Я вернулся в больницу. В ней мало что изменилось за время моего отсутствия. Даже Пронин продолжал работать хирургом приемного покоя, как и раньше. Новым был главный врач - отец моего однокурсника Бори Алексеева. Это был высокий, вальяжный мужчина, артистической внешности, одним своим видом внушавший почтение и понимание, что этот человек соответствует занимаемой должности. В армии меня приняли кандидатом в члены КПСС. Я никогда не стремился в партию, но наш замполит не давал мне проходу и всякий раз при встрече агитировал за вступление, а еще было неудобно перед отцом, упрекавшего меня в том, что я хочу прожить жизнь на обочине, в сторонке от главной дороги. Когда я вставал на учет в партийную организацию больницы, то парторг - им в то время была зав. лор-отделением, женщина средних лет, яркая блондинка - практически альбинос, с выразительным, но грубоватым лицом, взглянув в партбилете на мою армейскую зарплату, с которой я платил взносы, присвистнула и , посмотрев на меня, как на сумасшедшего, сказала: «И ты ушел с такой работы? От таких денег?». В последние полгода службы я получал триста шестьдесят рублей - северный полуторный оклад, погоны старшего лейтенанта, пайковые и четыре «полярки». Зав. кафедрой в медицинском институте получал меньше. В больнице, чтоб заработать половину этих денег, надо было дежурить на полторы ставки - десять суточных дежурств в месяц.
За свою жизнь, по-настоящему, я завидовал только одному человеку - ученику водителя автобуса. До работы я добирался на общественном транспорте и всегда на глаза попадалась надпись: “Автобусный парк приглашает юношей на обучение специальности водителя автобуса. Стипендия во время обучения - 150 рублей. Время обучения - три месяца. Зарплата после обучения - 300 рублей и выше». О таком заработке врач, проучившийся семь лет в институте, и мечтать не мог.
Меня приняли на должность хирурга по оказанию экстренной помощи, то есть дежурантом в приемный покой. Во второй половине семидесятых годов в городском здравоохранении сложилась катастрофическая ситуация с коечным фондом, в стационарах хронически не хватало мест. Городские больницы были забиты до отказа, и наша не была исключением. К нам везли со всего города, и преимущественно пожилой и старческий возраст. Утром заступая на дежурство, мы знакомились со сводками выписок, и чаще всего сталкивались с полным отсутствием мест на отделениях. Не спасало и развертывание дополнительных коек в коридорах. А больных все везли и везли… и все наши переговоры с диспетчерами службы скорой помощи о том, что в больнице нет свободных мест, и направлять больных к нам не надо, ни к чему не приводили. Диспетчеры на 03 отвечали, что такое положение повсюду, и машины скорой помощи, не взирая ни на что, продолжали подвозить все новых и новых больных. Практически стало нормой, что пациенты поступавшие с вечера и не нуждавшиеся в срочной операции, до утра оставались в приемном покое. Они ночевали на топчанах в смотровых кабинках за занавесками или прямо на каталках. Утром их госпитализировали на освобождаемые при выписке места, и таким образом снова возникала ситуация «тришкиного кафтана“, когда следующая дежурная смена начинала работу, не имея в своем распоряжении должного числа свободных коек. Джамбулатов, который всегда приходил на дежурство в отутюженном, накрахмаленном халате, обнаружив табор из «оставленных до утра» больных, снимал трубку телефона и со словами: «Сейчас я спущу эту лавину с гор» звонил на отделения, предупреждая о массовом поступлении пациентов из приемного покоя.
Сейчас это трудно себе представить, но в те годы в нашем распоряжении не было ни фиброгастроскопии, ни УЗИ. Определить источник и характер желудочного кровотечения можно было только приблизительно, ориентируясь только на анамнез и клиническую картину. Для диагностики калькулезного холецистита использовали малоинформативное рентгенологическое исследование с пероральным или внутривенным контрастированием, получая сплошь и рядом ложноположительные или ложноотрицательные результаты. Революционные изменения в диагностике заболеваний органов брюшной полости только назревали, в «Вестнике хирургии» только начинали публиковаться статьи, посвященные новым методам ультразвукового исследования и эндоскопии, основанной на волоконной оптике. Но эта японская аппаратура еще не скоро доберется до городских больниц, пока это был удел лишь академии и институтов.
