Декабрь в лагуне Кунэргвин особенно нещаден, задумчиво суров и возвышенно загадочен. Здесь, вдали от городской суеты, наблюдаем мы бездонность россыпей иных галактик, раскинувшихся нестерпимым драгоценным блеском в бесконечном зените, уходящем ввысь на миллионы миллионов километров, в сравнении с которыми все наши проблемы, заботы, извечные вопросы и пафосная самонадеянность патологических нарциссов от воспитания - деловитых людей с запада - обретают особенно нелепый и смешной оттенок, будто вся Вселенная смеётся над прахом их жизней, остающихся лишь пыльными крупицами на тенёте бытия, пролетев едва заметными вспышками человеческих странствий и переселений, войн, циклов восхождений давно позабытых цивилизаций и их падений во всё то же всепоглощающее пламя нерушимого закона бытия. На невзрачном камне нашей планеты перетекает органика, вообразившая себя разумной и уверовавшая в собственные величие и значимость. Сколь смехотворно крошечное, но горделивое в своём безумии извечной возни человечество, силящееся управлять процессами существования на собственной территории, тогда как, на поверку, оказывается совершенно неспособным управлять даже собой.
Предо мной простирался колышущийся тент снежных барханов моря, летом закономерно вздымающегося и опадающего. Сейчас же вся его поверхность была покрыта плотного многометровой коркой льда и казалась гудящей, словно бы его летняя сила желала вырваться из окоченевших зимней спячкой глубин наружу этаким рычащим роем снежных пчёл, разбить ледяные оковы, и торосы раскидать далеко от берега. В тёплое время года, насколько оно вообще бывает у нас теплым, самые крупные волны моря состоят из более мелких, повторяющихся в поразительном подобии своим старшим собратьям: они выглядят настолько же более быстрыми, насколько и более мелкими, а их младшие порождения ровно во столько же раз быстрее и мельче их самих.
Казалось, этому принципу нет предела, а есть только вариации растяжения волн во времени движения и пространстве нахождения. Больший интервал моря порождал более крупные и медленные волны, мелкий же образовывал рябь. Из-за горизонта поднималась луна столь яркая, что, прокладывая себе дорожку на поверхности волн, она словно бы приобретала качество поезда, несущегося по узкоколейке собственного света навстречу нам. Рядом со мной у костра сосредоточенно нарезал балык мой верный товарищ из местных, Омрытаган Тынэгыыргын.
- Они уже близко, мы как раз постигаем время их сезонного перехода. Приходят всегда с севера в декабре, когда небо самое подробное и ясное, когда ему, однако, нечего укрывать, - сказал Омрытаган.
- Они - кто? - я удивился неожиданно произнесённой после нескольких часов молчания речи. Не столь уж я долго нахожусь в кочевом клане, а потому ещё не постиг всех их премудростей.
- Нюхай. Чувствуешь? Кожей нюхай, так понятно? Это они. Не люди, но Древние, идут, сомнений быть не может, но никогда не возвращаются вспять. А следующий декабрь идут опять. Каждый год идут.
- Как можно нюхать кожей?
- А как смотреть глазами? Ты видишь летом цвет трав? Можешь описать то чувство, которым ты видишь цвет? Мир - серый. Когда он начинает колыхаться, то в центрах пересечения многих-многих волн образуются смыслы. И так шибко-шибко колышется всегда, однако. Смыслы мы путаем с вещами, как вещи мы порой путаем со смыслами. Но, по правде же, разницы между ними вовсе даже нет, ведь всё средь вещей и смыслов перекрывает лишь крохотная в сравнении со всем, что вообще есть, россыпь точек равновесия, держащих и ждущих большой общий дом существования. В своих путах, в своих сетях океана, лежащего за пределом, отражают они суть изнутри - и чистый поток мыслей наполняется смыслом каждой вещи, он же и становится самой этой вещью в человеке.
Как есть цвет - синий, зелёный или оранжевый - и есть чувства этого цвета для тебя, так и есть дерево, ветер или чугун - и есть твои чувства для понимания сути знания этих вещей издалека. Хочешь - зови их запахом, хочешь - звуком, а может быть, и прикосновением. Ничто для тебя не будет ошибкой и ничто, однако же, правдой тоже не будет. Пока чувства вещей тебя не обманывают - для тебя будет польза, только твоя польза в том, чтобы ощущать вещи, что каждый делает по-разному, делает по-своему, иначе, нежели всякий вокруг. У этих тоже есть особый фон, нет, ошибки быть не может.
