Дело было всё в том же Репино. В посёлке под тогда ещё Ленинградом, который теперь уже Санкт-Петербург. В том самом детсаде-санатории для детей военно-морских подводников, которым был мой папа.
И было не то лето, в которое я первый и единственный раз в жизни обкакался в штаны, а та зима, в которую я подарил местным металлическим качелям кожу с языка. Но обо всём этом я уже рассказывал, так что теперь я расскажу о том, как я жил среди убийц.
Да-да. Дети, которые круглосуточно копошились вокруг меня, были не только маленькими гадёнышами, отвлекающими будущего писателя и философа от размышлений. Они оказались ещё и малолетними убийцами. Они убили во мне художника.
И произошло это так.
Дело было вечером, делать было нечего. Поэтому я слонялся по игровой комнате, громко рыгая тушёной капустой, поданной на ужин, вертел в кармане арендованную вилку и брезгливо отказывался от предложений "товарищей" поиграть в какие-нибудь игрушки. Тогда я ещё не знал слова "моветон", но догадывался, что примерено так и называются игры с игрушками, измазанными чужими соплями.
Моя душа желала чего-нибудь иного. Чего-нибудь, связанного с творчеством. Вернее, с творчеством более высокого порядка, нежели сооружение кошмарной башни из тупых кубиков и разрушения её убогой советской машинкой под истошные вопли "Би-би!" и "Мариванна! А Фролов опять нам всё поломал!".
- Фролов! Отстань от других детей! – Отвлеклась от журнала Маривана и посмотрела на Фролова – настоящего хулигана и будущего уголовника. – Вон видишь, Евсеев один скучает? Займитесь чем-нибудь вместе!
Заниматься чем-нибудь вместе с Фроловым мне категорически не хотелось. В памяти была ещё свежа рана, нанесённая моему сердцу лопоухим негодяем и девочкой, которую я после этого перестал любить. После того, о чём я тоже уже рассказывал.
Хорошо, что эту распутную пятилетнюю девицу, целующуюся со всеми подряд, на днях забрали родители. Благодаря этому я опять смог мыслить, как мужчина – быстро и изобретательно.
Так что я моментально собрался и укоризненно посмотрел на воспитку:
- Какой-то не каликтивный у нас каликтив, Мариванна!
Я только сегодня подслушал это слово из кабинета кричащей директорши санатория, когда арендованной линейкой выковыривал из-под плинтуса большую блестящую монетку. И несуразное предложение Мариванны Фролову как раз отвлекло меня от обдумывания плана по использованию лежащей в кармане вилки для выковыривания из-под проклятого плинтуса монетки и линейки.
- Ты о чём, Максим? – Насторожилась воспитка.
- Мы же тут каликтив? – Продолжил я наступление. Я не знал, что такое "каликтив", но мой папа, играя в шахматы с друзьями-офицерами, всегда говорил, что главное – начать, а уж кончить он как-нибудь сможет.
- Ну, да…
- А что такое каликтив? – Интонация вопроса была не интересующейся, а ожидающей неправильного ответа. Эту интонацию я позаимствовал у самой же Мариванны.
- Ну… Это когда люди все вместе делают общее дело… - опешила воспитка.
- Во-от… - протянул я, закрепляя завоёванную позицию. – Все вме-есте… А у нас что получается?
- Что?
- У нас получается, что не каликтив! У нас одни башни строят, другие кукол раздевают, а третьим игрушек не досталось! А надо, чтобы общее… Чтобы каликтив!
Тут Мариванна пришла в себя и, оторвав от меня взгляд, ставший каким-то нехорошим, громко обратилась ко всей группе:
- Дети! Давайте играть во что-нибудь все вместе!
- Дава-айте, Мариванна!.. Дава-айте!.. – Разноголосо заблеяли юные архитекторы и вуайеристы. – А во что-о?..
- А это нам сейчас придумает Евсе-ев! – Торжествующе повернулась ко мне воспитка. – Он у нас мальчик у-умный!..
Я оценил ход Мариванны. И если бы в моей голове уже не созрел план по проведению вечера так, как хотелось мне, а не каликтиву, мне пришлось бы плохо. Потому что любимые каликтивом жмурки с дикими криками всегда действовали на меня угнетающе. В период жмурок я всегда забивался в дальний от игры угол и шипел каждой приближающейся ко мне счастливой морде с завязанными глазами: "Только тронь, гадина! Только тронь! Так врежу!".