Суточные дежурства, конечно, изматывали. День после дежурства можно было смело вычеркивать из жизни - ты приходил домой и отсыпался. Только следующий день принадлежал тебе.
Через полгода меня вызвал к себе Алексеев и начал с неожиданного вопроса
- Ты в армии служил?
- Так точно. Два года.
- Придется еще послужить.
Я так и обмер. Что угодно, но только не это. Во мне еще были свежи воспоминания о двух годах, проведенных на сопке в Заполярье. Но речь, оказывается, шла о другом.
- Надо, чтоб кто-то от больницы контролировал строительство кардиологического корпуса. Строительство затянулось на самом конечном этапе. Кроме того, чем ближе завершение работ, тем больше у них вопросов к нам по медицинской части. Вот ты и станешь таким «толкачем», вместе с Хавезоном. Оклад у тебя на это время будет, как на полторы ставки. Договорились? Считай это партийным поручением.
Пришлось подчиниться. Для начала я решил поближе познакомиться с Хавезоном, он работал кардиологом в палате инфарктной реанимации. Внешне он напоминал тип профессора терапии конца девятнадцатого века, во всяком случае, какими их изображали на портретах, - мощная, грузная фигура, косматая, темная борода, крупное лицо с крепким, высоким лбом , в очках или пенсне. Чтоб познакомиться с ним поближе, я позвал Хавезона попить пива в захудалый бар на Гаванской, по близости от больницы. За кружкой мы наметили план своих действий в отношениях со строителями, линию поведения и в конце разговора мне пришлось удовлетворить любопытство Хавезона по поводу своей службы в стройбате Северного Флота. На него это произвело впечатление, как рассказ фронтовика жителю далекого тыла, ничего не знавшему о правде войны. Он проникся ко мне уважением. Видимо, он никак не ожидал найти во мне человека с личным опытом жизни в ссылке, знакомого с нравами «зоны». Через несколько лет Хавезон сам возглавит инфарктную реанимацию в новом кардиологическом корпусе, купит подержанный «москвич», тихо сопьется и умрет от инсульта, незаметно и ожидаемо… Яша Сегал, проработавший на ифарктном отделении с момента его открытия, талантливый, интеллигентный врач , под давлением семейных обстоятельств примет решение уехать в Израиль. Его найдут задушенным проволокой в день, когда он придет домой с деньгами, полученными от продажи квартиры. Ирина Ефимовна Ганелина, миниатюрная, хрупкая женщина, профессор - основатель и бессменный руководитель первого в стране специализированного инфарктного отделения, погибнет под ковшом снегоуборочной машины, обходя сугроб на улице, спеша на работу. Тогда все они мечтали о скорейшем открытии кардиологического корпуса, с комфортными палатами и просторным реанимационным отделением, где над каждой койкой будет установлена следящая аппаратура и данные от нее будут передаваться на центральный пульт и время от остановки сердца до начала реанимационных мероприятий будет измеряться секундами, а не минутами.
Одной из задач, поставленных перед мной и Хавезоном, было достать специальный двенадцатижильный кабель, причем каждая жилка в нем должна была иметь свою оплетку. Этот кабель предназначался для подсоединения реанимационных коек к посту сестры. Дизайн поста, кстати, они тоже разрабатывали вместе с Хавезоном. На Севкабеле нам сказали, что такие провода изготавливаются только для подводных лодок, но в конце концов уступили, учитывая что сами когда-нибудь могут оказаться пациентами палаты инфарктной реанимации, тем более, что завод располагался неподалеку от больницы.