- Да кто они? Опасна встреча или полезна?
- Шагающие по деревьям - мы их так зовём, - Омрытаган покушал и теперь довольный сидел, подперев спину старым засаленным полешком, на котором только что нарез`ал балык. - Они всегда на пике волн, что видно по тому, как они движутся. Идут каждый раз из сияния северных огней по морю, быстро-быстро, совсем, однако, не проваливаются. А на берегу - по верхушкам скал, даже самых острых и неприступных из всех. Где стелются деревья - по макушкам их крон всюду идут. Бывает редкое это - для людей редкое, не для Шагающих - когда в узорах и изгибах телесных недр существа стремятся всюду и всегда быть лишь на повороте плетения собственного существования. Тогда они оказываются на пиках волн, на верхних изгибах повторов мира, никогда не спускаясь с гребня волны, а сразу перескакивая с вершины на вершину.
Так делают даже чайки, вылавливая восходящие потоки воздуха и замирая, медленно планируют многие сотни метров, так делают и Шагающие - но с восходящими потоками существования. Однако же человеку так делать не надо бы. Легко упасть с горы биения, закрепляться нечем, сил много уходит - всегда по верхушкам шагать. Другое дело - эти, у них ведь цепкие коготки, когда уловят верхушку - сами начинают колебания у верхушки делать, и до тех пор, пока не перестанут, пока не решат прекратить - постоянно будут на верхушке. А люди скользкие, мало-мало могут, однако, так шагать, только те могут, цепляясь за дела вокруг, кто у этих научится забытой во вьюге времени практике липких когтей холода.
- Верхушки деревьев - это ещё куда ни шло, но верхушки волн…
- И не только тех, которые ты видишь. Дух понимания без ума, живущий в прогревающем отваре из ягеля с мухомором, показывал ли тебе узоры, видел ли ты их изгибы и пути, которыми вечно ходит разум твой всю жизнь? Увидеть направления ума изнутри этого ума не можно, как не видишь ты узоры на скалах, если сам средь них стоишь. Без ума лишь ты подняться можешь над умом - и временно проследить плетение паутины понимания, что явится, подобно сиянию севера. У другого человека другой узор, однако, будет. У каждого - свой. А у кого-то и такой же почти случается, всякое бывает. Тогда говорят, человек себе друга хорошего-доброго нашёл, узор ему так сказал: плетение моё во всех трёх кутах похожим сделалось у двух людей, как полотно изморози на льдистых стенах жилища. Посмотри же, перед тобой - друг.
Ты заметил, как много поворотов делает ум в этих узорах, бессилен он перед желанием остановиться, почти у всех бессилен. У кого не бессилен, тому быть шаманом предначертано духами трёх миров, тот может ходить цветной тенётой чутья в головах других людей, существ, растений, животных и даже много-много стихий и их духов - воздушных, снежных и огненных, и даже те, что без названий живут, ждут, когда человек наделит их именем, силу дарующим внутренним естествам камней и существ. Верхушки изгибов стихий и есть способ ходить для них и иногда - для людей.
На стыке уставших в своей ветхости духов природы заплетаются клубки - и твой, и чужой клубок. Они просят отдыха, но ты не даёшь им отдыха - ты ими живёшь, ты ими горишь, ты из них прорастаешь, как весенние травы из талой почвы близ спящего океана и как жар солнца, велящего льдам отступать. У земель наших по полгода бледная лихорадка, когда светило висит над горизонтом неотступно и низко, пробуждая травы и моржей вгрызаться в больное тело планеты, и пот её льётся неотступно реками и ручьями, приносящими себя в жертву большой воде на севере.
Ещё полгода дремлет Земля в танце медленных пульсаций, отдыхая от страданий плодородия собственного лета, измождённая тряской таяния, в забытье ослепительной чистоты снегов - и жар тогда отступает на время, воспалённая краснота и желтизна неба уходит за горизонт, слазит, как отмершая шкура Мирового Ящера, пустая отныне и покинутая в старом времени, а прочная же шкура из звёзд снова мерно дышит на нас морозными вихрями, дабы очнуться через полгода отдыха и вновь тоскливо заболеть солнечной лихорадкой быстролётного лета.
