Кто не знает, что такое северная дружба, тот не знает о дружбе ничего. Это вам не какие-то там обнимашки-целовашки, дружение домами или хмельные пикники с шашлыками (хотя и не без того). Это, братцы, -- ДРУЖБА. Такая, что друг за друга -- и в огнь, и в воду, и сквозь медные трубы…
-- Ну, давай-давай! – весело подбадривая и потирая ладонью о ладонь, покрикивает Николай. – Давай, «солнце» еще сделай, и я тебя уделаю в пух!
-- Ага, – кряхтя и подтягиваясь на турнике, отвечает ему до пояса раздетый мужчина, напрягая грудные бугры и взбрасывая сильное тело на жилистых накачанных руках.
-- Уделаю, уделаю, – подзуживает его Николай и в предвкушении состязательного момента уже поводит плечами, разминая рвущиеся в «бой» мышцы.
-- Игорь, да хватит вам! – выкрикивает работающему на турнике мужу Надежда.
-- Ага! Остановишь их теперь! – посмеиваясь, поддерживает подругу наблюдающая за мужчинами вторая женщина.
-- Ой, Лиля, пошли в дом, пусть сами тут упражняются, – и женщины, подмигнув друг другу, делают вид, что уходят.
-- Ну, и для кого мы тут будем выеживаться?! – по-армейски дружно и нарочито обиженно рявкают мужики.
-- А вы не выеживайтесь, а айда в дом – манты стынут, – хохочут им в ответ подруги, увлекая мужей от самодельного турника.
Турник этот друзья вбили в живую мякоть двух молодых сосен и упражняются на нем, едва только семьи соберутся на огонек. В этот первомай день выдался солнечным. Повыскакивали словно опята сквозь снег прогалины. Закапала, буровя под окнами сугробы, звонкоголосая капель. Запахло хвоей и недалекими помойками, оккупированными воробьино-вороней армией.
Бамовская весна -- коварная штука. Ибо, вот сегодня и солнышко тебе, и небушко в голубые ляпины, а к вечеру задует из-за сопки, да и проснется народ, как на Покров. Белым-бело будет вокруг. Могучие ели, приняв на ветви тяжелую ношу, поникнут ветвями, не имея весенней мочи справиться с нежданным снегопадом. Долу согнутся и ветви берез, облепленные мокрым тяжелым снегом. По деревянным теплотрассам, служащим здесь тротуарами, как в январе потянутся мережки шагов – неровные, скользкие, коварные. Того и гляди свалишься с метровой высоты в сугробец.
Игорь и Николай – два закадычных друга. Оба с Украины. Оба знают твердо, что они «упертые хохлы», не видя ничего дурного в таком «обзывательстве», ибо читамши помаленьку, и ведамши, что «хохол» -- это от Дона название, от чуба, которым казаки себя от москалей и отличали в пращуровы времена.
-- Ладно, – нехотя потягивают они и, накинув на голые ладные торсы полотенца, устремляются в дом.
Две семьи – Николая и Игоря -- приехали сюда «за длинным рублем» да автомобилями, которые бамовцам преференциировало государство. Плати два-три года взносы, да работай на стройке века – возвратишься к «рiдной неньке Украiнi» уже солидным мужиком, владельцем «Лады», да с тысячными лопухами в руках. Вот тебе и кооперативная квартира, и гараж у дома, и машина, что в стране сплошного дефицита – отличительный знак высокого социального статуса. Правда, пахать эти два-три года будешь, как раб на галерах. Попу изрядно поморозишь на сорокаградусном, да и зубы вряд ли убережешь при нехватки витаминов и прочих северных «радостей». Потеряешь, одним словом, здоровье. А пока оно есть…
-- Ты пойдешь завтра в спортзал? – обернулся Игорь, как гость шагающий впереди.
-- Собирался, – бросил Николай.