Генеральным подрядчиком выступал трест №4, и основные работы проводил УНР - 52. Но на мой взгляд фактическим руководителем стройки, державшим все нити строительства в своих руках, был пожилой, энергичный еврей по фамилии Гальперин. В прошлом заслуженный строитель, он был уже на пенсии, но, видимо, его организаторский талант и громадный опыт оказались востребованными и для него подыскали или выдумали должность такого координатора всех производимых на объекте работ, что значительно облегчало дело. Гальперин и для нас с Хавезоном был главным советником. Он направлял наши усилия в правильное русло, подсказывал куда и к какому начальству обращаться по тому или иному вопросу, когда нам необходимо присутствовать на совещаниях в УНРе, а когда необязательно, о каких изменениях можно просить главного архитектора проекта, а о каких нельзя и т.д. Он был мне симпатичен, солидный, но подвижный, в неизменной рабочей телогрейке поверх костюма, постоянно названивающий куда-то из своего строительного вагончика, терпеливо убеждающий, доказывающий, не уступающий и находящий компромисс. Как-то я обмолвился при нем, что родители затеяли ремонт в квартире. Он тут же вызвался помочь и прислал бригаду своих знакомых плиточников, мастеров экстра- класса. Прошло уже больше тридцати лет, а кафель в ванной, как новенький, ни одна плитка не отвалилась.
Новый корпус вызывал интерес со стороны кардио-хирургических кафедр города. Однажды посмотреть на готовность здания приехала посмотреть целая делегация из профессоров Военно-медицинской академии, которые планировали использовать его, как возможную клиническую базу. Среди группки генералов ходил и младший Колесов, он тоже присматривал место для своего центра. Узнав, что я курирую строительство, от отвел меня в сторонку и вполне серьезно, по-простому, попросил меня добыть для его квартиры финскую сантехнику, которую должны были устанавливать в корпусе, конкретно его интересовал унитаз. Почувствовав себя оскорбленным до глубины души и за него и за себя, я отказал своему бывшему кумиру.
Через два месяца моя «командировка» закончилась, кардиологический корпус вступил в строй, и я вернулся к врачебной деятельности. Меня перевели из дежурантов на отделение, ординатором. Но, как и большинство хирургов, я продолжал нести дежурства в приемном покое на полставки или больше, когда в этом возникала необходимость. Как-то я подсчитал, что сложив вместе мои суточные дежурства, выходило, что три года я не покидал больницу ни днем, ни ночью. Три года я провел в стенах больницы в круглосуточном режиме, а ведь была еще и ежедневная работа на отделении.
К тому времени Харченко , что называется «сидел на чемоданах». В иностранном отделе горздрава, наконец, удовлетворили его просьбу о работе за границей и он готовился к отъезду в Алжир. Для него это была последняя возможность как-то улучшить свое материальное положение. Возраст поджимал, он уже и не надеялся, что его отправят в зарубежную командировку, но судьба подарила ему такой шанс. Он поступил на курсы по изучению французского языка, и , приходя на работу, донимал нас своими познаниями. «Коман сава?» и «Кес ке се?» - не слетало у него с языка. На работу он обычно приезжал на велосипеде, ехал через весь город. Жена работала гинекологом - идеальное сочетание для отправки семьи медиков за границу. У них были две дочки, все вместе жили в небольшой квартире у тещи. Мы от души желали шефу удачи и успеха в осуществлении своих замыслов по улучшению качества жизни. После его отъезда исполнять обязанности заведующего возложили на Пронина. В этой роли Петр Данилович неожиданно для всех проявил себя либералом. Собственно хирургическую работу он предоставил выполнять кафедре, постоянно привлекая к операциям и консультациям профессора или доцентов, а за собой оставил надсмотр за выполнением функциональных обязанностей сестер и врачей отделения. Терпеть не мог, когда нарушался ритм работы - опаздывали с перевязками, засиживались за написанием историй болезни, не успевали оформить выписку… Зато никогда не заставлял отбывать время, если работа была завершена. «Закончил? Иди домой. Нечего тут торчать» - и мог отпустить на час или два раньше положенного срока. Сам оставался допоздна.