- А ты не пробовал последовать за Шагающими и узнать, куда они направляются в своем ежегодном исходе?
- А ты не пробовал последовать за моржом в прорубь, чтобы узнать, куда он плывёт? Каждому лучше у себя дома. Им легко проходить в биениях нашего мира, нет грани для тех, кто всегда в выси. Нам идти за ними можно только без ума, если с ягелем и мухомором разве. На ум ты истратишь всю силу в сомнениях и расколотых частях себя, прежде, чем доберёшься до двух-трёх верхушек. Если спать станешь - сомнений не будет, и тогда ты наметишься, тогда ты сможешь идти. Я ходил с Шагающими. Молодой ещё был мало-мало, глупый и костлявый тогда, как клык моржовый или ты. А сейчас я старый и толстый, как кит-нарвал, за ними уже не глупый человек я идти, однако. Там, где они, нет определённости, их темп всегда опережает нас, потому-то рисуют совсем другие узоры. Тончайшие, быстрые-быстрые, и мелкие-мелкие, переливаются, как перламутр чёрной мидии. Скоро уже тут будут. Спи. Если пойдёшь за Шагающими по деревьям, то недолго совсем и недалеко, однако же, быть там можешь ты, если хочешь ты много там с ними быть.
Я задумался, разглядывая окружавший меня пейзаж. Вокруг простирались ослепительные в звёздном сиянии снега, не тронутые никем, кроме нескольких уже едва заметных следов, оставленных мною и Омрытаганом. Лютый трескучий мороз сковывал движения, но после длительных волевых усилий привыкаешь и к такому. За спиной начиналась бескрайняя тундра, застывшая в кристаллической пыли изморози и ветвисто кудрявящаяся стлаником самых причудливых форм и очертаний, точно деревья росли, вгрызаясь в землю и ища опоры в перевёрнутом положении, цепляясь корнями за чистый и бодрящий, как родниковая вода, северный воздух.
В звёздном свете очертания тундровой растительности преображались, обретая сходство с массовым спектаклем или сражением, неожиданно застывшим навеки в момент своей кульминации, дабы этот миг донести до зрителя как самый основной смысл всего произведения. Воспроизведи причудливую сцену в полном многообразии - и теряется смысл всего, что ей предшествовало и что должно было за ней последовать. Оставь же всё прочее без этой сцены - и действо оказывается лишённым смысла. Не в этом ли главная тайна современной свободы человечества?
Свобода без свободы - поэтому каждый готов воображать по поводу неё всё, что угодно, тем самым ещё более и более закрепляя себя в рамках общества, навязывающего собственные шаблонные идеи в качестве универсальной панацеи образа жизни. Но стоит лишь этим идеям предаться сполна - и вместо свободы от рабства получаешь рабство от такой свободы. И одна из главных проблем человечества в том, что люди, как правило, ищут или совсем не там, где можно что-либо для себя найти, либо ищут именно там, где можно найти нечто, но при этом пытаются найти совсем иное, либо и вовсе - не знают, что ищут, думая, что концентрическое колыхание танца коровы на привязи вокруг вбитой в землю палки - это и есть безграничность их права выбора. У коровы ведь тоже, по-своему, есть определённый выбор, какую траву жевать в радиусе своих положенных двух-трёх метров. И вовсе не важно, что дальше своего круга она не уйдёт, а трава, на поверку, оказывается вся одинаковая, скучная и пресная на вкус. Зато скотинка в поле, на свободе, и вольна сама по доброй воле решать, где пожевать сначала - справа или слева, а где пожевать уже после того, как пожевала сначала.
Свобода, доставшаяся нам по наследству от западных стран, больше похожа на инструмент контроля толпы, способ давать массам бесконечно эволюционировавшее многообразие хлеба и неприлично разросшуюся вариативность зрелищ. Величайшее достижение современной алхимии англо-саксонской культуры в том, чтобы постоянно, из поколение в поколение, ежесекундно убеждать целое человечество проводить непрекращающиеся поиски ярко-праздничного динозавра с фантиками в пустом чулане, и, обязательно найти его, несмотря на то, что чулан по-прежнему пустой, так как и не был никогда полон.
