу и обнаружили труп молодой женщины, в чем убедились посредством прощупывания пульса и других мест. Мы сильно испугались ответственности за вероятно содеянное и положили труп в багажник машины. В своё оправдание можем показать, что лицо трупа было повреждено ударом, но крови почти не было. На также неосвещенном мосту через Волгу мы снова остановились и бросили труп в реку»…
Алапаев рассуждал логично. Ну, что это меняет? Только то, что в воду труп выбросил не непосредственный убийца, а случайные люди. Этот Сидоров наверняка был пьян… и неслабо пьян, потому что, присмотрись он повнимательнее, сразу бы понял, что не виноват. А тут и ГАИ вызвать нельзя, даже если не виноват, права за пьянку отберут. Жена, видимо тоже была хорошо подшофе. Нафантазировали они… детективов насмотрелись…
Всё это было бы верно, если б на месте аварии, указанном Сидоровыми, в кустах не найдена была бы сумочка с украинским паспортом на некую Светлану Бондаренко из города Сумы. Это обстоятельство и подоспевшие результаты вскрытия поставили окончательный крест на главной версии. По новым данным получалось, что эта самая Светлана всего лишь подавилась крупным орехом и умерла собственно от удушья. Воды у неё в легких не обнаружили. Желудок тоже почти пустой – пережеванные орехи того же сорта, что и причинивший смерть, залитые пивом. Не больше чем за час до смерти имела половой акт с мужчиной.
Последнее обстоятельство вроде бы не имело особого значения, но по нему, в частности, выяснились точные обстоятельства смерти этой Светланы. Через бандитов выяснили, что в эти дни пропали две проститутки: приходящая Наташа и постоянная Светлана. Эта Светлана была отправлена к клиенту на улицу Коминтерна, обратно не вернулась. Разборками не занимались, потому что деньги за обеих получены. По требованию Алапаева разборками занялись и нашли таксиста, который вез Светлану, собственно, в последний путь. Не сразу, но таксист был передан в руки правосудия.
Таксист показал, что взял пассажирку на улице Коминтерна. Она не скрывала, что работает проституткой, ругала клиентов на чем свет стоит и всех мужиков заодно, включая самого таксиста. Говорила, что её трахают во все дырки, а покормить девушку не могут. В ларьке купила орехи и пиво. Она всё время ругалась и тарахтела с полным ртом. В какой-то момент она подавилась и закашлялась. Таксист не придал этому должного значения, потому как справедливо полагал, что от этого умирают только в американских фильмах, где и машины после мелкого столкновения вспыхивают и тут же взрываются. Когда таксист понял, что дело серьёзней, чем он полагал, остановиться сразу не получилось, а когда остановился, было уже поздно.
Таксист имел уже изрядный опыт общения с правоохранительными органами и знал, что с ними лучше не связываться. Себе дороже. Разбираться, кто прав, кто виноват не будут – засадят опять. Поэтому он счел за благо высадить мертвую уже девушку в кусты и уехать. Что произошло дальше, и как труп попал под колёса, он не знает. «Может, сама свалилась с пригорочка или этот придурок в кусты заехал». Да это уже и не имело особого значения.
Вот так вот, походя Алапаев раскрыл три побочных преступления, но в основном деле не продвинулся ни на йоту. Это притом, что все правоохранительные силы города были подняты на ноги. Постоянно действовал план «Перехват», по городу курсировали усиленные наряды милиции, все стукачи и сексоты были специально озадачены, бандиты перетряхивали своих подопечных. И ничего. Всё как об стенку горох.
16
Последний день
Шахов ослабил тюремный режим для Марины да, собственно, никакого тюремного режима и не было. Марина днями была предоставлена сама себе. Она опять потихоньку начала работать. Начать новую книгу ей не позволяла некоторая сумятица в мыслях, и она решила пересмотреть все свои старые романы с целью или забраковать их, или изменить в соответствии со своими новыми взглядами на жизнь. Эта работа шла с трудом, но она возвращалась к ней снова и снова. В свободное время она пыталась удивить Шахова кулинарными способностями. Горбун помогал ей, но на контакт не шел, сколько бы Марина не пыталась его расшевелить. На самом деле, она пыталась расшевелить не его, а Шахова, хоть и не до конца отдавала себе в этом отчет.