Через месяц наша лафа закончилась. На работу приняли пожилого врача (до сих пор язык не поворачивается назвать его хирургом) , тоже бывшего военного , в отставке - Туманова, и сразу поставили заведовать отделением. Подозреваю, что с нашим главным врачом они прежде были сослуживцами. Это был редкий зануда и демагог, и очень несимпатичен внешне. Его овальное, безвольное лицо изначально было бабьим, и с возрастом окончательно утратило мужские черты. Дряблые щеки, капризно оттопыренная нижняя губа, полный рот слюны, неприятно шепелявый голос, крупные, мякотные пальцы, как четки теребившие снятые очки… Как всякий бюрократ старой закваски он был антисемитом, и впоследствии, став парторгом больницы, сделал все от себя зависящее, что воспрепятствовать назначению Регины Ароновны заведующей антиаритмическим центром. Но в итоге ничего у него не вышло, репутация Узилевской, как ведущего специалиста в городе по этой проблеме, была настолько велика, что горздрав своим приказом утвердил ее кандидатуру, как наиболее оптимальную, не посчитавшись с мнением парткома.
Как хирург Туманов был полный ноль. Складывалось впечатление, что человек на старости лет решил восполнить пробелы в своем хирургическом образовании и научиться оперировать. Самостоятельно он не мог выполнить даже типичную резекцию желудка, что для хирурга с его стажем, пришедшего заведовать отделением в стационаре, было позором. Но эта сторона вопроса его не смущала. Он очень солидно поддакивал Шаак на обходах, не упускал случая поучаствовать в клинических разборах «с ученым видом знатока», любил давать советы другим в операционной и был потрясающе лоялен ко всякому начальству. Практически он ничего не оперировал. Как-то раз на пару с Прониным прооперировал паховую грыжу и то с осложнением - раздуло мошонку, как арбуз, от сдавления семенного канатика. Пришлось разводить послеоперационную рану и снимать шов с апоневроза. У всех могут быть и бывают осложнения, но в случае с Тумановым это воспринималось, как закономерность и как справедливое наказание за его апломб. Вот только наказанными-то оставались ни в чем не повинные больные, к сожалению.
Больные… Нагрузка на ординатора в стационаре - двадцать коек. Практически всегда было больше за счет нештатных коек, развернутых в коридоре. Экстренная хирургия интересна своим разнообразием. Я бы, наверное, не мог работать в плановой хирургии, специализирующейся на чем-то одном, изо дня в день выполняя одну и ту же типовую операцию. Мне нравилось иметь дело с самой разнообразной патологией. Я, например, любил вскрывать гнойники. Тогда еще к нам везли среди прочего и «гной», от панарициев до маститов. Харченко, вообще, считал, что вся хирургия прежде всего держится на умении хирурга лечить именно «гной» - это основа специальности. Никакая другая операция не приносит больному такого мгновенного облегчения, как вскрытие гнойника. И с тактикой нет проблем, все давным давно определено: «Ubi pus ibi incisio», незыблимый, классический девиз. Часто приходилось иметь дело и с онкологией. Опухоли, осложненные перфорациями, кровотечением, непроходимостью «скорая» везла к нам под флагом «острого живота». Для начинающего хирурга ничего лучшего и представить себе нельзя - такое широкое поле деятельности. Знай себе ходи на дежурства и набирайся опыта. А на пожилой возраст пациентов было легче списать неудачи в лечении.
Но самыми тяжелыми больными были пациенты с панкреатитом, а они, как правило, были молодыми. Некроз поджелудочной железы, вызванный активацией собственных ферментов, когда они начинают «переваривать» саму железу, приводит к тяжелейшим нарушениям во всем организме. Но главное то, что до сих пор не существует эффективного хирургического лечения этой патологии. Все предложенные операции носят лишь паллиативный характер и по сути сводятся к дренированию брюшной полости. При этом омертвелые участки поджелудочной железы остаются не удаленными и в последующем отторгаются организмом в виде секвестров. Присоединившаяся инфекция превращает этот процесс в гнойно-септический. Чем больше площадь первичного поражения железы, тем хуже прогноз. Перевязки таких больных громоздки и занимают много времени. В раневой канал, сформированный