Жил-был один художник, пожилой уже, спокойный человек. Ходил гулять каждый день, опираясь на палочку – ноги болели. Смотрел, как падают на асфальт большие желтые листья, жалел, что артритные пальцы уже не держат кисть. В мире было так много красоты, что только хватай и пиши, пытаясь удержать хоть мгновение, и он часто замирал, глядя на отражение в луже или на яркую рябиновую россыпь. Вечно спешащие прохожие не понимали, почему этот старик опять застыл, как вкопанный, и стоит – не шелохнется.
Он гулял во дворе, не спеша доходил до парка, пересекал дорогу и покупал в гастрономе булку с колбасой, которую нес в руке, вдыхая сытный запах. Под крыльцом его ждала большая рыжая сука, которая вечно была или беременная, или кормящая. Она выходила к художнику, помахивая хвостом, деликатно брала булку из руки и проглатывала, не жуя. А потом они шли вокруг двора, если ее щенки позволяли ей отлучиться. Делали круг-другой и расходились: деду еще надо было подниматься в квартиру, а собаке – нянчить детей.
Однажды рано утром во дворе завизжали тормоза, а потом сквозь тревожный сон донеслись какие-то хлопки, словно ребятишки шлепали пистонами. Короткий взвизг разрезал тишину, и все стихло до того момента, как дом начал хлопать дверями, выпуская на улицу заспанных жильцов. Они торопились и быстро перепрыгивали через большую красную лужу около крыльца, стараясь не запачкаться и не смотреть на нее.
С тех пор художник больше не ходил в гастроном. Он бесцельно кружил вокруг парка, наблюдая, как первые снежинки падают на бурую землю, покрытую жухлыми травинками, словно седым волосом. Зима упала на город, покрасила все в уныло-серый цвет, и ему больше не хотелось ничего увековечивать. Темнело теперь рано, уже к пяти часам сизая мгла ложилась на плечи, заставляя редких прохожий горбиться еще больше и пробегать мимо с вороватым видом. Зимой у всех такие лица, словно они что-то украли.
Так миновало почти полгода. Сугробы стали грязными, просели и обзавелись дырками, как швейцарский сыр. С крыш закапало. Невесть откуда вылезли птицы и принялись орать, будто и не было никакой зимы. Художник теперь ходил осторожно – хрупкая весенняя наледь, припорошенная снежком таила в себе смертельную опасность для таких вот стариков-тихоходов. Он даже предпочитал, чтобы кто-нибудь сопровождал его на прогулку, и тогда шел веселее, опираясь на руку дочери или внучки.
Однажды вечером он поднимался домой вместе с дочкой и вдруг замер, оглянувшись назад.
- Что там, пап?
Он промолчал, а потом в квартире прислонился к стене и вытер шапкой потный лоб.
- Умру я скоро, Лена...
- Типун тебе на язык!
- Нет, я серьезно. Я сейчас на площадке Берту видел.
- Кого?
- Собаку нашу рыжую, которая под крыльцом жила. Помнишь ее?
Лена отмахнулась от него и поспешила на кухню, выкладывать покупки в холодильник.
- Не мог ты ее видеть, она уже с полгода как померла.
- То-то и оно...
Через неделю снег почти совсем сошел, и на черную землю яркими пятнами легли красные гвоздики. Если бы художник мог это видеть, ему бы понравилось. Впрочем, кто знает, может, он и так все видел: гулял себе по парку вместе с рыжей собакой, а потом подошел посмотреть, почему это люди суетятся.
...
Раньше я всегда думала, что когда буду помирать, за мной придет Тамарка, моя кошка. Войдет в комнату, сядет у ног, и я пойму, что все – пора. А теперь вот думаю: они что, все толпяком придут? Рыжие, белые, серые, полосатые... завалятся вот так, и пойду я с почетным эскортом неведомо куда. Впрочем, за компанию не страшно.