Шахов был неизменно вежлив и внимателен к своей пленнице, но не более того. А Марине подсознательно хотелось чего-то большего. Не сказать, чтобы она так уж влюбилась в Шахова, но первый раз в жизни она почувствовала к мужчине не то чтобы влечение или сексуальный интерес, не обычную заинтересованность в его обществе, а некую гармонию в общении с ним. Это её интриговало и будоражило. У неё возникало иногда соображение, что нужно будет когда-то собраться и уйти домой или куда-то еще, но это было соображение разума, а душа неизменно противилась таким соображениям. О муже и других людях она не думала, она отмела их, как не имеющую к ней отношения, другую сторону жизни.
Основной перелом в отношении к этим другим произошел, когда она смотрела по телевизору опознание «своего трупа». Фальшивое, хоть и в слезах, лицо мужа сразу неприятно поразило Марину. Ей даже удивительно стало, как она раньше при своей повышенной наблюдательности не замечала этого свиного выражения его глаз. Кроме того, она не могла не заметить пару раз мелькнувшую в кадре излишне заботливую по отношению к её мужу Надежду Ванину. «Будет кому утешить несчастного вдовца», сказала себе Марина и выключила в тот раз телевизор. Позже, следя за трагикомедией по превращению её трупа в труп городской проститутки, она потихоньку теряла остатки веры в людей. Ей теперь казался на голову выше их всех даже горбун Николай, не говоря уже о Шахове.
По вечерам они ездили гулять за город. У Шахова было одно любимое и достаточно безлюдное место. Реденький лесок с широкими, хорошо протоптанными дорожками там выходил к обрывистому берегу Волги. На самом верху обрыва лежала старая толстая липа, на которой можно было посидеть, отдохнуть, глядя на закат, если не было дождя, конечно. К самому заходу Солнца они, правда, успевали редко, обычно им оставалось только зарево на горизонте, краем цеплявшееся за широкую дорогу реки и, подсвечивавшее воду каким-то колдовским, таинственным образом. Странно было, что люди ходят сюда только днём. Наверное, людей не интересует красота заката.
Но и Марине с Шаховым отпущено было не так уж много вечеров для этого неопределенного тихого счастья. Как это ни прискорбно, последний день их мирной жизни приблизился и наступил.
В этот день Шахов опять заехал к отцу Александру. Как всегда он немного погулял по кладбищу, дожидаясь окончания службы. Может в этот раз даже немного дольше. Ему не хотелось встречаться с нищими, особенно с их старшим, колючим и неприятным типом. В храм он поднялся только после того, как нищие ушли. В этот раз не отказался попить чаю с отцом Александром и вышел из церкви, когда уже начинало смеркаться. У церковных ворот его окликнул какой-то человек, одетый небрежно, но вполне прилично. Шахов не сразу узнал его, это был тот самый начальник бомжей, только несколько в другом образе. Его пегая борода в этот раз была аккуратно причесана, но колючие глазки блестели по-прежнему. Эти глаза невозможно было не узнать.
- Что-то вы сегодня долгонько. Я уж думал, не дождусь.
- А зачем было меня ждать? – спросил Шахов более миролюбиво, чем можно было предполагать. Беседа со священником в церкви даже неверующих как-то расслабляет и умиротворяет.
- Прошлый раз мы разговор не закончили.
- Прямо здесь будем беседовать?
- Зачем? Тут рядом кафе. Тепло, светло и народу сейчас не должно быть.
- Ну, хорошо, только не долго.
В кафе, действительно, посетителей было не густо. Шахов со своим странным спутником устроились в уголке. Бомж заказал себе тарелку плова с чаем, Шахов ограничился стаканом минералки.
- Давайте познакомимся, что ли. Меня зовут Олег Николаевич… фамилия… не имеет значения.
- Вадим, - коротко сказал Шахов, руку подавать не стал.
- Тогда и я просто Олег. Удивительно… вы согласились сразу на разговор, я думал, придется вас заинтриговать.
- Чем?
- Вас ищут… причем ищут с пристрастием – всех бандитов на уши поставили. Они мне фоторобот показывали…
- Ха… по фотороботу можно полгорода арестовать.