на операции, заводили катетер и через него промывали полость возле железы. Рана глубокая, марлевый тампон растянутый на «корнцанге» на всю длину уходил, пока достигал дна полости. Вместе с промывными водами отходили отторгнутые кусочки железы и жировой клетчатки с гноем. Процедура заканчивалась оставлением в ране тампонов. Их главное предназначение - помешать преждевременному заживлению раны брюшной стенки, до того, как полость целиком очиститься от гноя. Еще хуже, когда в рану открывался панкреатический свищ. Секрет поджелудочной железы из поврежденных некрозом протоков изливался в рану, и буквально съедал кожу вокруг. Старые врачи клали вокруг свища кусочки мяса, чтоб направить действие ферментов на них, защищая таким образом кожу. Хуже - только кишечные свищи, особенно тонкокишечные. Кишечные соки, изливаясь на брюшную стенку, вызывают химический ожог кожи на большом протяжении. Кожа становится резко воспаленной, мацерирванной, болезненно чувствительной к любому прикосновению. Потери жидкости через свищ громадны. Простыни, в которые заворачивают живот пациента после перевязки, быстро промокают через все слои. Таких больных приходится перевязывать по нескольку раз в день. Нередко к свищу присоединялась сине-гнойная инфекция, и тогда от промокших чем-то голубым простыней исходил сладковатый, тошнотворный запах, который ни с чем не спутать. Повязать живот простынею тоже искусство, меня учила этому наша перевязочная сестра Нина Ефимовна, старейший сотрудник отделения - маленькая, пожилая женщина, профессиональная злая фея, чей несколько страшноватый образ дополнял врожденный кифоз. Больные ведь боятся перевязок, которые практически всегда связаны с болью, особенно если предстоит смена тампонов в ране. И зорко следят, чтоб повязку перед снятием .сначала тщательно отмочили, чтоб не было так больно. Некоторые стонут даже при снятии швов. А уж манипуляции в ране инструментом - это гарантированный вопль. В операционной всегда тишина, крики на отделении хирургии всегда и только - из перевязочной.
Никогда нельзя было быть уверенным, что больной, оперированный по поводу панкреатита пошел на поправку и кризис миновал Сколько раз бывало так, что рана очищалась от гноя, температура приходила в норму, улучшалась «кровь» и вдруг - снова температурная «свечка», зашкаливающий лейкоцитоз, ухудшение и смерть, а на вскрытии расплавленная гноем железа с абсцессами в клетчатке … И это происходит с больными, которые неделями и месяцами находились под твоим присмотром, с которыми ты свыкся, как с близкими и родными людьми. Сейчас панкреатиты стараются не оперировать так широко, проводят лапароскопическую санацию брюшной полости, размещают дренажи в сальниковой сумке и ждут, как будут развиваться события. Наверное, это оправдано при небольших очаговых некрозах, но при тотальных поражениях железы… ничто не поможет. Нет хирургического решения проблемы. Старые хирурги говорили, что господь бог специально спрятал поджелудочную железу так глубоко в забрюшинной клетчатке, чтоб до нее не могли дотянуться руки хирурга.
Первой моей большой операцией стала брюшно-промежностная экстирпация прямой кишки при раке. Больной поступил ко мне в палату «по скорой», с ректальным кровотечением, в диагнозе направления стояло: «Геморрой». При обследовании была выявлена опухоль прямой кишки на высоте шести сантиметров от ануса. Пациент - могучий, семидесятилетний мужчина, седовласый, благородной внешности. Он почему-то спокойно отнесся к тому, что оперировать его будет молодой хирург, его лечащий врач. Естественно, я не говорил ему, что у него рак. За всю свою жизнь в медицине я по-моему ни разу не поставил больного в известность о наличии у него онкологии. Язва, доброкачественный полип, воспалительный инфильтрат… что угодно можно придумать, обосновывая необходимость операции, но только не произносить этого приговора - рак. Каким бы сильным ни был человек, он не сможет отогнать от себя мрачные мысли, вызванные этим диагнозом. Часто больной видит, что ты ему врешь, но все равно где-то в глубине души все-таки допускает вариант доброкачественного заболевания у себя, раз врач так настойчиво убеждает его в этом. Он «сам обманываться рад».