Лишь накопление разнообразия в себе, всевозможных практик, творческих порывов, развитие уровней сознания и осознания - вот значимый способ отойти в сторону от массового галлюцинирования выдуманными неприступными стенами реальности, выглянуть за которые истово и до парадоксальности рьяно боится любой разумный западный человек, опасаясь, что с такого ракурса его непробиваемая крепость жизни с тенистыми аллеями и сытной похлёбкой окажется лишь адским котлом, в который человек был запущен некое количество лет назад - и который покинет в составе готового блюда, как только окончательно сварится.
Тех же, кто, забравшись на стену самовнушений, всё-таки спрыгнул с противоположной стороны, элитная гвардия крепости расстреливает без предупреждения, а затем сжигает на кострах. Но некоторым всё же удавалось скрыться от зоркого взгляда крепостной стражи. К сожалению, у естественных обитателей пустошей, простирающихся вдаль и вширь снаружи от крепости, глаз не менее зоркий: так что, даже среди тех, кому удалось счастливо покинуть уютную и продуманную до мелочей тюрьму, выжил довольно малый процент сих визионерских бедолаг-беглецов от кажущихся порядка и правдоподобия быта.
Сочиняя невозможные способы достижения счастья, убеждая народ в наивно-бредовых истинах и ложных ценностях в виде престижа, необъяснимой и никем окончательно неопределённой «успешности», смысл которой не до конца понимается даже теми, кто к этой «успешности» столь упорно и усиленно стремится, моды, бизнеса, денег, яхт, клубов, светского образа жизни всевозможных лопающихся от жира политических, экономических и криминальных випов в окружении из запредельно дорогих, но никому, на деле, не нужных игрушек-побрякушек, страсть к которым последовательно и неотступно воспитывается в людях с самого нежного возраста, крепость механизирует существование человечества, лишая жизнь самого ценного, что в ней только может быть - самой жизни.
В общем, Колобок, на поверку, оказался самым ярким, незамысловатым и настойчивым примером следования пути осознания. В детстве никто о таких вещах просто не задумывается, а во взрослой жизни почти никто не хочет задумываться, принимая шиворот-навыворот важные вещи за бессмысленные, а бессмысленные - за важные, меняя жизнь на джентльменский набор экстра-суррогатов существования. И, если бы Колобка не скушал известный зверь ценной меховой породы, то, возможно, ему ещё удалось бы занять пригретое местечко среди солярного пантеона, потираясь бочком одновременно об Аматерасу, Ра, Ярило и Одина.
За этими размышлениями я сам не понял, как погрузился в дремотное состояние. Омрытаган, чьи движения было забавно наблюдать из-под полуприкрытых век, казался маленьким добродушным хорьком, неспешно сновавшим по колебательной амплитуде вокруг собственной оси. Его облик, размывался, расплывался и оттого воспринимался гротескным и нечётким. Самым странным была поразительная ясность всего, что окружало Омрытагана, тогда как он чудился разноцветным светящимся пятном, словно блик на видеозаписи или плазмоид на фотографии, будто призрак из эфира, всеми правдами и неправдами силящийся скрыть свой действительный облик под маской человеческого существа.
Он устроился поудобнее, вытащил варган и принялся на нём играть, постепенно меняя темп и тембр звучания. Периодически дребезжание начинало напоминать некие трудновыразимые для человеческой речи слова, которые сливались с вибрирующим клёкотом и трясущимся гулом амплитудных модуляций горлового пения. Всего лишь через пару минут начало казаться, что мой товарищ расплывается ещё больше, и вот его контуры уже практически невозможно увидеть даже приблизительно, тогда как скалы, сугробы, застывшее ледяное море словно бы прониклись бронзово-костяным трепетом варгана, сконструированного из проволоки и китового уса, его надрывно трещащими переливами металлического голоса - и сами волнующимся эхом принялись вторить в такт. Тут только мне открылась потаённая первозданность местности, в которой мы находились.
Человек пакостит настоящее в вещах своим прикосновением, всюду оставляя шлейф - там, где пройдёт, где почувствует, ощутит, выплеснет накопившиеся эмоции, чаще всего - негативные. В мегаполисах, городках и городишках, поселениях, деревнях и даже крохотных хуторках - всюду вещи кажутся засорёнными. Камни приняли на себя слишком многое, чтобы их можно было бы назвать здоровыми, растения сплошь покрыты взглядами и касаниями, снег впитал пыль дорог и негодование, страхи, чаяния, неуверенность и сомнения, дикость жлобства и снобизма замшелых чинуш, загребущих нуворишей, пугливых мещан и безмозглых качков, никогда не снимающих спортивной одежды.