- Не скажите… этот очень похож. Вы там в черных очках, правда, но не узнать трудно, - Олег, оторвавшись от еды, прощупал своими колючими глазками лицо Шахова, - Да… беда, беда… но я сказал, что не видал такого.
Шахов на это ничего не ответил, он отхлебнул минералки, с отвращением посмотрел на свой стакан и поставил его на место. А Олег снова уткнулся в тарелку. Он ел с удовольствием и, в общем-то, аккуратно, особенно для бомжа, но ему явно мешала борода. Отдельные рисинки уже повисли на ней. Доев, он отставил тарелку в сторону, на ощупь выбрал из бороды остатки пищи, налил себе чаю в пиалку и продолжил разговор.
- Здесь кухня так себе… но плов готовят хорошо. Раньше узбек у них тут работал – научил.
- Послушайте, Олег, вы ведь не плов есть меня сюда пригласили.
- Честно? Я и сам не знаю, зачем. Зачем писатели книжки пишут? Наверняка сами не знают. У вас в глазах тоска какая-то, я это давно заметил. Сколько раз вы проходили мимо, столько раз я замечал ваш взгляд. Он у вас вопросительный. Вы ищете чего-то в этой жизни, а найти не можете… я тоже в этой жизни чего-то не понимаю. А ведь хочется, а? понимать-то? Вот за этим, наверное, и пригласил. Давайте я вам чаю налью, минералка, смотрю, плохая совсем. Мне этот чайник одному не осилить.
- Меня отец Александр чаем напоил.
- У него разве чай? Этот сквалыга всегда заварки жалеет. А здесь для меня заваривают как следует. И пиалки две принесли…
- Ну, налейте немного
- Я этого отца Александра уже сто лет знаю, он у нас в полку замполитом был.
- Не понял?
- Вадим, вы производите впечатление бывалого человека и вдруг делаете круглые глаза такие… ну, служили мы с ним вместе, я был начальником штаба полка, а он замполитом. Поп он всю жизнь поп.
- Действительно, хороший чай.
- Я никогда не вру.
- И как же вы…
- Докатился до такой жизни? Это вам так кажется… с той стороны сцены, а на этой стороне всё в порядке. Моя нынешняя работа ничем не хуже любой другой, армейской, во всяком случае… Не знаю, как сейчас ребята служат, но когда я уходил… это было нечто… жизнь бомжа во сто крат лучше.
- Ну, вы положим, не настоящий бомж… по подвалам не ночуете, судя по одежде.
- Года полтора только стал себе комнату снимать, старею… болячки появляются. Нет… вас точно интересует жизнь бомжей, интерес в глазах никак не скрыть.
- Интересует… в какой-то степени, - Шахов никому кроме Марины не рассказывал еще свою историю с женой, но боль эту всегда носил с собой. Ему мучительно хотелось понять, что привело его жену в объятия грязного бомжа, но даже зацепиться было не за что.
- На самом деле интересно. Прихожане идут в церковь, смотрят на нас с такой жалостью, того и гляди заплачут от сострадания… а мне их жалко… жалко и смешно одновременно. В любой жизни есть свои плюсы и минусы. У бомжей плюсов больше, чем минусов, правда, не все это понимают. Когда-то в восьмидесятых мы все рвались к свободе. И вот мы её получили. А свобода-то оказалась липовой. Нас обманули как щенков – цепь удлинили, но и миску отодвинули подальше. Без цепи сейчас только бомжи. А все остальные живут как акулы. Знаете, у акул так жабры устроены, что они не могут остановиться, даже во сне должны двигаться, работать плавниками. Так же и люди… остановиться не могут, они всё время должны зарабатывать деньги. С них всё время тянут эти деньги за жильё, за бензин… налоги, опять же. А вот бомжи могут спать спокойно – им заботиться не о чем.
- А бандиты? Они с вас не тянут денег?
- Это ерунда… вор последнего не заберет. Воровской закон гораздо справедливее государственного. И потом, я в любое время могу уйти… уже, правда, лень, стареть стал.
- И давно вы так живёте?