Ассистировал мне доцент кафедры госпитальной хирургии 1-го ЛМИ Вавилов, который на базе нашего отделения занимался в это время с группой студентов-шестикурсников. Я помнил его по времени своего обучения в институте. Он был стар и Углов использовал его только в качестве опытного наставника молодежи, на кафедре он ничего не оперировал. Брюшно-промежностная экстирпация выполняется двухбригадным методом. Одна бригада хирургов работает в брюшной полости, мобилизуя кишку с опухолью, и синхронно с ней со стороны промежности работает вторая бригада, вырезая дистальную, конечную часть прямой кишки; когда кишка будет полностью мобилизована, ее выводят в брюшную полость, отсекают выше опухоли и удаляют. Заканчивают операцию формированием колостомы, рану промежности тампонируют. За операцию отвечает хирург, оперирующий со стороны брюшной полости, он - главный.
Вскрыв живот, мы увидели огромную опухоль в ректо-сигмоидном отделе, «вколоченную» в малый таз. Отдаленных метастазов не было. Теперь я понял, почему больной доверился мне. Он, как предчувствовал, что только молодой хирург с амбициями, с желанием во что бы то ни стало выполнить радикальную операцию, возьмется за удаление такой опухоли и не ограничится выведением противоестественного заднего прохода, оставив опухоль на месте, не подвергая риску ни себя, ни пациента. Предстояла технически сложная, кропотливая мобилизация опухоли, которая могла закончиться безрезультатно. Но Вавилов поддержал меня в моем решении оперировать радикально. «Федор Григорьевич непременно бы стал удалять» - вдохновлял он меня светлым образом Углова. Вспоминая картинки из монографий, посвященных технике таких операций, я увидел насколько они не соответствовали тому, что сейчас было перед нашими глазами. Какой там «лирообразный» разрез брюшины, когда опухоль закрывает собой весь таз, и практически неподвижна. Постепенно спускаясь от здорового участка кишки, мы приближались к опухоли, пересекая между зажимами сосуды, но у самой опухоли пришлось большей часть идти «тупым» путем. Возникающее при этом кровотечение из клетчатки забрюшинного пространства останавливали тампонами и салфетками. Психологически легче, когда вяжешь узлы на зажимах, это действие как-то успокаивает своей привычной техникой исполнения и ожидаемым результатом. Нам везло - шаг за шагом удавалось выделять опухоль, делая ее все более подвижной. Почувствовав, что наши усилия могут привести к успеху, мы дали «добро» Бабкину, который вместе со своим помощником уже сидел на табуретке между раздвинутых и поднятых на подставках ног пациента, обернутых в стерильные простыни, готовый приступить к промежностному этапу. Бабкин был ассистентом кафедры. Он обучался в аспирантуре в Москве, в НИИ проктологии у Рыжих, и после защиты диссертации был принят на работу к Шаак. Главная опасность при мобилизации опухоли в малом тазу - не пересечь правый мочеточник, который здесь очень близко проходит, и может быть втянут опухолевым процессом в зону оперирования. В какой-то момент нам показалось, что мы таки пересекли мочеточник, уж больно подозрительным выглядел белесый тяж, шедший под брюшиной у края опухоли. Но метиленовая синька, введенная внутривенно анестезиологом по нашей просьбе, не появилась в брюшной полости; синего окрашивания тканей в области операции в малом тазу не возникло. Это позволяло предположить, что мочеточник цел. Облегченно перекрестившись, мы продолжили. Наконец, мои руки встретились с руками Бабкина в глубине малого таза. Кишка с опухолью была полностью мобилизована. Остальное было делом техники. Конечно, без своих ассистентов - хирургов опытнее и старше меня, я бы не справился, но все же повод для гордости у меня был. Как никак, но оперирующим хирургом был я и моя фамилия была проставлена в протоколе операции в графе «оперировал :».
У меня были все основания ожидать тяжелого течения послеоперационного периода -возраст больного, избыточный вес, сопутствующий диабет… но к моему удивлению все прошло без осложнений, рана промежности зажила, колостома функционировала, и пациент поправлялся. В день его выписки ко мне домой после работы заехал мой приятель, тоже хирург, переведенный к нам после клинической ординатуры, Шамиль на своей машине и приволок огромную коробку - на него вышел мой пациент, оказавшийся в прошлом большим начальником и знавший каким-то боком семью Шамиля. Коробка доверху была заполнена деликатесами и коньяком.
- Шамиль, мне неудобно.. Это же громадных денег стоит. Он, что с ума сошел , твой знакомый?