Вещи вдоволь поглотили вовнутрь все-все, оставленные аморфным населением, тусклые пути однообразного и однобокого мышления, постоянно блёкло блуждающего заезженными скудными узорами без поворотов и пируэтов, что столь характерно для быдла, не просыхающего от многообразия потребляемого алкоголя - единственного многообразия, доступного желанию подобных индивидов. Кажется - ещё чуть-чуть, и атмосфера города расцветёт ядерным грибом, когда критическая масса гордыни от реализованного престижа и примерно такая же масса разочарований и безвыходных фрустраций по поводу вынужденной депривации всё того же престижа, превысят все предельно допустимые показатели и начнут-таки друг друга экстренно аннигилировать очередной войной, бунтом или масштабным возмущением народных масс.
Здесь же, на полу-необитаемом севере, всё вокруг было чисто, естественно, изначально. Здесь не шастало, не околачивалось никого и никогда, кроме диких полярных песцов, мы первые из людей пришли в здешние края созерцать изначальную природу. И здесь небо не кажется прессом, а снег не состоит из хандры или скалы - из усталости. Снег ощущался снегом, обычным, из воды, а скалы сохраняли свою каменную кристаллическую первооснову, созвездиям над головой не приходилось едва заметно прорываться через буро-жёлто-вишнёвое марево вездесущих городских электрических солнцезаменителей и всполохов подвижных реклам. Здесь звёзды развернулись в полную силу и повисли над головой объёмной проекцией самой естественной в мире обсерватории. Уже совсем вскоре в небе грацией переливов развернулись объёмные стяги феерической пляски космических частиц. Я завороженно, всё в той же полудрёме, наблюдал за колышущимся, точно небесная камбала, полотном многокилометрового голографического шоу, почти ежедневно устраиваемого здесь щедрым на зрелищные подарки дипломатическим союзом космоса и ионосферы нашей планеты.
Вдруг, буквально где-то на границе воспринимаемого, внутри северного сияния показались, похожие на битые пиксели этого грандиозного жидкокристаллического дисплея вселенских масштабов, несколько вспышек ослепительно-ярких огней, выделяющихся на флуоресцирующе-блестящем фоне разноцветного полотна. Сначала я подумал, что у меня начало рябить в глазах оттого, что уже битый час сижу на морозе, совсем не моргая, а лишь едва прищурившись. Но всё же нет, вспышки не исчезали и, мало того, начали приближаться, увеличиваясь в размерах. Спустя ещё несколько минут в пульсе свечения мерцающих огней начали угадываться очертания. Это были существа, похожие на гигантских людей крайне дистрофичного облика. Тем временем, мой товарищ Тынэгыыргын, хоть, я уверен, и заметил приближение этих пяти- или даже шестиметровых существ, видом своим никак не проявлял ни беспокойства, ни радости, продолжая играть на варгане, как ни в чём ни бывало.
Совсем вблизи, метров за двести, стало заметно, что они идут прямо по воздуху, словно проецируясь на тюлевые складки небесных занавесок северного сияния. У существ оказалась чрезмерно бледная, по-мертвецки синевато-зеленоватая кожа, крайне длинные, паучьего вида, руки и ноги, на которых они ковыляли, прихрамывая и раскачиваясь в обе стороны. При этом шаг порождений чужих подпространств не выглядел неловким или затруднённым. Как раз напротив, в их движениях ощущалась непоколебимая уверенность, несокрушимая и не подверженная никаким внешними воздействиями. Казалось, что даже если в них прямым попаданием запустить ракету, то они лишь отмахнуться от неё, как от пчелы - и продолжат свой путь давно проторенной тропой.
Да, и на Шагающих по деревьям совсем не было одежды, а сходство между всеми ними было настолько поразительно, что складывалось впечатление, что у созданий вообще отсутствует разделение по полу. Мало того, было во всех них что-то слишком уж одинаковое, и тотчас потому начинало казаться, будто это единое существо, а видимые глазами, воспринимаемые рассудком Шагающие - лишь его проекции, однако же, ни одну из тех проекций невозможно было отличить от оригинала. Существа были здесь и нигде, а каждый из них оказывался одновременно и проекцией всех других, и оригиналом, проецировавшимся на каждого из числа себе подобных.