- Перед первой чеченской, какой год был? девяносто четвертый? Я написал рапорт и уволился. Некоторые ребята выжили, приспособились, а я не смог. Мы все тогда уже поняли, что нас предали… каждый по одиночке готов был глотку порвать этим гадам, но нужно вместе, а этого не получилось… и оружия ведь под рукой было сколько хочешь, но, видимо, не судьба.
- А семья?
- Что семья? Мы с женщинами живем в разных мирах. У них главное быт, а у нас мировые идеи. А какой тогда был быт? Казенная квартира и тушенка из пайка на неделю в месяц. Я ушел тогда и ни о чем не жалею и видеть никого не хочу. Они устроились потом. Она вышла замуж за стоматолога… живут.
- Всё-таки связь держите?
- Нет… Сашка иногда рассказывает.
- Кто?
- Отец Александр, по-вашему. Командир его тогда в бизнес пригласил. Меня тоже звали, но я отказался, противно… я же офицер, а не торгаш. Они потом прогорели, но Сашка загашничек оставил, приход купить хватило.
- Не понял?
- Ну, вы, Вадим, совсем что ли с Луны свалились? приход денег стоит и не малых. А так бы все попами работали.
- Не знал… церковь, всё-таки, святое.
- Какое там святое. Сашка сроду в бога не верил. Антирелигиозная пропаганда в полку у него получалась ничуть не хуже, чем сейчас литургии. Правда, в коммунизм он тоже никогда не верил. Эх… Беда, беда…
- А вы во что верите?
- Я-то? Да тоже ни во что. Хотя, среди нас бродяг тоже попы бывают почище любого архимандрита. Я как-то, в Москве еще… я в Москву сначала подался, думал, там надежней будет. Какое… желающих там собралось – плюнуть некуда. И вот тогда я встретил его… он себя архангелом Гавриилом называл. Врал, конечно, но видели бы вы, как его люди слушали… не только босота, но и вполне чистенькие, даже богатые приходили, женщины тоже. Да, что люди? и я ведь чуть не поверил, что это Иисус Христос новый… до того красиво говорил подлец. До сих пор сомневаюсь, может и вправду святой был? Но нет пророка в отечестве нашем… и не будет. Убили его. Кто поднял руку на такого человека? Странно. Сначала было на него бандиты наехали, потом милиция… он пропал, где-то на дно лёг. Я ушел тогда из Москвы, на юг подался, осень начиналась. С тех пор, кстати, стал церквей да монастырей держаться… может и есть чего там? – он ткнул заскорузлым пальцем в потолок, - Там.
- Не знаю, может и есть. А откуда известно, что он убит?
- Люди говорили. Нашли его, говорят убитым в каком-то подвале там же, в Москве. Из ружья кто-то застрелил. Странно, но я не осуждаю… я никого уже не осуждаю. Не судите, да не судимы будете, а? Правда же? Судьба видно такая.
- Судьба? да, судьба.
Олег еще что-то говорил, рассказывал о своих похождениях, но Шахов не слушал. Он вроде кивал головой, но мыслями был далеко отсюда. Он вдруг понял поведение своей жены. Она была не виновата – её околдовали. В чудеса Шахов не верил, относил такое воздействие на людей насчет гипноза. Сильного гипноза, изощренного, но гипноза. То, что он убил невинного человека, даже двух, пока не доходило до него, да и не мог он тогда поступить иначе. Он отбросил все эти подробности в сторону и только сопоставлял свои воспоминания с тем, что узнал только что и всё больше убеждался, что это одно и то же, звенья одной и той же цепи.
- Я смотрю, озадачил вас всё-таки. Не зря на разговор завлёк?
- Да… нет не зря, Спасибо вам. Мне пора, - Шахов протянул руку для прощания, вставая из-за стола.
Таинственный Олег тоже встал и крепко пожал протянутую руку.
- Если что, заходите. Я всегда на месте… в рабочее время.
А на улице началась настоящая зима. Снег валил крупными хлопьями, скрипел под ногами. Машину пришлось чистить.
- Вас подвезти? - спросил Шахов, кутавшегося в воротник Олега.
- Не надо, мне рядом, - ответил Олег и ушел в темноту.
17
Романтический вечер
Шахов вернулся домой уже повеселевшим. Дорогой его задумчивость сменилась этой легкой, беспричинной веселостью. Так бывает - грусть и новые переживания по тому же поводу, наверное, еще вернутся, но то, что висело долгие годы камнем душе, вдруг свалилось и дало свободу. По крайней мере, теперь всё стало логичным и вполне объяснимым.