- Не переживай. Он же бывший работник горкома. Все эти продуты из спецраспределителя, а там это все копейки стоит.
Как бы то ни было, но моя семья надолго была обеспечена гастрономическим дефицитом. Такие подношения, в общем, естественны. Случаются они далеко не всегда, и далеко не всегда столь обильны. Их отличие от взятки состоит в том, что взятку дают перед операцией. Вот перед операцией нельзя принимать никаких подношений или денег, тем более вымогать, ставить это условием, как бы ты ни нищенствовал. Как нельзя торговать больничными листами или отмазывать от армии. Последнее - это вообще скотство. По многим причинам. Но в медицинских институтах при поступлении проверяют знание физики, а не этики, так что удивляться нечему.
Через год в больнице сменился главный врач. Алексеева на этом посту сменил Тихонов. Новый главный был невысокого роста, смуглый, худощавый, лобастый и производил впечатление человека, умеющего настоять на своем. Туманова он вскоре уволил, быстро разобравшись в сути начальника хирургического отделения. Исполнять обязанности заведующего поручили мне.
Думаю, что это была ошибка. Мне было двадцать девять лет и хирург я еще был никакой. Но лично мной проблемы не исчерпывались, и самой главной была проблема нехватки среднего и младшего медперсонала. Никто не хотел идти на такие мизерные оклады. На отделении работала только одна санитарка, Надежда Федоровна - хроническая алкоголичка, пожилая, насквозь больная женщина, с телосложением узницы концлагеря. Сестры дали ей кличку - «компас», за ее манеру постоянно напевать песню Пахмутовой «Надежда». Сестра -хозяйка, дружившая с ней, и безо всяких на то оснований считавшая себя стоящей неизмеримо выше по общественной лестнице, называла ее более уважительно - «компас живой». Я молился на них и прощал им любые грехи, понимая, что других мне не найти. Постовыми сестрами работали молоденькие девушки- лимитчицы, приехавшие в Ленинград издаля, большей частью из Ростова на Дону, одна была из Абрау- Дюрсо - самая разбитная. Однажды она привела на ночное дежурство своего кавалера и , запершись в сестринской, отметила с ним свой день рождения, с вином и танцами. Пришлось с ней расстаться, несмотря на ее слезное раскаянье. Без работы она не осталась, тут же устроилась в женскую консультацию сестрой процедурного кабинета.
Как нарочно, мое заведование началось с поступления тяжелого больного. Пациента - главного инженера ВАМИ, «скорая» привезла ночью с желудочным кровотечением. Дежурил Пронин. Естественно, что он не стал его оперировать, избегая ответственности, а ограничился переливанием крови, причем, в явно недостаточном объеме. Все указывало на тяжелую степень кровопотери и продолжающееся кровотечение. Осмотрев утром больного, я не сомневался , что здесь показана срочная операция - рвота «кофейной гущей», черный, дегтеобразный стул, бледные кожные покровы, тахикардия… Ситуация осложнялось тем, что кафедра находилась в это время на выездном цикле в Фергане, оставив в больнице только одного своего сотрудника - ассистента Трубачева. К нему обращаться за помощью было бессмысленно. Пожилой человек, ветеран отечественной войны, волочивший несгибаемую в колене из-за ранения ногу и за свою хромоту прозванный сестрами «де Пейраком» в честь героя сериала об Анжелике, он специализировался на операциях при варикозной болезни нижних конечностей и ущемленных грыжах. В желудочной хирургии мало чего стоил. Но я - то в то время стоил еще меньше. В ответ на мою просьбу прооперировать пациента, он по приятельски похлопал меня по плечу и хитро принялся уговаривать меня самому взяться за дело и ничего не бояться, а он поможет, будет ассистировать. Заставить его оперировать было не в моей власти.