Наверное, поэтому каликтив никогда меня особо не любил.
Но план у меня был. И я, картинно поведя рукой в сторону шкафа с красками и кисточками, произнёс:
- Что-то давно мы не рисовали ничего интересного! Всем каликтивом!
После чего умильно посмотрел на Мариванну.
Тут необходимо пояснение ситуации, ведь не все мои читатели жили в советское время. Некоторые в него даже и не родились. А зря: в советских детских садах было хорошо.
В них было хорошо с режимом дня, питанием и воспитательным процессом. И с развивающими играми дело обстояло неплохо. Плохо было только с материальным обеспечением этих игр. Клюшек, например, всегда не хватало на всех…
Но больше всего не хватало красок для рисования.
О-о… Краски…
Даже сейчас, спустя много лет, я не могу без душевного трепета вспоминать это акварельное чудо красного, синего, жёлтого и зелёного цвета… Остальные цвета меня, как и других кубистов в штанах на лямках, не интересовали. Какой идиот будет рисовать чёрный самолёт или коричневую маму? Дураков нет.
Мир – он разноцветный, яркий и красивый, а не мрачный и чёрно-коричневый. По крайней мере, в детстве…
Так вот.
Это у нас с вами тут тишина и покой. Я вам тут тихо рассказываю, а вы молча меня читаете. А в игровой-то комнате всё не так!
В игровой комнате орава малевичей скачет до потолка и орёт так, что Мариванна зажимает уши руками и смотрит на меня, ласково улыбаясь. А глаза у неё – чёрно-коричневые…
Ещё бы! Обычной игрушкой можно сто лет играть, и ничего с ней не сделается – это ж советская деревянная игрушка! Хоть обыграйся всей группой! Можно даже и вторую выдать – не жалко!
А краска, сука, постоянно кончается. Раз в месяц её из Министерства Детских Садов привозят, и она через неделю кончается! И приходится с этими индюшатами играть во что-нибудь утомительное, а не читать журнал "Работница", лишь изредка окидывая умиротворённым взглядом их измазанные краской рыльца!
В общем, краски у нас были на вес если не золота, то уж на вес растворимого кофе в железных банках – точно. И выдавались они нам вместе с кисточками и бумагой только в исключительных случаях. Только, когда у Мариванны очень сильно болела голова или она просто смертельно из-за нас уставала.
Чтобы она могла отдохнуть и потосковать в сопящей тишине.
А тут, сами видите, Мариванна поняла, что попала впросак. Что сама пообещала каликтиву одну развлекуху на всех. И, не подумав, пообещала, что развлекуху придумает странный засранец Евсеев по прозвищу "Обкака". Что тот немедленно и сделал, улитка белобрысая…
Но Мариванна была воспиткой уже много лет, больше, чем прожили пять Евсеевых, вместе взятых. Она и не таких робеспьеров обламывала.
- Тише, дети! Тише! – Развела она руки, словно собираясь обнять всех этих милых шалунов. – Рисовать, так рисовать! Но! Но… (торжествующий взгляд в мою сторону) Рисовать мы будем не каждый своё, а все – одно и то же. Не инопланетян и привидений, которых так любит рисовать Евсеев, а что-нибудь не такое сложное. Чтобы все могли нарисовать! Иначе какой же мы коллектив?.. Правда же?
- Да-а! Пра-авда! – Дружно откликнулись не понимающие ситуации тупицы.
- Вот тут у меня есть одна очень хорошая картинка… Вот где-то тут… Вот! Прекрасная картинка, правда, дети?
- Да-а! – Поддержал её хор бездарностей. – Какое красивое де-ерево!
- Замечательно, дети! Вот это дерево мы с вами и будем рисовать!
А я смотрел на репродукцию из журнала "Работница" и отдавал должное находчивости Мариванны: на белом снегу, на фоне чёрного зимнего неба, стояло коричневое дерево, покрытое белым снегом…
У меня ещё оставался шанс объяснить каликтиву, что гораздо интереснее нарисовать всем вместе что-нибудь более красочное, чем это чёрно-белое убожество. Что-нибудь пусть не сложное, но зато зелёное, как заяц, или синее, как трактор, или жёлтое, как партизаны.
Или хотя бы красное, как Мариванна… Но воспитка, словно увидев на моём лице мои мысли, сыграла на опережение:
- А те, кто лучше всех нарисует ЭТУ картинку, те завтра поиграют в хоккей настоящей шайбой!