Когда сущности прошагали у меня над головой, спустились на землю и отправились неумолимо и отстранённо, как стая мумифицированных лунатиков, шествовать по верхушкам стланика, окружённые зыбкими ореолами сияния ночного светила и северных огней, продвигаясь в неизменном ритме заводского конвейера и не замечая ничего и никого вокруг себя, то я, неожиданно сам для себя, встал и пошёл за ними, словно будучи захваченным незримым магнитным арканом одного из Шагающих по деревьям. Или крючьями всех сразу, вместе взятых, точно закинувших свои удила иномирья на первых встречных людей. Было непонятно, действительно ли всё это происходит, или же я просто внезапно соскользнул в сон и сейчас вот сижу у костра с понурившейся головой. Даже щипать себя не стал - а зачем? Просто встал и пошёл туда, куда направляло меня тело, отделившееся от разума - вослед за Шагающими по деревьям. Сезонная миграция сущностей - это вам не просто так!
Пока мы шли, пейзаж несколько раз менялся. Сначала мы оказались в странном месте, похожем на пустую ракушку, роль створок которой выполняла вода, овальным прогибом нависающая сверху и точно бы зеркально отражающаяся внизу. Мы шли ровно посередине между двумя получившимися вогнутыми океанами, а между нами летали глазастые существа, напоминающие розовых полупрозрачных медуз с нитями тонких щупалец. За океаном оказались многомерные коридоры из зеркал, затем - болотистые тропические джунгли с кувыркающимися гидроподобными созданиями в человеческий рост размером и гигантскими благоухающими хищными цветами. За болотами оказались мы на залитой изумрудным сиянием поляне, в центре которой постоянно сквозили призрачные создания, сменяясь каждый миг, словно кто-то продевал нитку полупрозрачных привидений через игольное ушко искрящегося клочка земли.
Были миры, где глазам становилось трудно смотреть от ослепительного сияния густо набрызганных, точно штрих-корректор, звёзд на небосклоне, из-за чего всё небо казалось шариком рыбьего поля обзора при просмотре изнутри рыбы. Были зелёные и бежевые пустыни с колючими зубастыми хищниками, маскирующимися под кактусы, и, наконец, встречались редкие миры, окунавшие меня во всё практически безграничное многообразие красок, запахов, звуков, точно бы фильтры моего сознания частично отключались, а хитро вывернутую и циклически закрученную вовнутрь себя неевклидову геометрию воспринимавшегося в таких проекциях пространства я едва решился здесь описать даже в самых отдалённо приблизительных и абстрактных терминах.
Представьте себе подобие измерения, вписанного в невозможный в условиях нашей повседневной реальности треугольник Пенроуза, закрученный, точно лента Мёбиуса и развёрнутый в восьмимерность под восемью равными углами, но, несмотря на это, продолжающего быть и оставаться треугольником. Ровно в центре указанной проекции зияла некая странная полость так, как если бы все тени стали вдруг вывернутыми наизнанку: представьте, что вы смотрите на фотографию в негативе, но не с обращёнными в обратную сторону цветами, а с обращёнными в обратную сторону светотенями.
Тогда я внезапно и резко понял, весь до последней нитки мокрый от ледяного пота, тихого ужаса и жара усталости погони за Шагающими, что если пройду через эти своеобразные врата - то они станут для меня персональной точкой невозврата. В сей же миг я внезапно почуял, что некто цепко ухватил меня за плечо. Следующее, что я разглядел, был Омрытаган Тынэгыыргын, оказавшийся стоящим у меня прямо за спиной.
- Я за тобой всю дорогу бегу, да мало-мало догнать не могу. Совсем ты, однако, далеко зашёл. Если пройдёшь туда, глубже за лаз - станешь бессмертным, героем почти будешь, но не совсем, зато - одним из этих. Придётся, наверное, правду мне тебе говорить. Я - честный и настоящий. Ты - честный, но другой, чужой, потому знать совсем ничего из мудрости оленеводов, береговых детей моржа и касатки. Эти существа - Древнейшие, ты помнишь уже, но они из моего народа, это ты не помнил только что, пока я не сказал. Они все когда-то люди были тоже и оленеводы, но пожелали жить вечно, ведь жить любили они тогда сильно-сильно, а ещё балык любили белужий, копальхем из тюленя вкусный и жена своя красивая.