На операции - низкая язва на задней стенке двенадцатиперстной кишки, служившая источником кровотечения. В просвете петель тонкой кишки - излившаяся кровь. Я решился на резекцию желудка. Трубачев не возражал, и мы начали мобилизацию. Кропотливо работая «москитами», переская и перевязывая мелкие сосуды, я по миллиметру высвобождал заднюю стенку дуоденум, подготавливая место для пересечения кишки так, чтоб оставалось достаточно стенки для наложения «кисетного» шва, но низкое расположение язвы не позволяло достичь желаемого результата. Места для «кисета» было мало, и культю пришлось ушивать атипично, отдельными швами. Второй ряд накладывали, используя капсулу поджелудочной железы - от безысходности. Левую желудочную артерию перевязали без проблем, наложить гастроэнтероанастомоз тоже не вызвало особых затруднений. В общем, типичная резекция двух третей желудка по Бильрот -П в модификации Гофмейстера-Финстерера. И черт меня дернул не оставить дренаж в брюшной полости, у культи двенадцатиперстной кишки. На этот счет существуют два разных мнения. Но , если при ушивании культи были проблемы, лучше оставить.
Два дня все шло нормально, а на третий больной пожаловался на боли в правом подреберье. Но, проведя осмотр, я не нашел признаков какой-либо катастрофы в животе и не видел необходимости в повторной операции. Рецидива кровотечения не было, и состояние больного было вполне удовлетворительным. Однако в последующие дни наметилась отрицательная динамика. Повысилась температура, возрос лейкоцитоз, больной слабел, позже появилось желтушное окрашивание склер. Я не находил себе места, не понимая, что происходит. Все разъяснила обзорная рентгенография брюшной полости - в подпеченочном пространстве определялся осумкованный газ с горизонтальным уровнем жидкости Классическая картина абсцесса. К тому времени вернулась кафедра, и на следующий день я со снимками пошел к профессору. Новым заведующим кафедрой в то время был Зиневич, сменивший ушедшую на пенсию Шаак. Владимир Петрович согласился со мной, что мы имеем дело с подпеченочным абсцессом, возникшем скорее всего в результате несостоятельности швов культи двенадцатиперстной кишки, но к моему удивлению стал отговаривать меня от операции вскрытия абсцесса, мотивируя тем, что больной не перенесет повторной операции и умрет. Такая рекомендация шла вразрез со всеми канонами хирургии и я не мог с ней согласиться. До сих пор не могу понять, почему Зиневич тогда сделал такое странное заключение. Я дождался конца рабочего дня, когда профессор ушел домой, и взял больного в операционную. Сделав разрез в правом подреберье, я вскрыл скопление инфицированной желчи под печенью. Определить место несостоятельности швов культи не представлялось возможным из-за выраженных воспалительно-инфильтративных изменений в зоне операции. Операция была закончена оставлением резинового дренажа и тампонов в брюшной полости. Если бы я во время первой операции поставил бы дренаж, то абсцесса бы скорее всего не образовалось. Кишечный сок и желчь из культи двенадцатиперстной кишки изливались бы наружу, сформировался бы дуоденальный свищ, который бы со временем закрылся, как бывает в большинстве подобных случаев. А раз дренажа не было, в полностью закрытой брюшной полости сформировался абсцесс, который привел к гнойной интоксикации, септическому состоянию, печеночной недостаточности и все это на фоне анемии вследствие тяжелой кровопотери… Да и вскрыл я абсцесс поздно, через десять дней, а надо бы прибегнуть к релапаротомии сразу, на третий день, когда появились боли в животе. Больной умер, как и предсказывал Зиневич. Но без операции он бы умер наверняка, а так все-таки оставалась надежда… Жена, тихая, скромная женщина написала на меня жалобу в горздравотдел, и я ее понимаю, и не осуждаю ее за это. Недостаточность швов анастомоза - это бич брюшной хирургии, и я был исхлестан им в первый, но не последний раз.
Принято считать, что оглядываясь в прошлое, вспоминается только хорошее, но применительно к нашей профессии это, наверное, не так. У хирурга в памяти как раз преимущественно остаются неудачи, драмы, а не успешные случаи. И уж если «своих» покойников ты помнишь далеко не всех, то тех, кого вылечил или даже спас тебе всех не вспомнить, хотя бы потому, что их было в сотни раз больше.
Шло время и мое хирургическое мастерство росло по мере набирания опыта. По другому и быть не могло. Хирургия все-таки больше ремесло, чем искусство, и опыт здесь играет громадную роль, наверное, не меньше, чем талант.