В бамовском клубе, который друзья строили вместе, в гимнастическом зале появились новые спортивные снаряды, и мужчины – оба КМС-ники – не могли нарадоваться.
Спорт в поселке, как и художественная самодеятельность, был в чести. «Сухой закон» хоть и не был объявлен, но «комсомольцы-добровольцы» ввели его сами. Иначе – никак. По две трети зарплат уходило на выплату «чеков» -- тех самых заветных машин. Снабжение было неплохим: и Болгария, и Украина присылали консервированные разносолы, но свежего не хватало. Лук, картошка, молоко – в основном сухие, то же и с фруктами. Поэтому о здоровье заботились сами. Спасал и спорт. Соревнования устраивались громкие, веселые, азартные. Многие бамовцы становились здесь кандидатами и мастерами. Нередко ездили и в область – защищать, так сказать, магистральскую честь.
Игорь и Николай были токарями и «по-совместительству» -- легкоатлетами. Оба невысокого роста, но жилистые, натренированные. Это тебе не шварценеггеровская пыль в глаза, а истинная спортивная выправка, красивая, мощная мускулатура. На руках по сто метров свободно ходили. «Крест» на кольцах держали «на счет».
Не одна бабенка заглядывалась на них, но мужики они были строго-семейные, степенные и бабам зря мозг не купоросили, хотя и позволяли собой любоваться на хоккеях и волейбольных площадках.
Жены их – Лилия и Надежда – тоже мужьям не уступали. Обе – поварихи-шестеразрядницы, рукодельницы, да хозяюшки добрые. Как столы накроют – так и водка не берет. И в домах – хоть и бамовский, да уют.
Но была в этих семьях одна беда -- ревность. Надежда только к луне своего благоверного не ревновала. Скандалы закатывала во всю ночь. Могла и с ополонком на мужа пойти. А тот только уворачивался, зная, что недайбог, стукнет ее – позвоночник в трусы просыплется. Силы-то -- немерено.
У Лилии – другая беда. Николай был ревнивец из ревнивцев. После любого застолья разбор полетов учинял: «кто посмотрел», «как перемолвился», «чего ты лыбилась» и так далее.
Правда, и в том, и в другом семействе сцены эти случались скрытыми от посторонних глаз, сор из избы не выносился.
Первое мая было отмечено с толком. Наутро мужиков, спавших рядком на широком рыдване, женщины еле добудились. И блевали они, и мычали как телята, и жрать ни фига не хотели. Какой, уж, тут спортзал. Опохмелили их «сухоньким», а послеобед сосед пожаловал, и похмелянц плавно перешел в отмечание второго дня праздника труда. К вечеру мужчины уже были хороши и строили планы на завтрашнюю рыбалку, к которой соблазнял их сосед.
Лена уже пустила шугу. Зеленая и мощная вода ее все больше и больше отвоевывала пространство, гоня шальные льдины, нагромождая их в торосы и с напором прорывая себе плотины меж них, неся свои речные вести от этих берегов все дальше и дальше -- к океану.
Лодку поставили боком и крепко привязали к пихтовому пню на берегу. У берега вода была уже почти чистой, ловили молча, вытаскивая ельчиков одного за другим. Вдруг Николай выскочил на берег и кинулся к пню. Но не успел – лодку сорвало и коварно двинуло вниз по течению. Игорь уронил в воду удочку, оглянулся, и только тогда понял, что весла остались на берегу. Огромная живая льдина акулой наехала на борт и сбросила рыбака в воду. По берегу метался Николай…
Никто из них так и не смог потом толком описать, как просвистела в воздухе снасть, как точно вонзился в Игоревскую телогрейку якорь крючка спиннинга, как медленно, подтягивая сантиметр за сантиметром, тянул Николай тонущего друга к берегу. Потом захватил его за шиворот, отвоевывая у реки, и мокрого, бесчувственного вытащил на крутой берег…
Теперь они стали не просто друзьями. Они стали братьями.