Марина встретила его не совсем обычно. Она приготовила замечательный, на её взгляд, ужин. Салатик сделала свой фирменный, котлетки особенные, тартинки в виде сердечек и кое-что еще по мелочи. Горбун смотрел на эти её ухищрения презрительно, но не мешал и даже помог немного. Она надела новое бельё и платье, заказанное по интернету еще неделю назад. Взяла из большого зала свечи в медном канделябре и ждала Шахова, обманывая саму себя, делая вид, что работает.
Простим ей эти маленькие женские хитрости. Какой бы деловой и серьёзной ни была женщина, в любых обстоятельствах она всё равно остается женщиной в самом прямом и естественном смысле этого слова. Марина давно уже ждала от Шахова каких-то действий. Она считала противоестественным такое вот житьё мужчины и женщины под одной крышей, как это так? они уже месяц с лишним живут вместе, явно нравятся друг другу и… ничего… даже не поцеловались ни разу. Чем дальше, тем больше раз на день она бросала тревожные взгляды в зеркало, выискивая невидимые миру недостатки. Что ему не нравится в ней? Нос! Наверное у неё слишком длинный нос. Губы хороши без всякой помады. Ушки – ну, просто прелесть, а не ушки, но вот нос этот… что с ним делать? Отрезать его к черту.
Сегодня она применила специальный тональный крем, чтобы нос не так выделялся на лице и для контраста слегка увеличила и без того большие глаза тушью. На самом деле, нос у неё был как нос, вполне симпатичный, и Шахову он более чем нравился вместе со всем остальным, что к нему прилагалось. Проблема была в другом – единожды установив для себя табу на отношения с женщинами, Шахов не мог перебороть себя. Он понимал и видел, что Марина стремится к нему и ждет от него каких-то встречных шагов, но не мог преодолеть эту невидимую черту, не смотря на очень тёплые чувства к ней. Читатель подумает, что у них начиналась любовь? Нет, это еще не любовь. Настоящая любовь начинается, когда неопределенные ожидания вдруг подтверждаются полной взаимностью. Она всегда начинается «вдруг». Любовь это взрыв эмоций, вихрь чувств, это сумасшествие, это болезнь, если хотите, а у Шахова с Мариной было только предчувствие любви, неясное томление духа.
Сегодня, после разговора с Олегом, которого теперь уже бомжом он не воспринимал, Шахов изменился. Он понял, что свободен. Он сразу оценил Маринины ухищрения, особенно тартинки сердечками в сочетании со свечами. Теперь он был готов ответить ей на это. Войдя в комнату, он остановился, молча, и только улыбался, глядя на Марину, уткнувшуюся в экран ноутбука. Марина сразу почувствовала его взгляд, но какое-то время крепилась, выдерживая нелегкую для себя паузу, щелкая клавишами, потом демонстративно и резко поставила точку, и обернулась. Улыбка Шахова и его нежный взгляд моментально дали ей ответ на все ей сомнения. Она готовилась к этому и должна была произнести одну из заготовленных фраз, но никак не могла этого сделать. Забившееся вдруг сердце, перехватило ей дыхание. Это сердце, казалось, стало огромным, во всю грудь. Его удары отдавались в ушах и резко гнали кровь во все стороны, особенно на лицо, где краска проступила даже через тональный крем.
***
Целый месяц после скандализа с трупом Светланы Бондаренко следствие вперед не продвигалось. У Алапаева уже сложилось впечатление, что маньяк покинул город или капитально лёг на дно. И тут вдруг значительный прогресс в расследование внесли бандиты. Они привели в прокуратуру официантку и бармена из кафе «Лира», что на бульваре. Выяснилось, что они последние, кто видел Марину Ярошевскую живой и здоровой. И бармену и официантке было строго указано, что следствию нужно помогать, что они могли бы и раньше прийти сами, как только увидели репортаж о пропаже писательницы по телевизору. Ответом на это было упорное молчание обоих. Алапаев, конечно, не одобрял такое отношение к правоохранительным органам, но вполне понимал его. В случае чего, наверное, и сам не стал бы лишний раз обращаться от греха подальше. Однако свидетели разговорились потихоньку. Из их показаний выяснилось, что Марину увел с собой неизвестный мужчина в темных очках.