Тогда их шаман открыл проход в страну не на Земле без никого и ничего, откуда только силы, как у медведя или кашалота, прибывать больше может, чем убывать меньше может. Но проход через дырку воздуха в стуже навсегда сделал их этими существами, Шагающими по деревьям, довольно далёкими от настоящего человека, как я, и даже от ненастоящего, как ты. Шагающие навеки взяли оттого себе облик иной, чудачий, вообще помирать теперь не могут никак и никогда, только и жизнь у них не как у оленеводов, там оленей нет, страшно так жить. Так ведь они же и хотели, чтобы не помереть никак и никогда, вот и ходят теперь веками уж в краях здешних, с места на место кочуют, и из мира в мир. Зря за ними бредёшь ты, ещё чуть-чуть - и сам такой будешь.
Много-много, однако, десятков тысяч лет прошло. Но каждый год приходят они навестить родные земли, ритуал их такой, не позволяет им память терять о себе. Пообщаться им, однако, так можно делается с биениями их прошлого существования на берегу. Из-за переизбытка сил становятся миг из мига они лишь крепче да жарче, а облик Шагающих всё больше и больше искажается. Может и такое сделаться: скоро-скоро станут они самыми могущественными существами между землёй оленеводов и той страной - Небылью, откуда идут всякий раз век за веком. Да только к чему власть им, если все они потеряли, позабыли, покинули свою смерть? Давно потому смирные, испытали сто раз всё. Их жизнь не лучше смерти, верь старому чукче.
Ты прошел за ними, ведь шёл - спал. Не спал - не пошёл бы. Не из сна ты наблюдал бы лишь всплески красок северных огней - и ничего больше. Я пришёл за тобой точно так же. И в бессмертии много худого, дурного. Груз порою кажется совсем несносным - многие печали человек копит с годами. Иногда, бывает, чищусь я от прошлого памятью своей, хожу в другие ветки-палки событий, что ушли когда-то. Так многие делают, многие находят более хороший ход жизни в сейчас. И потому Шагающие ещё здесь живут, живут, как настоящие люди. Все здесь: и прошлые, когда они ещё были нами, и нынешние, и ещё не произошедшие. И все они заново пойдут в Небыль через ту шаманскую дырку в пурге и метели, все до единого. Им сил не дано сделать иначе. Они обречены всегда лишь уходить.
А пока горят и надобны ворота стужи - никуда я не денусь. Да, я последний из их племени, тот самый настоящий человека, тот самый шаман, кто открыл Шагающим ход, куда не помирают всегда. Но, знаешь что, меня нет такого, каким ты меня видишь и помнишь. Я и есть ход. Дырка в снегу. Другое всё тут - остатки зрения или понимания о мире привычных вещей, пустая шкура, как плащ из морского котика. Внутренность шкуры, доставшейся от Древних - в этом сиянии севера, в тряпках флажков их Небыли. А облик я приму для ненастоящих людей любой, настоящий же сын ледяной глотки горизонта увидит лишь сияние.
С этими словами Омрытаган превратился в откормленного полярного песца и убежал в ночь, вслед за огнями Шагающих. И тотчас же необычная реальность вокруг меня словно бы облезла или, скорее даже наоборот, обычная реальность проявилась, как старая чёрно-белая аналоговая фотография высвечивается на фотобумаге, плавающей в растворе проявителя. Здесь Омрытаган Тынэгыыргын ни в кого не превращался и никуда не убегал: он сидел и заунывно пел, покачиваясь в трансе и наблюдая, как морозная декабрьская стужа неумолимо и настырно вьюжит в седом забвении ночной мглы, распростёршей свои могильные объятия планетарной старости на много десятков тысяч слепых квадратных километров белесой, как чай с молоком и тюленьим жиром, ветхой пустоты вокруг, дыханием дряхлой зимы сгребая острые иглы снежинок в смерчики над обледенелой поверхностью лагуны Кунэргвин Колючинской губы.
Я присоединился к товарищу, и вскоре усталость от восторга медитативного созерцания погрузила меня в дремучий и беспробудный сон без сновидений, продлившийся до самого утра без солнца, которого осталось ждать ещё месяца три, как - увы - и заведено в наших широтах.