***
«Магирус» натужно взревел, поднимая оранжевую глинистую пыль, выгребая её из глубокой колеи и проехал в двадцати сантиметрах от Надежды. Она стояла, как вкопанная, тупо уставившись на покосившийся, черный от времени старый дровяник. У дверной пасти толпились и перешептывались соседи. Где-то натужно завыла сирена «скорой». Кто-то подхватил ее за плечи и повел к этой страшной, бездонной дверной прорехе. Там, в темноте, прорезала сырую мякоть спертого воздуха белая молния шнура, свисавшего под тяжестью с потолочной балки.
-- Не трогайте, не трогайте. Сейчас участковый будет, – сурово оттеснял ломившихся в дверь людей толстый, побитый оспиной мужик.
-- Так, может, он жив еще, – зароптали в толпе.
-- Какой там! – раздалось из глубины сарая. – С ночи висит.
Надежда тихо оползла наземь. В ушах стоял ее собственный вечерний крик: «Иди, вешайся! Три раза уже вешался – все повеситься не можешь! Иди, спи со своей Любкой, а то ее мужик все в рейсе, да в рейсе!».
Толстый мужик (тот самый, Любкин) поднял Надежду и, ватную, потащил ее в дом.
***
На похоронах Игоря ни Николая, ни Лилии не было. На то время они с женой, уже отработав свой заветный «чек», отбыли на Большую землю. Там, на Украине, под самый Новый год Николай как-то выехал в мокрую ледяную ночь, чтобы «набармить» на шампанское. Бамовские «длинные рубли» к тому времени уже кончились (как всегда кончаются у трудяг заработанные кровью и потом), и он изредка брался за частный извоз, чтобы сорвать для семьи копейку.
Мчась по обледеневшей трассе, он думал свою тяжкую думу о том, что не отпускает его Север. Что грызет ночным волком его тоска по тому краю, по токарскому двуработью (день на одной, в ночь – на другой). Что остался там у него закадычный друг, а вернее, брат. И получает он, Николай, от него письма с приглашением вернуться, пока никто еще не занял их «щитовки»…
Он не успел сгруппироваться, когда машина пошла юзом, когда ушла в крен и грузно покатилась в кювет. Выбив головой лобовое стекло, он еще полчаса держал на руке кузов так, что когда его вытянули, рука от натуги стала синей и пухлой.
Потом были операции, врачи, каталка, с которой он, узнав диагноз, попытался вырваться в окно с третьего этажа… Длинные, долгие дни и ночи. «Утка» под кроватью. И первые шаги, когда опираясь на Лилино плечо, он понял, что больше не сделает свое «солнце».
Медленно шел процесс реабилитации. Перелом позвоночника и безжалостно разрезанная хирургом «трапеция» на мускулистой шее.
-- Ничего себе! – примериваясь скальпелем, говорил эскулап. – Мужик потому живой, что спортсмен. Другому бы не выкарабкаться.
На письма «брата Игоря» Николай перестал отвечать. А, когда пришло известие о его самоубийстве, коротко бросил:
-- Ну, и дурак. Я -- и то живу.
***
Полной реабилитации так и не наступило. Николай стал инвалидом второй группы. Это его угнетало и унижало. Привыкши быть сильным, он стыдился своей немочи, психовал на каждое предложение близких о помощи в бытовых нуждах. Бывало, прикуривая, он беспомощно шаркал коробком о зажатую в пальцах усыхающей второй руки спичку, но не брал поднесенного огня, настырно добывая его сам.
Он отказывался от всех лекарств и выдумывал себе немыслимые упражнения, то катаясь на полу спиной на скалке, то вытягивая тело на встроенной на высоте роста в дверной проем трубе. Но болезнь не отпускала. Она коварно пробиралась все глубже и глубже, беря в осаду немоты сантиметр за сантиметром усыхающего тела. Медленно, как тот самый спиннинг, благодаря которому он спас Игоря, хворь затягивала его в паралич.