Шах.
Шайбы так часто терялись, что мы уже целую вечность – дней пять! – играли в хоккей чем попало. Мы даже не знали, что у неё есть ещё одна!
- Мариванна! – Отчаянно пискнул я. – А ведь у нас нет больше шайб!
- Это у вас нет. А у меня – есть. Это моя личная шайба. Мне её подарил сам Валерий Харламов!
Мат.
Шайба самого Валерия Харламова!.. Обезумевший от радости каликтив так дружно ломанулся к заветному рисовальному шкафу, что я даже не стал бороться за самую пушистую кисточку. Ну, и ладно… Ну, и пусть… Буду, как все.
В конце концов дома у меня есть куча разных красивых красок! И карандашей! И папа с мамой всегда разрешают мне рисовать то, что я хочу и так, как я хочу!
Воспоминание о давно не приезжавших родителях чуть не выбило меня из колеи, но я взял себя в руки и решил, что они-то от меня никуда не денутся, а вот шайба самого Валерия Харламова запросто может уплыть в чужие руки, если я не соберусь и не нарисую самое лучшее коричневое дерево!
Эх! Где там оставшиеся волоски на палочке? Где там стаканчики с водой и бумага? Где там эти как бы краски?!
Щас я вам покажу, Мариванна! Щас я вам всем покажу! Щас вы увидите, кто тут лучше всех рисует!
Коричневая палка-ство-ол… Несколько палок-ве-еток… Сверху веток не закра-ашиваем… Это – снег на ве-етках… Та-ак… Теперь смешиваем чёрное с синим – это не-ебо… Снизу много белого не закрашиваем – это снег на земле… Всё. Шедевр готов.
Здравствуй, шайба!
Дожидаясь, пока последние неудачники дорисуют свои каракули, я победно смотрел на Мариванну, которая собирала все рисунки, писала внизу ФИО автора и складывала их у себя на столе. Наконец, всё закончилось. Стаканчики с водой помыты, кисточки и краски сложены обратно в шкаф.
Гул ожидания. Волнение претендентов. Олимпийское спокойствие лучшего художника в мире.
Воспитка тем временем кнопками прикрепила все рисунки на доску так, чтобы ничья фамилия не была видна. И все художники были предупреждены, что хвалить надо не свой рисунок, а тот, который понравится больше всех.
- Потому что всё должно быть объективно, - сказала Мариванна.
Тем, кто не понял, что такое "объективно", она объяснила, что это слово значит "по-честному", и я с достоинством поблагодарил её за разъяснение.
- Ну, что, дети, - наконец произнесла Мариванна, сквозь лес рук глядя на самое объективное лицо в комнате. – Я вижу, Максим Евсеев уже готов первым назвать картину, которая тут, по его мнению, самая красивая. Давай, Евсеев, начинай.
Я гордо поднялся и...
И понял, что не вижу свой рисунок! Я понял, что запомнил только, как он выглядел вблизи! А с расстояния в несколько метров я его не узнал!
А ведь я хотел объективно показать именно на него!
Только потрясающее самообладание помогло мне справиться с неожиданной ситуацией, в которой я понял, что произведение моего искусства запросто можно спутать с детскими каля-маляками.
Всего лишь за несколько секунд моё отношение к своему месту в этом мире кардинальным образом изменилось. Я понял, что я – не самый лучший художник в мире.
И тогда я решил расслабиться и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО по-честному показать пальцем на самый красивый, на мой новый взгляд, рисунок.
С новым сознанием, с новым отношением к жизни я окинул доску благожелательным объективным взором и показал…
Угадайте, чью фамилию прочитала Мариванна под этим рисунком?
Угадайте, над чьей объективностью вся группа вместе с воспиткой смеялась не только до отбоя, но и ещё пару ужасных дней?
Кто поклялся никогда и ничего в жизни больше не рисовать? Потому что каждая гадина в группе из принципа не показала на самый красивый рисунок?
И кто возненавидел хоккей вообще и шайбы в частности, потому что нихрена он, конечно, не поиграл шайбой самого Валерия Харламова?
Правильно, дорогие друзья…
Вот так каликтив пятилетних жестоких карапузов убил во мне художника.
Вот так я раз и навсегда разлюбил принадлежать к каким бы то ни было коллективам…