С этими свидетелями составили фоторобот предполагаемого преступника. Картинка получилась не очень, к тому же глаза под очками, но тут неожиданную помощь оказал Эдик Птицын, муж покойной уже, судя по всему, Ярошевской. Он узнал этого человека, помог значительно улучшить фоторобот и заявил, что видел его в банке. По банковским документам установили, что разыскиваемый гражданин Шахов Вадим Геннадьевич имел в банке счет, но счет этот обнулен и закрыт примерно две недели назад. В банке он с тех пор не появлялся. Казалось бы, лучше зацепки и не придумаешь, но всё оказалось не так-то просто. В городе никаких следов такой фамилии не прослеживалось, ни по недвижимости, ни где-либо еще. Паспорт Шахова прописан был в городе Москве, но запрос туда дал совсем уж неприятный результат: гражданин Шахов погиб при автомобильной аварии несколько лет назад. Его автомобиль, в котором находилась и его жена, Ирина Шахова опрокинулся в реку Яузу. Оба погибли и похоронены на Митинском кладбище города Москвы.
Оставалось только одно – искать в городе. По телевизору фоторобот показывать не стали, чтобы не спугнуть преступника. Искали только своими людьми. И ведь нашли! Пока не его самого, а только дом, возле которого сразу же выставили наружное наблюдение.
В этот романтический вечер трое людей сидели в кабинете Алапаева и пили чай. Кроме хозяина тут были Петя Сабирбаев и начальник ОМОНа. Все трое были вооружены до зубов. Все трое были в милицейской камуфляжной форме с тяжелыми ботинками. Теплые куртки с шапками лежали тут же на стульях. Алапаев задумчиво смотрел в окно.
- Это хорошо, что снег идет… если кто побежит, по следам найдем.
- Да… - подтвердил начальник ОМОНа.
- А вы думаете, их там много, Константин Васильевич? – спросил Петя.
- Всё может быть. Да и вообще…. не нравится мне всё это дело, предчувствие какое-то нехорошее.
В это время затрещал телефон на столе. Присутствующие дружно вздрогнули. Петя, сидевший ближе всех к телефону, сразу схватил трубку.
- Следователь Сабирбаев… что? приехал? один? на машине? едем!
Через минуту тяжелые башмаки уже грохотали по лестнице. Чуть позже от здания прокуратуры отъехал омоновский автобус и бобик с начальством. Тут же включили фары и тронулись за ними два Мерседеса и минивэн с рекламой местного телевидения на бортах.
По прибытии на место, остановились чуть не доезжая до дома Шахова. ОМОН сразу приступил к операции. Дом окружили со всех сторон, о чем начальник ОМОНа своевременно доложил Алапаеву, как старшему руководителю. Алапаев по матерному обругал приехавших на своих Мерседесах Гвоздя с Птицыным, мешавшихся под ногами, а заодно с ними и Наташу с телевидения. Убрав лишних, он скомандовал начинать.
Стоявшие в тени ворот два омоновца легко перемахнули через забор и скрылись во дворе. Алапаев с Петей тоже двинулись вперед. Как раз к их подходу ворота отъехали в сторону.
***
В этот вечер они говорили друг другу много ненужных слов. Марина бесконечно поднималась со своего кресла, чтобы подать что-нибудь или поправить что-то, видимое только ей. Шахов тоже чувствовал себя напряженней обычного, хотя внешне не показывал этого. Он слушал сумбурные речи Марины и что-то отвечал ей, но понимал, что все эти речи не имеют сколько-нибудь существенного значения. То, что они хотят сказать оба, постоянно остается невысказанным. Да и можно ли высказать в словах настоящие чувства? Мысль высказанная, есть ложь.
Но вот, в какой-то момент они оба оказались на ногах и даже столкнулись нечаянно. Это и разрешило всё. Как искра в пороховом заряде вызывает взрыв, так и у них, это случайное соприкосновение вспышкой озарило всё невысказанное и бросило друг к другу. Как мальчик с девочкой, впервые познавшие, что такое поцелуй, они безжалостно мяли друг друга в объятиях, не зная, что делать дальше. Но им пока и не нужно было ничего.