***
-- Я купила два билета, как ты просил, – входя в квартиру и волоча тяжелые сумки со съестным, обратилась к мужу Лилия. – Ты точно поедешь?
Он кивнул и уставился в стол. Она снова почувствовала этот сладкий запах дурманящего дыма и взъярилась:
-- Коля! Ты же обещал!
-- Мне больно, – хмуро ответил он.
-- И как я тебя такого повезу? – закричала она и, всхлипнув, убежала в комнату.
-- Что это?! – донесся оттуда ее разъяренный крик.
Лилия стояла у подраспоротого с угла мешка багажа и горько рыдала.
-- Коля, зачем ты достал отсюда водку? Я же Наде это везла. Игоря бы там помянули. Зачем ты ее выпил? Зачем снова курил эту траву? Я тебя ненавижу!
-- Лучше бы я умер… -- вяло, и не отрывая взгляд от столешницы, покорно произнес он.
-- Да! – твердо и гневно в отрубила она в ответ. – Лучше бы ты умер!
Она схватила мешок, накинула плащ и хлопнула дверью.
***
Они долго плакали с Надей у могилы Игоря, и Лиля рассказывала подруге о том, как изменился, стал неузнаваемым Николай...
***
Надежда не могла взять в толк, куда пропала Лилия. Уже два дня, как она проводила ее на вокзале в обратный путь. Вечером того же дня с Украины позвонили Лилины дети и сообщили, что «папа умер». Надежда долго не могла осознать, какой такой папа, а, когда поняла, что речь идет о Николае, даже не смогла дослушать сообщения.
Лилю искали все. Она же, не предупредив, сошла на одной из станций и загостила на неделю у брата.
Спустя время на перроне ее встречали заплаканные дети.
-- Не верю, – улыбаясь, ответила она. И… замерзла. Стала стеклянной.
Долго смотрела на свежий холмик и венки. Вчитывалась в табличку. И… улыбалась, улыбалась, улыбалась… Глаза ее при этом были глубокими и каре-вязкими: в них будто поселился кто-то большой и страшный. Кто-то совсем неизвестный детям. Она откликалась на любой зов с опозданием, будто ловя не саму речь, а ее эхо…
-- Мы ничего не успели понять, -- рассказывал сын. -- Он вошел к нам в комнату. Посмотрел на нас с Ксюшей и ушел. Потом слышим, открылась балконная дверь. Потом хлопок… Противный такой хлопок, будто что-то густое и жидкое в целлофановом мешке выкинули… Я бросился, пока сбежал (лифт не работал), смотрю, а он уже там лежит... Голову ему поднял, а он мне говорит: «Я спрыгнул, сын…». И все…
-- Спрыгнул… Спрыгнул… -- она пристально посмотрела сыну в глаза. – А когда вы спрыгнете? Когда… перестанете колоться?..
Дочь и сын молча потупили взгляд…
***
Снова весна… Смешное время. То забыли про БАМ. То опять о нем вспомнили. Вот, очередной юбилей отмечают. Для многих этот праздник уже не существенен. Сколько их -- бамовцев -- отдавших свое здоровье, а, порой, и жизни, уже не придут в эти клубы, не сядут за столы, не выпьют по чарке-другой…
Гудит магистраль. Несет свои грузы. Течет к океану великая Лена. Вода – да не та…
Две сосны, скованные навеки железным турником, вытянулись, погнались за северным солнцем. Высоко он теперь – этот турник. В два человеческих роста… Не допрыгнуть к нему с земли. Никому он не нужен…
Только кажется иногда, что майскими ночами кружат на нем «солнце» два эфирных сгустка. Им-то сверху, поди, достать до перекладины. Две вольные от земных перипетий тени...
Но это – только кажется. А днем сядет на железяку, вросшую болью в дерева, столетняя мудрая ворона и крутит головой, радуясь, что нашла удобную для осмотра вечнозеленых окрестностей жердочку…