Они долго так стояли, обнявшись, не понимая, как это произошло и, не видя возможности расцепить эти объятия. Но Шахов вдруг забеспокоился.
- Подожди, Марина.
- Что?
- Подожди секунду, там что-то во дворе, - Шахов надел свои очки и выглянул в окно, - Так я и знал… как всегда, не вовремя.
- Что такое, любимый? – Марина с особым удовольствием произнесла это слово «любимый». Для неё только что весь мир поменял свою окраску, звуки и все остальные ощущения. Она как бы проверила на слух звучание этого слова и тут же убедилась, что да, звучит оно совсем не так, как раньше. Раньше, по отношению к каким-то другим людям, оно звучало фальшиво и наигранно, а теперь звучит твердо, верно, но в то же время ласково. И еще одно заметила Марина, что Шахов перешел на «ты». Ей это тоже было приятно.
- Ничего страшного, - Шахов вернулся к Марине, - Обними меня покрепче и ничего не бойся.
- А я ничего и не боюсь… с тобой мне ничего не страшно
- Вот и молодец… я люблю тебя.
- А я как люблю… - то ли от этих заветных слов, то ли от поцелуя у Марины закружилась голова и, как бы проваливаясь в пропасть, она неожиданно почувствовала высшее удовольствие любви. Это удовольствие прокатилось по всему её телу мощно и свободно, как это бывает только во сне, когда никакие земные условности его не ограничивают. Она даже не удивилась этому неожиданному обстоятельству. В этот вечер она была готова к любым неожиданностям и принимала их, как нечто само собой разумеющееся.
А после этого она улетела совсем уже далеко, далеко.
***
Обиженная Наташа, режиссер и ведущая местного телевидения, на самом деле, и не думала обижаться – на своем рабочем веку она слыхала и не такое, подумаешь, про мать вспомнили. Как только от неё отвернулись, она дала сигнал оператору включать камеру и деловой походкой тоже направилась к воротам Шаховского дома. Птицын вертелся рядом с ней. Только Гвоздь, не имея особого желания попадать на экраны телевизоров, поотстал.
Наташа приказала оператору снять крупным планом лежащего на снегу скрученного человека с сидящим на его спине омоновцем в черной маске. Это был горбун, не сумевший оказать достойного сопротивления нападавшим. А сама Наташа смело вошла в дом, двери которого были распахнуты настежь. Профессиональным взглядом она окинула комнаты, прикидывая, где лучше будет поставить Алапаева для интервью и тут же прошла туда, где предполагалось основное действо. Омоновцы сгруппировались на лестнице, ведущей на второй этаж. Они смотрелись очень грозно в своих черных масках, воняли потом и сбруей, но вели себя тихо. Наташе отчетливо слышны были голоса Алапаева и главного омоновца, стоявших на верху у запертой двери.
- Это последняя комната, больше нет.
- Значит, они должны быть здесь… ломайте дверь!
Сразу трое здоровенных мужиков в сером камуфляже прыгнули на дверь ногами вперед. Дверь осталась цела – сломались стены вокруг двери. Все бросились в образовавшийся пролом. Вот это бы снять, красивый кадр, подумала Наташа, но сожалеть было поздно.
Через несколько минут она отловила Алапаева, спускавшегося по лестнице вниз.
- Константин Васильевич, когда можно начинать съемку?
- Что? – Алапаев посмотрел на неё странным взглядом, как бы не понимая, что происходит и кто она такая вообще, - Ах да… кино? Кина не будет, электричество кончилось, - он махнул рукой и пошел к выходу из дома.
Но от въедливой Наташи просто так избавиться было тяжело.
- Константин Васильевич, Константин Васильевич…
- Ну, что еще?
- Я не понимаю, а где хозяин дома?
- Я бы тоже хотел это знать, - Алапаев совсем было ушел, но повернулся к Наташе, подозвал её поближе, чтобы сказать на ушко, прижал палец к губам и сказал тихо, тихо, - Тс… хозяин умер и похоронен на Митинском кладбище в городе Москве, - и только после этого решительно повернулся и вышел из дома.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...